Другим представителем верховного командования гитлеровских вооруженных сил был формально подчиненный Кейтелю генерал Альфред Йодль, возглавлявший штаб оперативного руководства вооруженными силами. Он почему-то сидел на скамье подсудимых не рядом с Кейтелем, а во втором ряду, хотя роль его в планировании и осуществлении военных операций была весьма значительной. По крайней мере внешне Иодль старался сохранить свое достоинство, несмотря на тяжесть предъявленных ему обвинений.
Иногда ему удавалось парировать утверждения обвинителей. Так, на вопрос английского обвинителя о варварской бомбардировке Белграда, в результате которой погибли тысячи мирных жителей города, Йодль заметил, что в Белграде погибло не более одной десятой части от того числа погибших, которое имело место при американской бомбардировке Дрездена. Белград бомбили в начале военных действий, а Дрезден — тогда, когда союзники уже выиграли войну.
Когда свидетель представил Йодлю документ, в котором нацистский генерал предлагал сломить сопротивление англичан террористическими налетами авиации на населенные пункты Великобритании, Йодль признал этот факт, но тут же заявил, что англо-американская авиация осуществляла эту его мысль со значительно большим совершенством.
Помню, меня очень удивили ответы нацистского генерала на вопросы советского обвинителя Ю. В. Покровского об отношении подсудимого к Гитлеру. Йодль ответил, что действительно называл фюрера шарлатаном в 1933 году, но с течением времени убедился в том, что Гитлер не шарлатан, а «гигантская личность».
Итак, он убедился в гениальности фюрера после того, как узнал о чудовищных преступлениях, совершенных нацистами по инициативе и под руководством Гитлера. Более того, Йодль принимал самое активное участие в составлении и осуществлении планов агрессии. Что толку, что он иногда отваживался спорить с фюрером по чисто военным вопросам, оставаясь, как и Кейтель, его верным помощником и соучастником! Даже тогда, когда они, будучи всё-таки военными специалистами, раньше простых смертных пришли к выводу, что война Германией проиграна, они, вместо того, чтобы всеми силами способствовать прекращению бойни, продолжали до последнего момента гнать на фронт своих соотечественников, включая и несовершеннолетних детей.
Наш «земляк» Розенберг
Между Кальтенбруннером и Франком в первом ряду сидел тезка Йодля заместитель Гитлера по идеологии прибалтийский немец Альфред Розенберг. По указанию Гитлера, ему надлежало быть главным теоретиком национал-социализма и заниматься идеологическим воспитанием членов НСДАП. Этот, с позволения сказать, теоретик был ярым приверженцем расовой теории, в которой главное место отводил догме о существовании расы господ. Своими писаниями он пытался превратить расовую теорию в науку и ратовал за то, чтобы «научно обоснованное» мировоззрение национал-социализма пронизывало все без исключения науки. Таким же образом у нас в СССР всё и вся пронизывало «единственно верное» учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина.
Впрочем, научные изыскания Розенберга в области национал-социализма в Германии и за её пределами никто не читал. Основной труд Розенберга «Миф двадцатого столетия», хотя и был издан тиражом более миллиона экземпляров, однако популярности автору не принес. Опрос, проведенный по моей собственной инициативе в 1945 году в Берлине среди немецкой интеллигенции, показал, что граждане нацистской Германии, безусловно, знали о существовании этой книги, но не имели ни малейшего представления о её содержании. Только два человека из ста ответили мне, что держали книгу в руках, но прочесть её были не в состоянии. Известно также, что Геринг назвал это произведение чепухой.
Деятельность Розенберга на идеологическом фронте не ограничивалась теоретическими изысканиями. По указанию Гитлера в 1940 году Розенбергом был создан Центральный научно-исследовательский институт национал-социалистической идеологии и воспитания, так сказать «их ИМЭЛ» — Институт Маркса-Энгельса-Ленина. Но и это не привело к повышению престижа Розенберга, и он с присущим ему рвением приступил к своим новым обязанностям на посту имперского министра по делам оккупированных восточных территорий. Поистине в любой банде ценят преданных людей и дают им отличиться не на том, так на другом задании, не на том, так на другом посту, пока какой-нибудь промах, действительный или мнимый, не приведет верного слугу к короткой и неотвратимой расправе.
В последней должности Розенберг усердно помогал формировать политику германизации, использования насильственного труда, истребления евреев и противников нацистского режима. Он принимал активное участие в разграблении восточных территорий.
В зале суда Розенберг, казалось, продолжал обдумывать идеологические основы национал-социализма, не обращая никакого внимания на сидевших с ним вместе функционеров нацистской партии. Иногда он рисовал карандашные портреты. Через много лет я прочла в мемуарах Папена, что это были портреты вызванных в суд свидетелей. Возможно Розенберг инстинктивно классифицировал их по расовым признакам.
