В оправдание своих действий чехи продемонстрировали мне объявления на оградах парков и на дверях магазинов.
В этих объявлениях крупными буквами по-чешски было написано: «Чехам вход воспрещен!»
Тогда, в мае 1945 года, в первый день без войны, мне удалось избавить немецких женщин от бессмысленного ответного унижения. Но, вспомнив эту историю во время допроса Нейрата, я подумала, что «стрижка по-чешски» ни в какое сравнение не идет с теми жестокими акциями, которые планировались и осуществлялись в Богемии и Моравии с ведома и под руководством Нейрата.
Чего стоят, например, рассуждения подсудимого по поводу будущего оккупированных территорий в меморандуме, представленном им фюреру летом 1940 года. В этом документе гитлеровский протектор ничтоже сумняшеся заявлял, что «цель может быть только одна — окончательное объединение Богемии и Моравии с великой Германской империей… Эти территории следует заселить немцами».
Для окончательного решения данной проблемы Нейрат предлагал выделить тех чехов, которые могут быть подвергнуты германизации, и оставить их в стране. Тех же, кто не подходит с расовой точки зрения, или является врагом империи, — безжалостно выслать. Особенно беспощадно Нейрат рекомендовал расправиться с интеллигенцией, саботирующей введение в Чехословакии нового порядка. Протектор считал, что всех интеллигентов-саботажников надо изгнать. Но и этого ему показалось мало. И он предложил возложить ответственность за акты саботажа на всё чешское население. Таким образом, Нейрат распространил наказание на ни в чем не виновных граждан, что и послужило началом массового террора против чешского народа.
С расстрелами заложников, истреблением и насильственной высылкой людей с родной земли нельзя примириться! Подробности осуществления нацистами политики геноцида мне довелось узнать в Нюрнберге. О геноциде говорили обвинители и свидетели, о нем шла речь надопросах подсудимых, в частности подсудимого Нейрата, который был одним из разработчиков планов онемечивания оккупированных территорий.
Помню, что ответы Нейрата вызвали у меня чувство острой неприязни по отношению к этому немецкому «интеллигенту» старшего поколения. После всего, что я услышала, слово «интеллигент» обязательно надо взять в кавычки, когда применяешь его к такому человеку. С виду — аккуратен и благопристоен, но его показания и предъявленные обвинителями документальные доказательства свидетельствовали о том, что перед нами жестокий, не знающий жалости поработитель чужого народа, уверенный в том, что зло, которое он причинит этому народу, обернется благом для его соотечественников и уж в первую голову для него самого!
Какая странная уверенность, тем более если учесть, что она была присуща человеку, выдававшему себя за глубоко верующего прихожанина лютеранской церкви!
О Шпеере
В моем повествовании еще ни слова не было сказано о двух подсудимых: Альберте Шпеере и Гансе Фриче. Беда не велика! Мне хочется доверительно признаться читателю, что в сущности все главные нацистские преступники чем-то похожи друг на друга.
Стараясь добиться полноты в моих воспоминаниях, я всё чаще и чаще натыкаюсь на бесконечно повторяемые ходы в показаниях подсудимых, как правило, пытающихся доказать свою непричастность к злодеяниям нацизма и оправдать себя перед настоящим и будущим. Столь же трафаретными представляются и их послужные списки, их путь наверх в ближайшее окружение фюрера.
Вот и Шпеер. Он встретился с Гитлером в 1930 году в возрасте 25 лет и «влюбился» в него без памяти. Это непреодолимое чувство привело его в 1932 году в ряды национал-социалистической партии, вождю которой он поклонялся и верно служил, пока не достиг вершин своей карьеры. Лишь в начале 1944 года, когда стало ясно, что война проиграна окончательно и судьба «величайшего полководца всех времен» решена, любовь Шпеера к диктатору в мгновение ока превратилась в острую неприязнь.
Но и тут он оказался не в силах покинуть фюрера. И это при том, что у него был предлог: он заболел. Однако после лечения Шпеер вернулся на свой пост министра вооружения и боеприпасов.
Карьерный путь Шпеера пролег от главного архитектора рейха до главного организатора и руководителя всей военной промышленности Германии, которая обеспечивала боеспособность вермахта. Стоит ли упоминать еще и другие должности? Повсюду Шпеер проявлял свои организаторские способности, не задумываясь над тем, какой ценой достигается успех. Цена эта — тысячи замученных и покалеченных непосильным трудом, тяжелыми условиями жизни и просто пытками иностранных рабочих. Куда и сколько гнать этих рабочих или, может быть, вернее сказать рабов, решал подсудимый Шпеер, а откуда и как — это уже была забота упомянутого ранее подсудимого Заукеля.
На суде Шпеер признал это «само собой разумеющейся практикой», ибо «кто же главнее во время войны, чем министр вооружения! Все, конечно, должны работать на него».
