по крайней мере смягчить вину своих подзащитных.
Навсегда запомнились два постулата, часто повторявшиеся защитой: «Победителей не судят» и «Nullum crimen sine lege» — «Нет преступления вне закона».
В этом кипении человеческих страстей спокойствие удавалось сохранять только судьям, которые лишь в редких случаях не могли скрыть своего волнения. Нам неведомо, например, какие воспоминания и сравнения возникали у генерал-майора юстиции члена Международного трибунала от СССР Ионы Тимофеевича Никитченко, еще в 1918 году бывшего председателем военного трибунала и с тех пор ни добровольно, ни принудительно не покидавшего юридического поприща. Неужели в зале суда в Нюрнберге он ни разу не вспомнил о жертвах своей юридической деятельности, которых за эти без малого 30 лет было предостаточно?
Но непроницаемые советские судьи, просидевшие весь процесс с каменными, ничего не выражающими лицами, по моим наблюдениям, не на шутку взволновались дважды: в первый раз, когда на заседании суда речь зашла о дополнительных секретных протоколах к советско-германским договорам от 23 августа и 28 сентября 1939 года, и во второй раз, когда рассматривался вопрос о расстреле польских офицеров в Катыни.
Думаю, что о секретных протоколах наши высокие судьи, как и мы, простые смертные, впервые узнали на суде. Что же касается Катынского расстрела, то полагаю, что им были слишком хорошо известны советские методы физического уничтожения людей, более того — находясь на ответственных постах в юридическом аппарате Советского Союза, они просто не могли не принимать участия в кровавых деяниях большевистской власти.
Как бы то ни было, но эти и многие другие коллизии, происходившие в суде, так же, как и различие взглядов членов суда, не нарушили их единства, на что так надеялись подсудимые и их защитники. Немалая заслуга в этом принадлежит председателю суда, лорду-судье Джеффри Лоренсу, умному, эрудированному, знающему свое дело профессионалу и удивительно симпатичному, внешне чем-то напоминающему диккенсовского мистера Пиквика человеку. К нему, как мне кажется, все относились с нескрываемой симпатией и уважением. Он умело вел заседания, не теряя присущей ему доброжелательности и в то же время не допуская нарушений Устава и Регламента Трибунала. К этому необходимо добавить, что единство суда обеспечивалось и чудовищной тяжестью совершенных нацистами преступлений.
Близнецы-братья
Пишу и чувствую, что всё это только слова, которые никого не заставят содрогнуться и никого не лишат сна. Они не способны передать ни атмосферы, ни накала судебных заседаний. Тем более если свидетель исторического события впервые взялся за перо и природа не наградила его необходимым талантом. К тому же его восприятие и восприятие читателя в значительной мере зависят от всей предшествующей жизни, от миропонимания человека. Поэтому вряд ли увенчается успехом попытка рассказать о событии прошлого, не излагая последовательно ход его развития, а сообщая лишь мысли и чувства, обуревавшие тогда двадцатидвухлетнюю девушку, и те мысли и чувства, что приходят сейчас к одинокой старухе, читающей вышедшие за последние 50 лет книги о процессе и часами наблюдающей, как напротив ее квартиры зажигаются и гаснут огни в окнах больших безликих домов, за грязно-серыми стенами которых пульсируют тысячи чужих жизней.
Многие участники Нюрнбергского процесса писали и до сих пор пишут о том, что происходило во Дворце юстиции в 1945—46 годах, не говоря уже о тех историках и юристах, которые изучали процесс главным образом по архивным документам, стенограммам и книгам, благо материалов великое множество. Отбор, изложение и тем более оценка фактов в них различны, нередко диаметрально противоположны. Да иначе и быть не может.
В этой связи мне вспоминается одна встреча советских участников процесса (юристов, журналистов, переводчиков). Она состоялась в Москве через 20 лет после его окончания. Тогда все еще были живы и собрались на квартире у одного из наших коллег, чтобы отметить круглую дату.
После застолья мы углубились в воспоминания и кто-то предложил, чтобы каждый из нас написал на листе бумаги, что ему больше всего запомнилось на процессе и оставило неизгладимый след в душе.
Предложение было принято. И что же? Ответы оказались самыми разными. Кого-то поразило внезапное закрытие работавшего во Дворце юстиции магазина, где члены делегаций покупали паркеровские ручки, носовые платки, предметы туалета и иные мелочи. Другим же более всего запомнились допросы фельдмаршала Паулюса, коменданта лагеря Освенцим Рудольфа Гёсса и свидетелей по делу о расстреле польских офицеров в Катыни. Нередко один и тот же факт воспринимался каждым из нас по-разному, в зависимости отличного опыта и сложившихся убеждений, которые развиваются на протяжении всей жизни под воздействием внешних событий и душевных переживаний.
Выявить глубинные причины различной интерпретации и оценки конкретных событий весьма сложно, особенно когда речь идет о гражданах тоталитарных государств. А уж мы, советские люди, были приучены с детских лет скрывать собственное мнение и не высказываться по политическим вопросам в кругу сослуживцев, знакомых и даже друзей и родственников. Если же обстоятельства все-таки вынуждали нас высказываться, то в те времена мы, как заученный урок, повторяли официальную точку зрения или, что было самым безопасным, цитировали нашего любимого вождя, который, как известно, был «во всех науках главный корифей».
