Высказав всё громким взволнованным голосом, наша коллега вдруг как-то сразу осеклась. И почти шепотом попросила нас никому ничего не говорить о случившемся. Говорить никто и не собирался, зная, что в окружении прытких стукачей это крайне опасно. Но думать советская власть запретить не могла, и каждый из нас молча думал о причинах гибели генерала.
Что касается меня, то я с самого начала и по сей день уверена, что это, если не убийство, то в лучшем случае вынужденный уход из жизни советского человека. В те годы такое было обычным явлением, и примеров можно было бы привести не сотни, а тысячи.
Зоря слишком хорошо знал советскую карательную систему, в которой много лет проработал, и поэтому отдавал себе отчет в том, что любой промах, да еще на международной арене, неминуемо влечет за собой тяжкое наказание. А здесь речь шла не о проступке, не об ошибке, пусть даже значительной, а о самом страшном в Советском Союзе преступлении — запятнании священного имени великого вождя. Трудно себе представить гнев, который наверняка охватил Иосифа Виссарионовича, когда он из подробных донесений узнал о том, что произошло на Нюрнбергском процессе 1 апреля и 21 мая, когда какой-то фашистский адвокатишка, пользуясь «фальшивками», посмел перед всем миром «оклеветать» самого последовательного и самого мудрого миротворца планеты. Такого отец народов, а вместе с ним его прихвостни простить не могли.
Интересно: можно ли было не допустить упоминания секретных протоколов и тем более обнародования их содержания на заседаниях Международного трибунала? Но в Москве этот вопрос никого не интересовал. Надо было не допустить, а если не смогли, то расплачивайтесь! Возник совсем другой вопрос: кто виноват? И был возможен лишь один ответ: виноваты обвинители. Они не смогли заткнуть рот защитникам, свидетелям и подсудимому Риббентропу.
Конечно, покарать всех обвинителей скопом вместе с их ближайшими родственниками, как это было принято в Советском Союзе, оказалось невозможным, ибо речь шла о международном процессе, который должен был войти в Историю как достойное завершение второй мировой войны. Таков был замысел победителей, и нарушать его было нельзя, поскольку среди победителей был и сам великий наш полководец. Необходимо было срочно найти одного во всем виноватого и убрать его аккуратно, без шума, не привлекая внимания мировой общественности, не прерывая заседаний Трибунала, но ясно намекая нашим юристам, что в таких делах оступаться не полагается.
Очевидно, что подручные Берии в Нюрнберге успешно справились с этой ответственной задачей. Жертва для дракона из среды обвинителей была выбрана. Ею стал помощник главного обвинителя генерал Зоря.
Сам ли он покончил счеты с жизнью, когда почувствовал, что у него нет другого выхода? Или ему было предложено навсегда уйти из жизни, оставив жену и детей? А может быть, его просто застрелили советские специалисты по меткой стрельбе, работавшие в Нюрнберге, бравые бериевские мальчики из команды уже упомянутого Лихачева? На эти вопросы нет ответа, потому что «иных уж нет», а те, кто живы, предпочитают молчать или с завидным упорством отрицают свою причастность к выполнению заданий МВД-МГБ за рубежом. Бог им судья!
Эта печальная история тогда, в 1946 году, в Нюрнберге потрясла меня. В последние годы многое из того, что в те дни было мне непонятно, проясняется. Статисту, как известно, не положено знать о том, что происходит за кулисами и чем заняты главные действующие лица, когда он уходит с театральных подмостков и ждет новой команды режиссера. В 90-е годы в печати появились статьи, из которых я узнала, что Н. Д. Зоря по указанию Руденко принимал Зайдля по вопросу секретных протоколов и сказал ему, что не видит предмета для разговора, ибо копии протоколов не были заверены.
Сталин, узнав о гибели Зори, изрек: «Похоронить, как собаку!» А сын генерала Юрий Николаевич Зоря предпринимал всё, что в его силах, чтобы выяснить истинные причины и обстоятельства гибели отца. Он не сомневается в том, что смерть Николая Дмитриевича была насильственной. Да она и не могла быть иной в государстве сталинского образца.
День Катыни
Раскрытие тайны секретных протоколов на заседании Международного трибунала было для советских участников процесса не единственным серьезным потрясением. Другим поистине тяжелым переживанием для большинства из нас было «катынское дело». Каждый воспринял это печальное событие по-своему, исходя из собственного жизненного опыта, но тяжело было, бесспорно, всем советским. И судьям, внезапно утратившим свою самоуверенную окаменелость, и обвинителям, которым суждено было на примере Катыни еще раз убедиться, что Нюрнбергский трибунал — это не суд Союза Советских Социалистических Республик. Наконец, тяжело было рядовым членам делегации, переживавшим всё, что происходило в зале суда, и делавшим свои выводы… Многие из этих статистов молча думали о своем, скрывая эти мысли, так как официальное право на существование имела лишь одна кремлевская версия. Она гласила: осенью 1941 года гитлеровскими оккупационными властями в Катынском лесу было расстреляно 11 тысяч польских военнопленных.
