Но, какова бы ни была транскрипция фамилии пресловутого коменданта, его деяния и изуверская его психология с трудом поддавались любому человеческому восприятию.
Адвокат явно ошибся, вызвав Гёсса в качестве свидетеля! Не на того напал. Комендант Гёсс никого выгораживать не собирался, да и вряд ли мог предъявить какие-то доказательства того, что за пределами Освенцима все ужасы концлагеря были неизвестны.
В своих показаниях матерый уголовник Гёсс, еще в 1924 году осужденный на 10 лет за убийство, а с 1940 по декабрь 1943 года занимавший пост коменданта лагеря Освенцим, с предельной ясностью обрисовал преступную практику безжалостного уничтожения ни в чем не повинных людей и роль нацистских заправил в этом преступлении. Среди этих заправил были и те, кто сидел здесь, в Нюрнберге, на скамье подсудимых. И именно они назвали день допроса этого свидетеля «самым черным днем процесса».
С того дня прошло больше 50 лет, но я хорошо помню страшные показания Гёсса и мучительное желание плакать и кричать от охвативших меня скорби о жертвах и гнева по отношению к палачам.
А комендант лагеря Освенцим был абсолютно спокоен, как будто речь шла не об удушении и сожжении двух с половиной миллионов людей, а о некоем, если уж не вполне гуманном, то, по крайней мере, совершенно обыденном мероприятии. Он даже сообщил суду, что ездил в лагерь Треблинка, чтобы ознакомиться с тем, как там производится истребление людей и по возможности перенять и усовершенствовать тамошний опыт уничтожения жертв.
Усовершенствование заключалось в замене газа «моноксид» на более эффективный «циклон Б» и в строительстве газовой камеры повышенной «производительности», вмещавшей разом не 200, как в Треблинке, а 2000 человек!
Поведал Гёсс суду и о своем выдающемся милосердии, которое он проявлял по отношению к обреченным на смерть русским военнопленным, немецким евреям и евреям из Голландии, Франции, Бельгии, Польши, Венгрии, Чехословакии, Греции и других стран: ведь у Гесса, направляясь в камеру, они думали, что их подвергнут санитарной обработке, тогда как в Треблинке жертвы заранее знали, что их ведут убивать.
В письменных показаниях Гёсс деловито сообщал, что по прибытии новых заключенных в Освенцим, тех, кто мог трудиться, направляли на работу, а тех, кто был негоден к работе, посылали на фабрику истребления. Детей, разумеется, истребляли всех и сразу, поскольку работать они не могли.
Клянусь, что всё это Гёсс написал в своих письменных показаниях и подтвердил правильность написанного в суде.
В газовой камере люди умирали в течение 3-15 минут. О наступившей смерти узнавали по тому, что жертвы переставали кричать. После того как трупы были вынесены из камеры, особые команды заключенных снимали с жертв кольца и извлекали золотые зубы.
Комендант Освенцима неоднократно подчеркивал, что всю эту акцию по массовому истреблению людей, начатую летом 1941 года и продолжавшуюся до осени 1944 года, надлежало проводить тайно. Однако, при всём желании полной секретности сохранить не удавалось. Смрад от постоянного сожжения трупов заполнял всю прилегающую к лагерю территорию, и все местное население знало, что здесь проводится истребление заключенных.
Свидетель защиты не только не оправдал надежд, возлагавшихся на него адвокатом Кальтенбруннера, но и во всех подробностях рассказал, как на практике с ведома и не без участия нюрнбергских подсудимых осуществлялась «расовая теория». Размах бесчеловечных мероприятий был таков, что держать их в секрете было невозможно. Такие теоретики и практики расизма, как Розенберг, Кальтен-бруннер, Франк и Штрейхер, принимали в этих мероприятиях активное участие, каждый на своем посту и по мере возможностей.
Да и другие подсудимые, несомненно, знали о существовании концентрационных лагерей, посещали их, использовали рабский труд заключенных и тем или иным способом «содействовали решению расовой проблемы».
А тот, кто был на этом процессе всего лишь свидетелем защиты, Рудольф Франц Фердинанд Гесс был впоследствии приговорен уже другим, польским, судом к смертной казни через повешение. Приговор был приведен в исполнение в концентрационном лагере Освенцим. Правда, перед тем как привести приговор в исполнение, бывшему коменданту приказали (или предоставили возможность?) написать подробные воспоминания — своеобразную исповедь палача.
И таких преступников было великое множество — и в Германии, и на Руси тоже. И все они были на боевых постах: подчиненные и начальники, рядовые и генералы, представители СС и гестапо, ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ, ГУЛАГа и других главных, особых, тайных, чрезвычайных и тому подобных управлений, подразделений и учреждений. Названия и начальники были разными, а суть оставалась одна: обеспечить существование и функционирование аморальных и жестоких тоталитарных систем. Для этого и был нужен огромный аппарат насилия и принуждения, способный подавить любое инакомыслие, не говоря уже о действенном противостоянии режиму. Запуганных граждан необходимо было распихать по загонам и превратить в безгласных и послушных рабов.
