После разжалования генерала Никишова приехала Александра Романовна с детьми и пьяницей мужем в Москву. Все шубы, драгоценности, сделанные руками заключенных ларцы, вышивки и кружева были проданы, а деньги дружно пропиты бывшим генералом, его избранницей и ее очередным любовником.
Тогда-то беспощадная супруга выставила покрытую грязным тряпьем кушетку с уже недвижимым, но всё еще живым генералом на лестничную площадку, где умирающий пребывал до тех пор, пока задыхавшиеся от зловония соседи не разыскали когда-то изгнанного генералом старшего сына. Тот и забрал отца вместе с его насквозь провонявшим лежаком.
Таков был конец одного из многих советских палачей. Его не судили, как коменданта Освенцима Рудольфа Гесса, его не повесили на месте преступления, как освенцимского палача. Но судьба сама уготовила ему заслуженное возмездие.
А Шурочка? Что она? Она продолжала жить, выпивать и изредка выпрашивала деньги у бывших колымских «зечек». И те, которых она не уничтожила, не стерла в порошок, не сломала в своем колымском царстве, а даже помогла выжить (такое тоже редко, но бывало!), давали ей деньги. Ведь жена Никишова была человеком настроения. Кого казнила, а кого и миловала!
Мы и они
Ближе к концу процесса для нас, «синхронистов», всё меньше и меньше оставалось в нашей работе непреодолимых профессиональных, технических и даже психологических трудностей. Но одна непреходящая трудность каждый раз требовала от меня напряжения всех моих духовных и физических сил. Она была тесно связана с событиями и переживаниями моей жизни. Это живая рана внутри меня. Стоит ее коснуться неосторожным словом, и она начинает кровоточить, а я чувствую острую душевную боль. В Нюрнберге эта боль почти никогда не утихала.
Большинство моих соотечественников, переживших эпоху сталинской диктатуры, не усомнятся в искренности и правдивости этих строк моего грустного повествования. Но я вынуждена иногда делать над собою усилие, чтобы не нарушить моего обещания писать «правду и только правду». А в этом случае правда заключается в том, что я не могла не проводить бесконечные параллели и сравнения между показаниями подсудимых и фактами нашей советской действительности.
Для некоторых читателей такие сравнения могут показаться чересчур назойливыми и даже нарочитыми. Но недаром взяла я в качестве девиза слова из судебной клятвы «ничего кроме правды!». Не только сейчас, в тот момент, когда я пишу эти строки, моя старая память вплетает этот лейтмотив в симфонию, а может быть, в какофонию моих воспоминаний, — нет, и тогда он громче всего звучал в моей душе. Мне казалось иногда, что я разом присутствую не только на том историческом Нюрнбергском процессе, но и на другом, незримом, немыслимом тогда и, к сожалению, так и не состоявшимся в наши дни. Это процесс над нашими собственными, «родными», отечественными палачами, которые в силу принадлежности к одной с нами стране и народу кажутся мне еще более страшными и омерзительными, чем нюрнбергские.
Лагеря, колючая проволока, бессмысленность и жестокость карательных кампаний — всё было так похоже и так узнаваемо, что, казалось: заплечных дел мастера СССР и Германии где-то регулярно обменивались опытом и секретами мастерства друг с другом так же, как комендант Освенцима с комендантом Треблинки.
Неизбежные различия в организации массовых репрессий и истребления людей только подчеркивали общую направленность режимов на самосохранение путем уничтожения любого потенциально непокорного и в то же время всякого просто подвернувшегося под руку и неспособного оказать сопротивление гражданина родной страны или иностранца.
Кое-какие различия, спору нет, существовали, например, в выборе жертв. Большевики специализировались главным образом на своих верных соратниках и единомышленниках, нацисты отдавали предпочтение идейным противникам и «неарийцам», прежде всего семитам. Но время от времени эти различия стирались перед лицом «революционной» ли, «государственной» ли необходимости, как ее понимали диктаторы. Разве не резали нацисты своих штурмовиков и разве не дошел сталинский режим в конце концов до подготовки и осуществления массовых репрессий против десятка национальностей, включая и евреев? Кроме того, постоянная готовность огромной машины репрессий и там и тут приводила иногда к тому, что маховик шел вразнос и брали всех подряд, включая ни в чем не повинных детей, женщин и стариков.
Люди последующих поколений не могут представить себе, сколько детей сидело в лагерях и в нацистских, и в советских. Здесь, к счастью, не было полного совпадения. Советских детей сначала с возраста 12, а потом с 14 лет, хотя и сажали в лагеря за подобранные после жатвы колоски, за конфеты, полученные от оккупантов, и т. п., но все же не бросали живыми в газовые камеры и в печи крематориев.
