Юноша умер в колымской лагерной больнице от обморожения и дистрофии. Умирая, он просил написать о его смерти в Варшаву бабушке и маме. Эту его последнюю просьбу моя мама выполнить не могла — ведь тогда она сама была заключенной и не могла написать даже своим детям! В больницу маму взяли санитаркой, по ее словам, то ли с лесоповала, то ли из вышивального цеха. Единственное, чем она могла помочь, было дополнительное питание для умирающего, которое она доставала с большим трудом. Спасти поляка не удалось. Его с фанерной биркой на ноге вместе с другими умершими заключенными опустили в братскую безымянную могилу. На бирке стоял номер личного дела… Когда мама вышла из лагеря, была война, а теперь уже вряд ли кто-нибудь из родственников юноши остался в живых!
А судьи кто?
Что думали и чувствовали в тот «черный день» другие советские участники процесса, сказать трудно. Ведь среди них были и соучастники кровавых преступлений, совершавшихся сталинской кликой против своего собственного народа на советской земле.
Трудно поверить, что видные советские юристы, такие, как член Международного трибунала от СССР Иона Тимофеевич Никитченко, еще в гражданскую войну бывший председателем военного трибунала, и главный обвинитель от СССР Роман Андреевич Руденко, до Нюрнберга прошедший все ступени советской прокурорской лестницы и занимавший перед поездкой в Нюрнберг пост прокурора Украины, а с 1953 по 1981 год пост Генерального прокурора СССР, и Лев Николаевич Смирнов, помощник главного обвинителя, не принимали участия в организации массовых репрессий и не отправляли ни в чем не повинных людей на смерть, в тюрьмы и лагеря.
И дальнейшая карьера упомянутых видных советских юристов была не менее знаменательна. Руденко, став вскоре Генеральным Прокурором СССР, имел на своем счету немало политических расправ, включая расстрельные приговоры рабочим Новочеркасска в 1962 году. Л. Н. Смирнов дослужился до должности председателя Верховного суда СССР.
Советский переводчик-синхронист Александр Швейцер в книге «Глазами переводчика» дает весьма меткую характеристику Смирнову, с которым его свела судьба и работа на Токийском процессе над японскими военными преступниками. Отдавая должное ораторским способностям и юридическим познаниям этого человека, Швейцер пишет: «Лев Николаевич был ярко выраженным «службистом». Его исполнительность, по-видимому, сыграла важную роль в его стремительном продвижении по службе… Верный слуга Системы, он служил ей верой и правдой и, когда Система выдвинула его на роль неправедного судьи по делу А. Синявского и Ю. Даниэля, он столь же ревностно выполнил это поручение».
Всё это так, но я не могу согласиться с утвердительным ответом моего коллеги на вопрос: был ли Смирнов искренен в своих верноподданнических убеждениях? Мне кажется, что такой умный человек не мог не осознавать того, что происходило в нашей стране, тем более что это имело непосредственное отношение к его профессиональной деятельности. У меня нет сомнения в том, что в глубине души Смирнов понимал, какую недостойную роль он, высококвалифицированный юрист, сыграл в ходе суда над писателями-диссидентами.
Список советских юристов — участников процесса в Нюрнберге, внесших большой вклад в работу Международного военного трибунала, который впервые в истории осудил агрессию, преступления против человечества и мира, и в то же время не единожды нарушавших на своей родине принципы правосудия и права человека, можно было бы без труда продолжить. Теперь, в начале XXI века, многое, что было тайным, стало явным и легко доказуемым. Но главные действующие лица Нюрнбергского процесса уже ушли в мир иной, и тот, кто «грядет со славою судити живым и мертвым», да будет и им судьей!
Здесь, когда речь идет о людях, я не смею даже на самую малость отступить от правды. И снова, и снова я повторяю, что пишу только Правду, ничего кроме Правды. Да поможет мне Бог!
После катынского дела меня с новой силой начал мучить извечный вопрос, возникший в моем сознании еще в начале разгула нацистских и сталинских репрессий. Как это могло случиться, как люди могли принимать участие в таких злодеяниях?
Мой личный опыт, пусть это звучит наивно, глупо или заносчиво, говорил мне, что при желании в любых условиях не вдруг и не сразу, хитростью и ловкостью, тайными ходами, наглой ложью и притворством можно и должно сохранить человеческий облик и не опуститься в смрадный мир кровавых преступлений, в которые тебя пытаются завлечь или затащить нацистские или советские палачи.
Все граждане любого тоталитарного государства испытывали непреодолимое чувство страха, они могли просто оступаться и совершать неблаговидные поступки, но далеко не все продавали душу дьяволу за материальные блага и служебное положение. Речь не идет даже об активном сопротивлении или о пожертвовании жизнью. Это — удел героя, которым может стать далеко не каждый, тем более если существует угроза не только для тебя самого, но и для твоих близких. Речь в большинстве случаев идет всего лишь об отказе от привилегий, от каких-то материальных благ и блестящей служебной карьеры.