Когда же пришла его очередь говорить, он, защищая себя, использовал весьма распространенную и потому хорошо знакомую и нам мысль о том, что идеи национал-социализма сами по себе прекрасны, но их претворение в жизнь всячески извращалось нерадивыми исполнителями. Остается загадкой, где же отцу-основателю нацистской идеологии удалось отыскать в этой идеологии какую-нибудь прекрасную идею!
Больше у меня не осталось в памяти об Альфреде Розенберге ничего, если не считать маленького переводческого эпизода. Дело в том, что на процессе, как я уже говорила, синхронным переводчикам разрешалось переводить только на родной язык. Поэтому Розенберг слушал в наушниках перевод с русского на немецкий, осуществлявшийся его соотечественниками. Всё шло своим чередом. И вдруг подсудимый сорвал с головы наушники и, повернувшись в сторону нашего переводческого «аквариума» громко и сердито, так, чтобы мы слышали, сказал, обращаясь к немецкой переводчице на хорошем русском языке: «Не картины с изображением Бога — Gottesbilder, а иконы — Ikonen, матушка!» И, хотя из биографии Розенберга нам было известно, что он родом из Прибалтики и даже успел после революции поступить в советское высшее учебное заведение, но всё же внезапность замечания, да еще на безупречном русском языке произвела на переводчиков шоковое действие.
Я уже не говорю о виновнице происшествия, симпатичной молодой немецкой переводчице, которая, очевидно, просто перестаралась и, стремясь онемечить текст, использовала в синхронном переводе с детства знакомое ей слово «Gottesbild». Напомню, что картины на библейские сюжеты — обязательный атрибут интерьера немецкой семейной спальни, но они не являются священными предметами или Божьими образами, подобно русским иконам. Всё тут же уладил всегда спокойный и доброжелательный «Мистер Пиквик», то бишь председатель суда Лоренс. Он прервал заседание, и немецкая переводчица была заменена советским переводчиком, который легко справился с иконами и всем тем, что за ними надопросе главного немецкого идеолога последовало.
Мысли о том, откуда берутся преступники
Как мне хотелось бы вот здесь поставить точку в моем рассказе о подсудимых. Признаюсь, что писать о них мне становится всё трудней. Я мысленно, уходя в прошлое, как бы иду по грязной дороге, которой нет конца… Нет конца, потому что нет ответа на всё тот же мой излюбленный вопрос: как это могло случиться? Как эти читающие, пишущие и говорящие порой на нескольких языках люди, имевшие жен и детей, могли безоглядно и даже с каким-то упоением в течение долгих лет творить самые тяжкие преступления, оставаясь верными своему повелителю до самого или почти до самого его бесславного ухода из жизни?
Что заставляло их поступать так, а не иначе? И разве не могли бы они хотя бы в мыслях противиться содеянному, испытывать знакомые каждому человеку угрызения совести и там, где это было возможно без риска для жизни и каких-либо других нежелательных последствий, стремиться помочь ни в чем не повинным жертвам режима, пытаться предотвращать преступления или уклоняться от участия в них? Полное отсутствие какого-либо раскаяния, чудовищное бесчувствие к страданиям своих жертв, невероятная способность пренебрегать элементарными требованиями чести и совести у проходивших перед лицом высокого Суда марионеток дьявола и в те дни и до сей поры оставляют в моей душе чувство тягостного недоумения. И я вновь и вновь задаю свой вопрос: «Как? Как они это могли?»
Я знаю, что мне на это скажут: «Жалкий лепет, полное отсутствие научного подхода, незнание обстановки…» Нет! — отвечу я. Мы это сами прошли, это и наш жизненный опыт. Мы — это сотни и тысячи советских и немецких граждан, находившихся на различных ступенях социальной лестницы.
Пусть героями были единицы. О них написали и еще напишут книги. Честь им и хвала! Но и тихие, не требующие геройства формы несогласия и протеста, свидетельствующие об определенном мужестве человека, возможны и, главное, нужны обществу в трудные годы его существования. Внутреннее сопротивление тоже может быть сильным. Оно находит отражение в повседневной работе и жизни граждан. Сколько бывших политических заключенных ГУЛАГа было спрятано в дореволюционных платяных шкафах во время ночных проверок документов в Москве и других городах. Сколько посылок послано чужим людям в лагеря, сколько писем передано. Сколько тайных добровольных пожертвований собрано.
А сколько переправлено арестантам денег, денег, нередко «насильственным образом» отобранных у тех, кто остался на свободе, но, отказавшись от своих бывших арестованных друзей, не только не оказывал им помощи, но и боялся даже тайной встречи с их несчастными родственниками! Тогда еще не знали на Руси слова «рэкет», но в некотором своеобразном виде это явление уже существовало на практике и в данном случае преследовало благородные цели. Пребывавшие в состоянии беспредельного страха бывшие «друзья» арестантов безропотно выкладывали требуемые суммы денег с одним условием — чтобы об их былой дружбе с «врагами народа» никто никогда не узнал.