Хочу вспомнить девочку, оказавшуюся в одной камере с моей знакомой Бертой Джафаровой, женщиной, прошедшей многие тюрьмы Страны Советов и колымские лагеря. Берта плакала, когда рассказывала эту историю. Маленькая «дочь кулака» (с виду ей было трудно дать и 12 лет) попала в тюрьму за то, что «нелегально» приехала из сибирской ссылки навестить свою городскую родственницу, которая жила где-то на Украине. С горьким плачем девочка говорила своей сокамернице: «Как только приеду домой, выпущу мою канарейку…».
Сейчас в Германии и США изданы стенограммы Нюрнбергского процесса, в России вышел сборник материалов Нюрнбергского процесса в семи томах, «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, «Справочник по ГУЛАГу» Жака Росси, не говоря уже об огромном массиве опубликованных и неопубликованных, но ныне доступных немецких и советских архивных документов, научных исследований и монографий, воспоминаний заключенных Советского Союза и нацистской Германии. Сравнительное исследование двух тоталитарных систем впереди, и теперь оно возможно. Но, невзирая на все различия, я не сомневаюсь, что одним из главных общих признаков этих систем будет признано массовое преследование и уничтожение людей.
Однако такое исследование могут провести только специалисты. А я простой советский переводчик, не член КПСС или НСДАП. Нежданно-негаданно почти прямо с фронта судьба забросила меня в баварский город Нюрнберг. Здесь мне суждено было стать участником и живым свидетелем судебного процесса, который современники назовут «процессом века».
И как свидетель клянусь Богом, всемогущим и всеведущим, я ежедневно и ежечасно убеждалась в том, что значение этого процесса для научного анализа и осмысления не только нацистской, но и большевистской диктатуры трудно переоценить.
Всё, что мне довелось услышать и увидеть в зале суда, к сожалению, подтверждает правильность моего утверждения. Вывод о близком родстве тоталитарных систем был тяжким, но неизбежным. Особенно тяжким этот вывод был еще и потому, что шел 1946 год и после того, как послевоенные надежды оптимистов на перемены к лучшему в нашей стране рухнули, у меня и моих соотечественников впереди были еще долгие годы страха и рабства.
Воплощение земной справедливости
Тем временем, несмотря на наметившиеся уже тогда серьезные разногласия между союзниками, Трибунал продолжал свою работу. Огромное впечатление производило на меня само скрупулезное, с полнейшим соблюдением всех правовых и процессуальных норм рассмотрение преступлений нацизма. Казалось, это была предельно возможная в земных условиях справедливость.
Такой подход к решению судьбы подсудимых даже тогда, когда их вина ни у кого не вызывает сомнений, нам, рожденным и выросшим в Советском Союзе, был незнаком.
Подумать только: таким преступникам было предоставлено полное право на защиту! Каждый из них сам себе выбрал адвоката, которому Трибунал разрешил пригласить еще и помощников. Некоторые из них в прошлом были членами нацистской партии, судьями и прокурорами в судах «третьего рейха» и, наконец, иногда даже и родственниками подсудимых.
Подсудимым была дана возможность выступать свидетелями по своим собственным делам и, отвечая на вопросы обвинителей и защитников, приводить любые доводы и документы в свою защиту, более того — вызывать свидетелей, которые могли дать показания, оправдывающие их действия или смягчающие их вину.
Председатель суда лорд Лоренс строго следил за тем, чтобы законные права подсудимых неукоснительно соблюдались. Всех поражали его терпение, тактичность по отношению как к обвинителям, так и к адвокатам и подсудимым. Он решительно пресекал попытки защиты затянуть процесс, вежливо напоминая о том, что суд должен быть скорым и справедливым. В тех же случаях, когда доводы защитников были убедительными, председатель признавал это и не допускал нарушения процессуальных норм. Равенство сторон, так кажется говорят юристы, было обеспечено.
Что греха таить, всё это было для советских граждан, непривычно и удивительно. Ведь в эпоху сталинизма в СССР праведных судов не было. Судьба обвиняемых решалась еще до начала суда или вообще без суда так называемыми «трой-ками», особыми совещаниями или карандашной визой Великого Вождя. Какие уж там прокуроры, какие там адвокаты, какие свидетели! Да еще не забудьте об оказании на обвиняемых мер морального и физического воздействия.
В условиях произвола и полного бесправия в советском суде обвиняемые безропотно признавали себя виновными не только на следствии, но и на судебном заседании. И дело заканчивалось расстрельными приговорами.
Кто может это оспорить? Такого человека нет, потому что так это было на нашей многострадальной земле.
Что думали и чувствовали на заседаниях Нюрнбергского трибунала наши советские судьи и обвинители, их помощники и консультанты, — представители элиты служителей советской Фемиды? Им-то теория и практика советского правосудия были известны хорошо! А то, что происходило в Нюрнберге, совсем не походило на формальное судилище и беспардонную расправу.
Ясно, что в условиях, созданных в Трибунале, нашим юристам пришлось туго, и они не сумели в полной мере выполнить задачу, поставленную перед ними Кремлем или точнее самим диктатором: вынести всем подсудимым быстрый и самый суровый приговор.