На это я, во-первых, могу возразить, что дело происходило всё же вдалеке от Родины, а во-вторых, советские люди старшего поколения знают, что каждое такое «приключение», даже и сходившее с рук, оставляло глубокий рубец на сердце подданного тоталитарной системы. И мы никогда не забывали нашу советскую власть, от которой можно было ожидать всяческой кары за пустяк или просто ни за что. А то, что кара могла стать жестокой и неумолимой, мы знали слишком хорошо.
Видимо, всё же условия для службы сексотов, следивших за нашим поведением и моральным обликом, были в Нюрнберге не идеальными, да к тому же без нас там было трудно обойтись. Меня миновало само собой напрашивавшееся обвинение в зловещем и преступном сговоре с представителем империалистического мира, да еще с таким редким специалистом — профессиональным палачом с пятнадцатилетним стажем.
Но если для наших «бдящих в ночи» американский палач был фигурой прежде всего политически подозрительной, то для обыкновенных людей — личностью мрачной и мистической. Несть числа приметам и суевериям, окружавшим эту фигуру.
К слову отмечу, что страсть участников и гостей процесса к сенсациям и сувенирам приобрела в Нюрнберге чудовищный размах. В качестве сувениров изымалось всё: от молотка, которым должен был пользоваться председатель суда Лоренс, бесследно исчезнувшего в первые же дни процесса, до веревок, на которых были повешены приговоренные к смертной казни узники Нюрнбергской тюрьмы. Был слух, что эти якобы приносящие счастье веревки были разрезаны на маленькие кусочки и распроданы американским палачом как приносящие счастье талисманы. Не знаю, принесли ли они счастье суеверным покупателям необычного товара, а вот предприимчивый палач вернулся в Штаты очень и очень состоятельным человеком.
Но не в деньгах счастье. Позже дошел до нас другой слух. Веревочный талисман из Нюрнберга долгого счастья палачу не принес. Вудс погиб в 1950 году при проверке технических возможностей нового электрического стула. Совсем как у Кафки в рассказе «Штрафная колония».
Улитка вам поможет…
Само собой разумеется, мои соотечественники, как считали наши партия и правительство, должны были резко отрицательно относиться к суевериям, этим пережиткам проклятого прошлого, противоречащим единственно верному мировоззрению — диалектическому и историческому материализму. Но, по-видимому, благодаря каким-то вражеским проискам, покончить раз и навсегда с суевериями в нашей стране не удавалось. Могу засвидетельствовать, что отдельные граждане продолжали плевать через левое плечо, опасаться перебегающей дорогу кошки и хранить на счастье талисманы.
Наглядно подтвердить этот факт решили неутомимые французские корреспонденты, которых постоянная нужда в гонорарах толкала в Нюрнберге на поиск сенсаций и фактов, представлявших интерес для читателей и редакций газет и журналов. Если сенсации сами по себе в зале не происходили, можно было их организовать. Это французские акулы пера делать умели!
Поэтому-то в перерывах между заседаниями всегда надо было быть начеку, чтобы не попасть к ним на удочку. Разумеется «охота» шла на статистов, речи не было о главных действующих лицах исторического судебного процесса, которые были доступны разве что на пресс-конференциях или официальных встречах, куда корреспондентов не всегда допускали.
Расскажу теперь, как я попалась на корреспондентскую удочку.
Дело было так. Перед открытием очередного судебного заседания ко мне подошли два французских журналиста и сообщили, что сейчас будут допрашивать подсудимого Штрейхера. Для меня это, разумеется, не было новостью, более того, я прекрасно знала с какими трудностями связан допрос антисемита № 1. Не так уж сильно пугал меня ожидаемый баварский диалект подсудимого. Гораздо хуже была острая неприязнь, которую я вместе со всеми в зале, включая, пожалуй, и подсудимых, испытывала к этому глупому, как пробка, отвратительному нацисту. Словом, всё это не сулило переводчикам легкой работы. Но жаловаться не приходилось — ведь переводчик-синхронист всегда должен быть готов к трудностям.
Думая, что мой разговор с представителями прессы окончен, я направилась было в наш переводческий аквариум, но журналисты остановили меня и вручили мне большую коричневую улитку — из тех, которые, как мне было известно, водятся на виноградниках Франции и Германии. Они предложили мне улитку в качестве лучшего талисмана, который оградит меня от любых неприятностей при переводе.
Трудно сказать, под действием ли ощущения, что всё это милая шутка, на всякий ли случай (а кто знает, вдруг она и впрямь помогает даже тем, кто не верит в ее чудодейственную силу?) или просто машинально, только я, поблагодарив дарителей, взяла улитку и поспешила на рабочее место. Здесь я опустила необычный талисман в стакан с водой, надела наушники и приготовилась переводить допрос Штрейхера. Стакан с улиткой стоял рядом со мной. Улитка принесла мне удачу. Перевод прошел гладко. Все трудности я сумела преодолеть.