Рассмотрение Нюрнбергским трибуналом катынского дела не дало ответа на вопрос, кто убил военнопленных поляков. Но сама постановка вопроса и его детальное обсуждение на международном уровне служат, как мне кажется, весьма весомым доказательством близости двух партийно-государственных систем и их незабвенных вождей. С тех пор прошли не годы, а десятилетия. Когда я пишу эти строки, миновало уже пять десятилетий, а секретные протоколы и катынские расстрелы не забылись, они остались в памяти на всю жизнь.
Подсудимые: Кейтель и Йодль
К июлю 1946 года Трибунал рассмотрел дела всех подсудимых и перешел к заслушиванию защитительных речей адвокатов и заключительных речей главных обвинителей. Далее следовало обсуждение преступных организаций и прием дополнительных доказательств обвинения и защиты. Изо всего, что происходило в зале суда, в памяти сохранились только фрагменты показаний подсудимых и многочисленных свидетелей, речей обвинителей и адвокатов. Вспоминаются отрывки представленных документов, отдельные вещественные доказательства, документальные фильмы.
Далеко не всегда это было чем-то самым главным и важным, но прошлого не возвратить. В молодости запоминается нередко то, что можно было бы забыть, и забывается то, что нужно было бы запомнить. Особенно когда речь идет о событиях исторического значения и тебе в них уготована самая скромная роль. Надо было бы многое записать по горячим следам, но в те времена такая форма фиксации событий и тем более мыслей и переживаний была, скажем так, весьма непопулярной в нашей стране. Многие граждане, всё же прибегая к такой форме, лишились из-за нее свободы. В ходу было шутливое наставление: если знаешь, то не говори, если сказал, то не пиши, если написал, то отказывайся. И большинство придерживалось этого неписаного правила, тем более находясь за рубежом, где, как нам внушали наши идеологические наставники, на каждом шагу нас подстерегали враги социалистического государства.
Итак, вновь мысленно обращаюсь к подсудимым, вглядываюсь в знакомые лица, на сей раз на большой фотографии. И сразу же память сама воспроизводит, казалось бы, забытые фрагменты и эпизоды процесса.
Рядом с поникшим Риббентропом на скамье подсудимых сидит по-военному подтянутый и весь какой-то напряженный фельдмаршал Вильгельм Кейтель. Он в военном мундире с бархатным воротником, но и в любом другом одеянии в нем сразу можно было бы узнать представителя военного сословия.
В 1938 году верховный главнокомандующий вооруженными силами Германии назначил Кейтеля начальником Верховного командования вооруженными силами и он не ошибся в своем выборе. Кейтель был ярым приверженцем фюрера. Он считал его «величайшим полководцем всех времен». Попутно отмечу, что в период войны почитатели Гитлера в устной и письменной речи постоянно величали так великого вождя. Поэтому в конце концов им пришлось, очевидно, в целях экономии времени и бумаги, пользоваться сокращением: GFaZ (GroBter Peldherr alter Zeiten).
С этой словесной эквилибристикой я познакомилась на фронте и подумала тогда, что мы с нашим вождем всё же не дошли до такого идиотизма. Но недавно один мой знакомый уверял меня, что студенты МГУ в начале 50-х годов «по техническим соображениям» широко использовали в записи лекций по общественным дисциплинам сокращение ГТТС, заменявшее чересчур часто встречавшееся в лекциях выражение «гениальный труд товарища Сталина».
На заседаниях Трибунала о Кейтеле много говорилось, когда речь заходила об агрессивных акциях нацистов, о нападении на другие государства, об уничтожении военнопленных и мирного населения оккупированных стран. Кейтель, как Геринг, везде хотел успеть и, попирая честь солдата, составлял, подписывал и сам же выполнял самые бесчеловечные приказы.
Что касается его умственных способностей, то, по тогдашнему моему впечатлению, они были весьма ограничены. Не сочтите это мое столь категоричное утверждение слишком смелым для молодой девушки. Пусть оно в какой-то мере противоречит утверждению Иосифа Виссарионовича о том, что в Великой Отечественной войне мы победили умного противника.
Ну, допустим, так, но это, я думаю, не означает, что в окружении диктаторов, даже самых коварных и самых умных, не было и нет умственно ограниченных или просто глупых людей. Такие ограниченные, но преданные люди диктатору остро необходимы, и именно на ключевых постах. Доказательством тому могут служить «у них» Риббентроп и Кейтель, а «у нас» Ворошилов и Буденный.
Кейтель делал всё, чтобы оправдать доверие фюрера. Надопросах он заявлял, что являлся убежденным сторонником Гитлера, который был, по его словам, гениальным полководцем, постоянно изучавшим военную литературу. В конце концов Кейтель признал, что не он поучал Гитлера, а Гитлер учил его, «будучи гением».
Свои преступные действия Кейтель объяснял тем, что фанатически следовал военному приказу и таким образом выполнял свой солдатский долг. Его показания начальника штаба ОКБ еще и еще раз невольно приводили к выводу, что диктаторам ни к чему умные, талантливые военачальники, они предпочитают им во всем покорных и не имеющих своего мнения служак.