ШТАМЕР: Может быть, Вы получали подобный приказ от другой инстанции?
АРЕНС: Я только что сказал, что о такого рода приказе я никогда ничего не слышал, следовательно, я его и не получал.
ШТАМЕР: Были ли поляки расстреляны по Вашему указанию, по Вашему непосредственному указанию?
АРЕНС: По моему указанию не было расстреляно никаких поляков. Вообще никто не был расстрелян по моему указанию. За всю мою жизнь я не издавал таких приказов.
ШТАМЕР: Но ведь Вы прибыли (на место дислокации своего полка. — Т. С.) только в ноябре 1941 года. Слышали ли Вы что-либо о том, что Ваш предшественник полковник Беденк приказал провести такую акцию?
АРЕНС: Я никогда не слышал об этом. Я работал со своим штабом полка в самом тесном контакте. Я хорошо знал своих людей, а они знали меня. Я абсолютно убежден, что ни мой предшественник, ни вообще кто-либо из моего полка не участвовал в подобном деле. Я непременно, хотя бы по каким-то намекам, узнал бы об этом.
ШТАМЕР: Каким образом дело дошло до вскрытия могил?
АРЕНС: В подробностях я не осведомлен. Однажды ко мне явился профессор Бутц по поручению командования фронтом и сообщил мне, что в моем лесу на основании имеющихся слухов должны быть проведены раскопки и что поэтому он должен информировать меня об этих раскопках.
ШТАМЕР: Рассказывал ли Вам впоследствии профессор Бутц со всеми подробностями о результатах раскопок?
АРЕНС: Я запомнил только один польский дневник, который он передал мне. В этом дневнике следовали дата за датой, сопровождающиеся письменными заметками, но я не мог их прочитать, так как они были написаны по-польски. Дневник оканчивался весной 1940 года.
В последней записи было выражено опасение, что им предстоит что-то ужасное. Таков был общий смысл.
ШТАМ ЕР: Здесь утверждалось, что в марте 1943 года в Катынь были доставлены трупы и погребены в лесу. Известно ли Вам что-нибудь по этому поводу?
АРЕНС: Мне ничего об этом неизвестно.
После этого Аренса допрашивал защитник Деница Кранц-бюлер. Он спросил свидетеля, говорил ли тот с местными жителями о расстреле в Катынском лесу в 1940 году. Аренс ответил утвердительно и рассказал суду, что приблизительно в мае 1943 года он говорил об этом с четой пчеловодов, которые жили рядом с могилами. Супруги сказали, что весной 1940 года на станцию Гнездово в железнодорожных вагонах привезли свыше четырехсот поляков в военной форме, которые были затем на грузовых машинах доставлены в лес. Рассказчики слышали потом стрельбу и крики.
Далее Кранцбюлер спросил свидетеля, были ли найдены какие-нибудь другие могилы в лесу, около дачи, у зданий НКВД. Аренс и на этот вопрос ответил утвердительно и сообщил суду, что это были неглубокие могилы с разложившимися трупами и рассыпавшимися скелетами. В каждой такой могиле было по шесть-восемь мужских и женских скелетов.
Настала очередь обвинения допрашивать Аренса. Его допрашивал помощник главного обвинителя от СССР Смирнов, которому было поручено ведение катынского дела. Смирнов сконцентрировал внимание на эпизоде с волком. Он интересовался главным образом толщиной земляного слоя, покрывавшего человеческие трупы. Смирнов попросил свидетеля сообщить суду, была ли толщина слоя несколько десятков сантиметров или полтора-два метра. На это Аренс ответил, что этого не припоминает. Тогда Смирнов спросил полковника, где он нашел такого волка, который сумел бы разрыть землю на глубину полтора-два метра. На это последовал ответ: «Я не нашел такого волка, я видел его!»
Два других свидетеля защиты: Рейнгарт фон Эйхборн, бывший референт по телефонной связи при штабе Группы армий «Центр», и генерал-лейтенант Оберхойзер, начальник группы связи Группы армий «Центр» — решительно отрицали существование приказа о расстреле поляков. Если бы такой приказ был, то Эйхборн должен был бы знать об этом, так как все приказы 537-му полку проходили через него. Оберхойзер, со своей стороны, указал на совершенно другие задачи полка связи и на невозможность технически провести такую массовую казнь.
После окончания моей смены я не смогла уйти и осталась в зале суда, где слушала допросы свидетелей обвинения. Казалось бы, эти допросы должны были доказать, что массовый расстрел поляков был осуществлен немецкими оккупационными властями. Присутствующие в зале суда прекрасно понимали, что в случае, если свидетелям, вызванным в суд по ходатайству советского обвинения, не удастся достаточно убедительно подтвердить своими показаниями факт массового расстрела гитлеровцами польских военнопленных в Катынском лесу осенью 1941 года, советская версия окажется юридически несостоятельной. И хотя защитники не выдвинут никакой своей версии (такого права им не дано), это чудовищное преступление XX века останется на совести сталинского руководства (если у того есть совесть!) и тень его падет на нашу Родину.
Проведенные Смирновым допросы свидетелей обвинения не дали советской стороне желаемых результатов. Бывший помощник бургомистра Смоленска Базилевский производил жалкое впечатление, к тому же Смирнов торопил его и просил не вдаваться в подробности. Видимо, он боялся, что подставной свидетель окончательно запутается.