Министр высоко ценил «дисциплину» среди своих рабов и требовал энергичного применения «самых суровых наказаний за проступки на производстве». Нужно карать нарушителей дисциплины и саботажников, заявлял он в 1942 году в газете «Das Reich», каторжными работами или смертной казнью, ибо «война должна быть выиграна».
На положении иностранных рабочих, угнанных в рейх, и сосредоточил свое внимание на перекрестном допросе Шпеера главный обвинитель от США Роберт Джексон. Бывший министр сознался, что он прекрасно понимал, что рабочие были отправлены в Германию из стран Европы против своей воли. Но своей задачей он всегда считал, чтобы таких насильственно пригнанных было в Германии как можно больше.
Признаюсь, что переводить эти слова мне было трудно. Подсудимый говорит: «Как можно больше!», а я мысленно уже готовлюсь сказать: «Как можно меньше!» Или я не должна верить своим глазам, убеждающим меня, что передо мною человек — подобие образа Божия, или я неверно расслышала эту чудовищную фразу: «Да, их гонят насильно, но пусть пригонят как можно больше!»
Горькие ассоциации
В добавок к этому на перекрестном допросе меня ожидали еще и тяжелые воспоминания и ассоциации с нашим советским опытом. Они возникли, когда речь зашла об излюбленном приеме укрепления трудовой дисциплины и порядка среди иностранных рабочих в Германии с помощью железного шкафа-карцера, где ни сесть, ни встать в полный рост, где человека можно заморозить, залить водой и просто «приморить» долгими часами безо сна и отдыха. Железный ящик в 152 сантиметра высотой, ширина и глубина — от 40 до 50 сантиметров, стандартное орудие пытки и наказания, а может быть, и убийства непокорных. После подробных пояснений Джексона и демонстрации фотографий всех охватил ужас. Как же мне было не вспомнить, что и у нас, в советских тюрьмах, в такие ящики для «психологической обработки» часто помещали вновь прибывших с воли арестантов.
Пишу эти строки и уже слышу вопли моих оппонентов, сталинистов, уверяющих, что у нас, в первой стране социализма, такого быть не могло и, следовательно, не было. Что у нас были ошибки и перегибы, но всё было совсем не так, как у проклятых фашистов.
Да было, было совсем не так, а вернее, не совсем так. И шкафы назывались не шкафами, а боксами, и экзекуция усугублялась не ледяной водой, а сотнями голодных клопов. Вода тоже применялась для пыток, но не в боксах, а в карцерах и не только ледяная, но и горячая.
Я знала это, хотя тогда, в 1946 году, еще не был написан «Архипелаг ГУЛАГ» и другие документальные и художественные повести о советских тюрьмах и лагерях. Но был живой свидетель, ни с кем не сравнимый Варлам Шаламов. Тогда, в 1933–1935 годах, он между двумя арестами жил в Москве. В наш дом его ввела замечательная женщина, сестра его жены, близкая подруга моей мамы Александра Игнатьевна Гудзь.
Несмотря на значительную разницу в возрасте Ася — так мы ее звали в нашей семье — была для меня самым верным, всё понимающим другом, оставившим неизгладимый след в моей душе. Она умерла впоследствии в колымском лагере от крупозного воспаления легких, не получив нужного лекарства, которое на Колыме предназначалось только для «вольняшек». Простите мне это отступление. Оно не случайное, оно самое что ни на есть необходимое и важное.
Волею судьбы Варлам Шаламов стал для меня тем первым человеком, который посеял в моей душе робкое, еще не окрепшее сомнение в праведности и непогрешимости нашего государства. В те годы я еще гордилась своим социалистическим отечеством и мне не было за него мучительно стыдно и больно.
Слушая, затаившись между взрослых, устные рассказы Варлама, я впервые узнала о существовании в СССР лагерей и политических заключенных, о карцерах и пытках и о тех самых ящиках в советских тюрьмах и лагерях.
Остается только добавить, что во время проведения Международного суда в Нюрнберге и до самой смерти Великого Вождя и Отца народов и даже после этой смерти страшная практика пыток в первом в мире социалистическом государстве неукоснительно продолжалась.
Еще о Шпеере и Фриче
И еще одно прозвучавшее вполне буднично заявление министра вооружения Шпеера на суде заставило меня содрогнуться, но уже по другой причине. Джексон спросил Шпеера, проводились ли в Германии опыты и исследовательские работы в области расщепления атома. «К сожалению, — ответил Шпеер, — мы не достигли в этой области достаточных успехов, так как все лучшие силы, которые занимались изучением расщепления атома, выехали в Америку. Мы слишком отстали в этом вопросе. Нам потребовалось бы еще один-два года…» Что-то похожее на стон прошло по залу. Разве оставались после этого какие-то сомнения, что, будь у него в руках атомная бомба, он бы не задумался применить ее в интересах победы нацизма, хотя бы и ценою гибели большей части немецкого народа, а может быть, и всего человечества.
Затем, правда, Шпеер доверительно сообщил суду, что вынашивал планы отравления Гитлера газом в его берлинском бункере. Оно и видно, каковы были эти планы, по его послед