В Нюрнберге каждый член советской делегации отдавал себе отчет в том, что любое неудачное или, точнее, неугодное властям высказывание для него крайне опасно. Тем более опасно малейшее вольное или невольное отступление от линии поведения, предписанной нам, представителям Советского Союза, за рубежом. Это строгое предписание исходило от Коммунистической партии и в данном случае конкретно от специально созданной в Москве правительственной комиссии по руководству Нюрнбергским процессом. Комиссию эту возглавлял не кто-нибудь, а беспощадный и к тому же беспринципный Андрей Януарьевич Вышинский. Тот самый Вышинский, который в 1938 году был государственным обвинителем на печально известном Московском процессе так называемого правотроцкистского блока. Писаны ли были эти строгие правила или как бы подразумевались сами собой, но их нарушение грозило в лучшем случае отправкой из Нюрнберга и потерей работы на Родине, а в худшем — тюрьмой и даже потерей жизни.
Так это было в сталинские годы в многострадальном социалистическом Советском Союзе. И мы хорошо усвоили этот неписаный закон, перед которым все были равны: и генерал, и рядовой, и судья, и переводчик. Кара за малейшие ошибки и проступки, да и вообще ни за что, а просто так, по доносу завистника или секретного сотрудника, которых в советской делегации было больше, чем достаточно, могла настичь нас везде. Каждый мог полагать, что расправа будет жестокой и беспощадной.
Наши секретные агенты в Нюрнберге были, как правило, в чинах и погонах или же без погон и без определенных занятий. Правда, иногда им приходилось, большей частью для отвода глаз, выполнять задания, связанные с Международным процессом. Однако их основная работа заключалась в слежке за всеми и за каждым в отдельности в целях «разоблачения преступной связи советского гражданина с иностранной разведкой». Доклады начальству о каких-либо высказываниях и действиях антисоветского характера они должны были писать регулярно. Поэтому, если таковых высказываний и действий не было, их следовало выдумывать. Как говорится, «ни дня без строчки». Служба соглядатаев должна была работать бесперебойно.
Надежными помощниками профессиональных секретных агентов были добровольные осведомители — наши коллеги. Дружная совместная работа не мешала некоторым из нас строчить доносы на своих товарищей, вызывавших у них чувство зависти или неприязни.
Современному человеку не надо доказывать, что такие службы, а следовательно, и работники необходимы любому цивилизованному государству, если оно хочет обеспечить свою безопасность. Это понятно всякому. Трагедия гражданина тоталитарного государства заключается в том, что как бы он ни был чист и безгрешен перед Родиной, его могут заподозрить и обвинить в совершении любых самых тяжких политических преступлений, арестовывать, унижать, допрашивать, пытать, заключать в тюрьмы и концентрационные лагеря и, наконец, убивать. Но и этого мало. Опасность грозит и его семье, его родственникам и даже знакомым. Мне ли было этого не знать!
Нашим внукам, возможно, такого уже не понять. Они обычно скептически относятся к рассказам стариков о социализме и нацизме, да и иные старики, благополучно прожившие свою жизнь во времена диктаторов, проявляют удивительную склонность к идеализации минувшего. А впрочем, чему удивляться, если подобный почитатель в прошлом получал из государственной кормушки больше чем достаточно, да к тому же мог давать волю своим низменным страстям и инстинктам? Такому уже ничего не докажешь.
Но вы, наши внуки, должны это знать. И вы вправе задать нам вопрос, где искать доказательства, с одной стороны, величайших жестокости, алчности, лживости и глупости человека в условиях тирании и, с другой стороны, его страданий, мужества и благородства? Я отвечу. Таким огромным и неопровержимым доказательством является Нюрнбергский процесс. Вслушайтесь, как мы, в ход судебного разбирательства, сравните, сопоставьте, и вы увидите, что многое, если не почти всё, звучавшее на процессе относится к любому из тоталитарных государств. Как бы они себя ни называли: нацистскими, фашистскими или «социалистическими», — они подобны близнецам-братьям.
Отдаю себе отчет, что последнее утверждение, да еще высказанное столь безапелляционно, вызовет решительный протест фанатичных сторонников большевизма, с удивительным упорством разглагольствующих о «выдающихся достижениях» и «великих завоеваниях» народов под мудрым руководством любимого вождя. Кто дал право какой-то девчонке, бывшей тогда всего лишь переводчиком на Нюрнбергском процессе, сделать такой возмутительный вывод о кровном родстве столь различных государств и пятьдесят лет спустя, вопреки здравому смыслу, настаивать на правомерности этого вывода? Іде доказательства такого кровного родства? Разве не идет речь в случае гитлеровского рейха о тягчайших преступлениях, а в случае СССР — всего лишь о трагических ошибках и отдельных злоупотреблениях? Нет, нет и еще раз нет!