В моей памяти запечатлелся инцидент, происшедший в начале перекрестного допроса Базилевского всё тем же Штамером. Штамер спросил Базилевского: «Вы до перерыва, как я наблюдал, читали свои показания. Верно ли это?» Базилевский ответил, что он ничего не читал и у него в руках только план размещения участников суда в зале. Второй вопрос Штамера звучал так: «Как Вы объясните, что у переводчика уже были Ваши ответы?» Базилевский ответил, что он не знает, каким образом переводчики могли заранее получить его ответы.
После окончания перекрестного допроса американский обвинитель Додд взял слово и сообщил Председателю суда, что он направил записку переводчикам и получил ответ от ответственного за переводчиков американского лейтенанта, в котором сообщалось, что ни у одного из них не было ни вопросов ни ответов.
Штамер взял свои слова обратно, сказав, что это было сообщено ему вне зала суда. Председатель суда Лоренс указал защитникам, что они не должны делать подобных заявлений до тех пор, пока не проверят их обоснованность. На этом инцидент был исчерпан. Но сколько волнений он принес нашей дежурной переводчице, об этом история умалчивает. Нет сомнений, что она пережила тяжелые минуты, а Штамер, по свидетельству юристов, просто-напросто применил испытанный психологический прием защиты, чтобы запугать и без того робкого, неуверенного в себе и в своих показаниях свидетеля.
В конце допроса адвокат спросил Базилевского, был ли тот репрессирован за сотрудничество с немцами. На это Базилевский ответил отрицательно. На вопрос, служит ли он снова и пользуется ли уважением, свидетель дал положительный ответ. Таким образом защите вполне удалось дискредитировать главного свидетеля обвинения.
Двое других свидетелей обвинения: профессор судебной медицины Софийского университета Марков и главный судебный медэксперт Минздрава СССР Прозоровский — также не смогли достаточно обоснованно подтвердить правильность советской версии катынских расстрелов.
И что из того, что защита не ставила вопрос о том, кто расстрелял пленных поляков: мы или они? Пусть такого права защите не дано, но она доказала по этому делу несостоятельность советской версии, хотя и не приписала вину советским властям. Однако страшный вывод напрашивался сам собой и был косвенно подтвержден решением суда: «За недостатком доказательств не включать дело о катынских расстрелах в приговор Международного военного трибунала». В задачу Трибунала не входил поиск других виновных, пусть даже в тягчайших преступлениях против человечности. Поиски эти могли бы помешать работе международного судебного процесса, который несмотря на все трудности должен был состояться, ибо этого требовало человечество, истерзанное нацистскими зверствами и долгой кровавой войной.
Что же должны были чувствовать и думать советские граждане, присутствовавшие на заседании суда в «черный день Нюрнбергского процесса»? Именно так мы, не сговариваясь, назвали день 1 июля 1946 года.
Для меня это был действительно черный день хотя я была всего лишь переводчиком в зале суда. Слушать и переводить показания свидетелей мне было несказанно тяжело, и не из-за сложности перевода, а на сей раз из-за непреодолимого чувства стыда за моё единственное многострадальное Отечество, которое не без основания можно было подозревать в совершении тягчайшего преступления.
В этом, к моему великому ужасу, и заключалась Правда, ничего кроме Правды! Для того чтобы не усомниться в этом и доказать себе правомерность столь тяжкого обвинения, мне было достаточно вспомнить очередь измученных горем родственников советских заключенных во дворе дома № 24 на Кузнецком Мосту, в которую мы вставали на рассвете. Мы дожидались, когда откроется дверь в приемную НКВД, и выслушивали трафаретные ответы дежурных энкаведистов. Протягивая в маленькое окошко в толстой зеленой стене паспорт, большинство слышало неизменный ответ: «Десять лет без права переписки». Это, как правило, означало: расстрел!
Даже самые ярые сталинисты не сомневаются, что в годы советской власти такие ответы услышали миллионы и миллионы. Они давались всеми действующими в крупных городах приемными НКВД ежедневно с 9 до 18 часов, кроме выходных и праздничных дней.
Через десятилетия узнаем мы об огромных массовых захоронениях на территории СССР, но это будет потом. А пока в Нюрнберге свидетель Аренс в своих показаниях суду только упомянул о безымянных неглубоких могилах в Катынском лесу, где лежали разложившиеся трупы и рассыпавшиеся скелеты. Судя по состоянию останков, это были наши соотечественники, расстрелянные еще задолго до войны.
О наших соотечественниках в Нюрнберге не говорилось ни слова. Речь шла только об убиенных поляках, и память, которая в таких жизненных обстоятельствах почему-то отказывается нам подчиняться и, работая по своим законам, высвечивает какое-то одно событие, или чье-нибудь давно забытое лицо, заставила меня в этот день вспомнить рассказ моей мамы об участи одного молодого поляка, сына главного архитектора Варшавы (фамилии его я не помню). Он попал в Колымские лагеря вместе с тысячами своих соотечественников после «победного» вступления нашей армии в Польшу осенью 1939 года, когда нас связывала с гитлеровской Германией трогательная дружба и мы сообща ликвидировали польское государство.