Сталин, очевидно, решил использовать Нюрнбергский процесс для того, чтобы показать всему миру, что в массовом расстреле поляков в Катыни, а заодно в их массовой гибели в лагерях ГУЛАГа виновно не социалистическое, а национал-социалистическое государство, не он, отец народов, а вождь немецкого рейха. Братья-близнецы, один из которых успел бесславно окончить свою жизнь, а другой торопился закрепить за собой пьедестал великого миротворца, вновь противостояли друг другу, на этот раз в международном суде.
Уверенные в легкой победе кремлевские заправилы отдали своей послушной нюрнбергской команде приказ: включить катынское дело в приговор Международного трибунала и таким образом, свалив вину на немцев, поставить раз и навсегда точку не только в истории катынского расстрела, но и в судьбе тысяч поляков, нашедших свою гибель в «исправительно-трудовых» лагерях нашей страны.
Наши судьи и обвинители ретиво бросились выполнять приказ Москвы. Советский опыт осуждения людей без судебного разбирательства и без права на защиту, страх перед своим государством и его руководителями не позволили нашим юристам высшего ранга трезво оценить обстановку с учетом всех имеющихся по катынскому делу документов. Не задумываясь над возможными последствиями, они сами полезли в устроенную ими же самими ловушку, предоставив суду «Сообщение Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками военнопленных польских офицеров в Катынском лесу». Они были уверены в том, что суд автоматически, без сомнений и рассуждении, примет этот документ на основании 21-й статьи Устава МВТ, по которой Трибунал принимает «без доказательств официальные правительственные документы и документы комитетов, созданных в союзных странах для расследования военных преступлений».
Более того, советские юристы, руководимые одним из умных, юридически образованных палачей Андреем Вышинским, напрочь забыли о существовании в любом суде института защиты и права подсудимых на защиту независимо от тяжести совершенных ими преступлений. Но этого не могли забыть всегда готовые перейти в наступление и сразиться с обвинителями бдительные защитники нацистских преступников, решившие опровергнуть версию советского обвинения по Катыни.
С этой целью адвокат Геринга Штамер ходатайствовал о вызове в суд свидетелей, и Трибунал совершенно неожиданно для советских обвинителей и судей удовлетворил это ходатайство и разрешил вызов немецких свидетелей, способных доказать, что факт расстрела нацистами польских офицеров в Катыни, сообщенный советской комиссией под руководством Бурденко, не соответствует действительности.
Западные судьи аргументировали принятое в совещательной комнате большинством голосов решение вызвать свидетелей тем, что права подсудимых на защиту не могут быть ущемлены. Энергичные протесты советских судей не имели успеха. Дело кончилось тем, что Трибунал разрешил каждой из сторон вызвать в суд по катынскому делу трех свидетелей. Словесный бой советских обвинителей и немецких защитников начался.
Первого июля 1946 года мне довелось принять участие в этом сражении в скромной роли синхронного переводчика. Моя смена в этот день началась с допроса доктором Шта-мером главного свидетеля защиты полковника Фридриха Аренса, командира 537-го полка связи, который осенью 1941 года стоял в районе Катынского леса.
Для перевода короткие, ясные, повторяющиеся в различном словесном оформлении вопросы опытного защитника и по-военному четкие ответы свидетеля не представляли трудности, если не считать необходимости обеспечить предельную точность перевода. В данном случае каждое слово могло вызвать нежелательную дискуссию или, что еще хуже, упрек в адрес переводчика, которого главные действующие лица, когда дело принимает нежелательный оборот, превращают в козла отпущения.
И вот здесь я впервые позволю себе процитировать стенограмму допроса:
АРЕНС: Вскоре после моего прибытия один из солдат обратил мое внимание на то, что в одном месте на холмике стоит березовый крест. В это время все было занесено снегом, но я сам видел этот березовый крест. После этого я постоянно слышал от своих солдат, что здесь в нашем лесу якобы когда-то происходили расстрелы. Я чисто случайно установил, что здесь действительно находится какое-то захоронение. Обнаружил я это зимой 1943 года в январе или в феврале.
Дело было так. Я случайно увидел в этом лесу волка. Сначала я не поверил, что это на самом деле мог быть волк. Я пошел по его следам вместе с одним знакомым человеком и увидел разрытую могилу на том же холме с березовым крестом… Врачи сказали, что это кости человека.
ШТАМЕР: Здесь утверждалось, что из Берлина якобы прибыл приказ расстрелять польских военнопленных. Знали ли Вы что-нибудь о таком приказе?
АРЕНС: Нет, я никогда ничего не слышал о таком приказе.