Число палачей и их подручных в этих «сетях» и «органах» не уточнялось. Чем больше их было, тем лучше, тем надежнее была защищена система от внутренних и внешних врагов. Как писал Твардовский:
А помимо той сети, В целом необъятной, Сколько в органах, — сочти… — В органах? — Понятно!
«Верноподданные» и не сомневались, что везде и повсюду их окружают стукачи и сексоты, разнообразные представители тайной полиции. Существовало непроверенное, но неоднократно высказывавшееся мнение, что из одних только охранников тюрем и лагерей в России можно было бы сформировать целую армию, а может быть, и небольшой фронт. Это и был своего рода фронт внутренней обороны режима от собственного народа. Такой же фронт существовал и в гитлеровской Германии.
Правда, после разгрома нацизма в Германии, а затем и распада советской тоталитарной системы в конце XX века ряды оставшихся не у дел армий стали стремительно уменьшаться. Естественным или насильственным путем уходили главари в мир иной, а кое-кто сумел и ловко приспособиться к новым условиям существования.
Но хочу подчеркнуть различие между событиями в Германии 1945—46 годов и нашей посттоталитарной историей. В послевоенной Германии, несмотря на все трудности политического и организационного характера, всё же состоялся Международный процесс над главными немецкими военными преступниками и преступными организациями и за этим главным судом последовал еще целый ряд процессов над палачами различных рангов. А у нас судебного разбирательства дел главных советских преступников и преступных организаций не состоялось. МВД — КГБ были успешно (или не очень успешно) реорганизованы, все руководители ведомств, после расстрела втихую, практически без следствия Берии с Серовым и Абакумовым и «авантюристов типа Рюмина» благополучно кончают свой жизненный путь на пенсии. Запретить деятельность коммунистической партии ленинско-сталинского образца новые правители не смогли, попытка осудить КПСС потерпела крах. Поэтому гражданам бывшего СССР остается только уповать на Божий Суд, который неверующие называют судьбой.
Но есть, есть божий суд!
Примером такого высшего Суда может служить кончина бесчеловечного хозяина Колымы генерала Никишова, которого недобрым словом поминают в мемуарах и рассказах его бывшие рабы — заключенные колымских лагерей. Об этом жестоком властолюбце не скажешь лучше, чем это сделал Варлам Шаламов в рассказе «Иван Федорович». Я отважусь лишь дополнить написанный мастером живой портрет изверга некоторыми подробностями кончины генерала. Рассказали мне об этом мои знакомые, бывшие колымские узницы, ныне реабилитированные жены «врагов народа». Пусть знают жертвы, а скорее всего их потомки, как судьба отомстила хотя бы одному палачу.
Случилось это в столице нашей Родины в конце 60-х годов. Три колымские «зечки»: балерина, пианистка и врач, возвратившиеся в Москву после реабилитации, однажды жарким летним днем встретились на старом Арбате и зашли в большой угловой гастроном на Смоленской, тот самый, что когда-то был торгсином, увековеченным Михаилом Булгаковым в «Мастере и Маргарите». Здесь завершали свои последние московские похождения Коровьев и Бегемот. Здесь, на стыке гастрономического и кондитерского отделов, где было очень просторно и гражданки в платочках и беретиках не напирали на прилавки. Бегемот с примусом под мышкой жрал мандарины со шкуркой на глазах у обалдевшей продавщицы, а Коровьев с жаром комментировал его действия, призывая публику пожалеть истомленного голодом и жаждой горемыку, которому неоткуда взять валюту.
В 60-х годах всё это ушло в прошлое. Подруги по лагерю покупали съестное за рубли и, покончив с покупками, уже направлялись к выходу, как вдруг навстречу им бросилась женщина в белой майке и тапочках на босу ногу.
«Мои дорогие, как я вас сохранила!» — в искреннем порыве воскликнула она, поравнявшись со своими бывшими рабынями. Ее простроченное морщинами испитое лицо расплылось в доброжелательной улыбке. Только глаза свидетельствовали о ее былой привлекательности. Они всё еще вспыхивали порой озорными огоньками.
Это была Александра Романовна Гридасова, бывшая начальница магаданского женского лагеря, депутат магаданского горсовета, некоронованная королева Колымы, приехавшая в этот холодный край по комсомольской путевке то ли подавальщицей, то ли канцеляристкой. Здесь ее и приметил пожилой генерал Никишов.
Увлеченный до умопомрачения бойкой девицей, Ники-шов, не долго думая, отправил жену и сына «на материк», женился на Шурочке Гридасовой, и она в одночасье стала единодержавной правительницей колымского края, верши-тельницей судеб заключенных, хозяйкой жизни и смерти многих тысяч людей.
Неожиданная встреча в булгаковском гастрономе завершилась через несколько дней обильным застольем на квартире у одной из подруг. Гвоздем хорошо продуманной программы вечеринки была Гридасова. Осушив несколько шкаликов водки с шампанским, бывшая комендантша «раскололась» и поведала собравшимся историю своего расставания с мужем.