Улитку я не выпустила, а сохранила в стакане, и через несколько дней она вновь напомнила мне о себе фотографией, помещенной, кажется, в одной из местных газет (точно не помню, в какой, но помню, что на фото была запечатлена я собственной персоной и при улитке). Подпись под фотографией гласила: «Покончить с суеверием в Советском Союзе не удалось. Русская переводчица не расстается со своим талисманом».
Благожелатели оказались опытными провокаторами и хитрыми бизнесменами. Но это приключение осталось незамеченным, а улитку я привезла в Москву.
Переводчики
Домой, домой! Мне так сильно хотелось домой летом 1946 года. Душевное перенапряжение постепенно перешло в глубокую физическую усталость. К тому же объем работы немецкого переводчика-синхрониста на процессе был непомерно велик. Точно определить его было трудно. Да в этом и нет никакой необходимости. Достаточно сказать, что мы переводили на наш родной русский язык немцев-подсудимых, немцев-адвокатов и свидетелей, большинство которых тоже составляли немцы.
Добавьте к этому и перевод немецких документов. Этих документов было великое множество. Наши добросовестные коллеги — письменные переводчики не всегда справлялись с работой, тем более всегда срочной. Обычно вновь поступивший документ надо было перевести к утру следующего дня. Потому-то после работы у микрофона в зале суда мы нередко переключались на письменный перевод. Мы диктовали перевод нашим машинисткам, которые в Нюрнберге всегда были в боевой готовности и ждали нас, заготовив бумагу с копиркой и положив пальцы на клавиши своих пишущих машинок. Работа в таких условиях начиналась мгновенно, и переводчику необходимо было выдержать задаваемый машинисткой темп, не теряя при этом качества перевода.
Нашим английским синхронистам тоже приходилось нелегко, но всё же объем работы у них был меньше, чем у «немцев». Они переводили американских и английских обвинителей и судей, в том числе и председателя суда Лоренса, который требовал к себе особого внимания, ибо часто вклинивался в любую речь или в любой диалог своими спокойно произносимыми, но весьма категоричными замечаниями и репликами. Те, к кому они были обращены, предпочитали не возражать мистеру Пиквику. В случае необходимости английские синхронисты тоже переводили документальные материалы.
Что же касается наших французских коллег, то им повезло. Французский язык звучал в зале суда значительно реже, чем немецкий или английский, и они, хотя и сидели вместе с нами в «аквариуме», чаще всего молчали, ожидая, когда в наушники поступит французская речь.
Вот как раз этому-то, как показала вся наша последующая жизнь, не надо было завидовать. Для начинающего синхрониста нет ничего полезнее, чем постоянная длительная практика в переводческой кабине с наушниками на голове и микрофоном в руках. Для синхрониста с немецким или английским языком лучшей практики, чем Нюрнбергский процесс, как по объему работы, так и по содержанию не придумаешь.
Признаюсь: иногда нам приходилось очень трудно. Ведь нас, советских переводчиков с немецким, английским и французским языками, письменных, устных и синхронных, было всего 40 человек, в то время как у американцев работало в общей сложности 640 переводчиков. Я привожу приблизительные цифры, к тому же эти цифры всё время менялись, но для сопоставления они годятся.
Скажу одно: вся наша переводческая братия работала не щадя живота своего. Мы, советские, не были приучены жаловаться. Однако это не означает, что Москва не имела никакого представления о наших переводческих затруднениях. Время от времени в наши ряды поступало пополнение. Правда, после нашего приезда это были, как правило, только письменные переводчики.
Вспоминается такой эпизод. Однажды из Москвы прислали очень милую даму средних лет, преподавателя немецкого языка на юридическом факультете МГУ. Первый шок она пережила на улицах Нюрнберга, услышав везде и всюду баварский диалект, который без привычки понять невозможно. Мы сумели ее как-то успокоить, уверяя, что немцы, приезжающие в Нюрнберг из Берлина и других городов, тоже испытывают значительные затруднения с местным говором.
Но уберечь преподавательницу МГУ от второго удара мы при всем желании не смогли. Он был нанесен адвокатом Геринга доктором Штамером. Сидя в зале суда по гостевому билету, наша соотечественница и коллега вдруг услышала ответ адвоката на вопрос председателя о том, сколько времени ему потребуется на представление документов и заключительную речь по делу его подзащитного. Последовал четкий ответ: «Доктор Стамер — зибен стунден» (Доктор Ста-мер — семь часов).
Явные фонетические ошибки доктора Штамера привели нашу преподавательницу в полное смятение. И напрасно мы твердили ей, что адвокат действительно нарушил незыблемое правило фонетики немецкого языка, по которому сочетание букв st следует произносить как шт (Штамер, штунден), что адвокат заговорил на своем родном северном диалекте, потому что волновался, так как не был уверен в том, что суд даст ему испрашиваемое время. Слушая эти объяснения наша соотечественница всё время повторяла: «За такую ошибку я ставлю студентам двойки».