Все различия меркнут перед сходством режимов, агрессивных и жестоких, пользовавшихся схожими, а нередко и одинаковыми методами тотального оглупления, морального унижения и физической ликвидации своих подданных и иностранных граждан. А ведь речь шла о миллионах человеческих жизней!
Итак, на два законных вопроса негодующих советских партийцев и немецких «партайгеноссен» (партийных товарищей): «Кто дал право?» и «Где доказательства?» — я обязана и могу дать ответ. Права назвать близнецами СССР и нацистскую Германию мне никто не давал. Это право можно дать только себе самой. И на этих страницах я впервые решилась писать только правду, а это значит рассказать о том, что было мною выстрадано на скамье переводчиков в Нюрнберге.
Признаюсь, что принять такое решение было нелегко. Мешал страх, с детства овладевший мной и до сих пор, на восьмом десятке дающий о себе знать, когда я думаю о пережитом или когда слышу поздним вечером громкий настойчивый стук в дверь. В этот момент мозг автоматически выдает леденящий душу сигнал: «За мной пришли!».
Что же касается второго вопроса или, точнее, требования представить доказательства близкого родства двух диктатур, то я безоговорочно принимаю его и в моих воспоминаниях буду по мере сил приводить эти доказательства. В двух словах и на одном примере такого не сделать, но пусть это будет одной из важных задач моей работы.
Нюрнберг научил меня ценить силу подлинных доказательств, заставлявших замолкать нацистских преступников. Именно доказанность преступных деяний не только делает Нюрнбергский процесс значительным событием для Истории, но и позволяет использовать материал процесса как ценнейшее свидетельство преступного характера и античеловечности как третьего рейха, так и других тоталитарных государств.
Волею судьбы попав на Нюрнбергский процесс, наблюдая и слушая происходившее в зале заседаний и за его пределами, я сердцем и душой ощущала удручающий параллелизм в действиях двух диктаторов и их подручных. Сравнения напрашивались сами собой. Ничего не надо было придумывать. Они возникали незаметно, вплетаясь в речи обвинителей, защитников и подсудимых, в представляемые документы и, наконец, в устные и письменные показания свидетелей. Память сама высвечивала факты советской действительности тридцатых-сороковых годов, настойчиво указывая на их сходство с событиями в нацистской Германии. Это сходство большевизма и нацизма, с предельной ясностью подтверждавшееся в Нюрнберге, было и остается для меня самым тяжелым переживанием и в зале суда, и в последующие годы, когда на моей многострадальной Родине множились и по сей день множатся доказательства тесного родства двух тоталитарных режимов XX века.
Я отдаю себе отчет в том, что свидетель событий, пишущий воспоминания, будь то статист или кто-либо из главных действующих лиц, не имеет права ограничиваться излияниями чувств, которые сами по себе в современном мире вряд ли могут кого-нибудь заинтересовать и тем более тронуть. От свидетеля не ждут также и научного анализа, а требуют, чтобы все его показания были подтверждены фактами. В данном случае фактов больше чем достаточно. Ими насыщена моя жизнь, Нюрнбергский процесс и события последующих пятидесяти лет. Факты не надо искать, они лежат на поверхности. Остается только сравнить их, а сравнение, как я уже сказала, часто напрашивается само собой.
И я клянусь Богом, всемогущим и всеведущим, что буду писать Правду, только Правду, ничего кроме Правды. Да поможет мне Бог!
С этими словами нюрнбергской присяги я мысленно возвращаюсь в зал судебных заседаний и иду на свое место в кабине переводчиков. Кабина — рядом со скамьей подсудимых и отделена от нее толстым стеклом.
Подсудимые: Кальтенбруннер и Штрейхер
Когда входишь в зал суда, глаза невольно ищут тех, кто был виновником страданий миллионов людей, тех, кого мы поминали недобрым словом в годы войны в окопах и в тылу, в городах и деревнях на необъятных просторах Советского Союза. Воображение рисовало главарей третьего рейха если не уродами, то по крайней мере людьми, внешность которых отмечена «особой метой». Казалось, иначе быть и не может. Но на скамье подсудимых за деревянным барьером сидели самые обыкновенные люди, на которых при встрече на улице вряд ли обратишь внимание.
Исключение составляли, пожалуй, два человека, внешний вид которых вызывал резкую неприязнь, более того — какое-то внутреннее отвращение. Я имею в виду обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера и идеолога антисемитизма Юлиуса Штрейхера.
Уверена, что, если бы к вам в комнату неожиданно вошел ближайший помощник Гиммлера Кальтенбруннер, вы бы содрогнулись. Его удлиненный череп с тяжелым подбородком, обтянутый темной кожей со шрамами, которые были получены в молодости на студенческих дуэлях, и холодный ненавидящий взгляд выдавали в нем беспощадного палача.
Организатор еврейских погромов в Баварии Штрейхер выглядел совсем иначе: маленький старичок с редкими кустиками седых волос на плешивой головенке. Казалось, он не мог своим видом вызывать резко отрицательных эмоций, но его гадливо искривленный рот и какой-то липкий взгляд маленьких бегающих глаз вызывали особое отвращение. Не меньшее отвращение возбуждали и статьи, печатавшиеся в издаваемой Штрейхером бульварной газетенке «Der Sturmer» («Штурмовик»), в которых с нескрываемым удовольствием смаковались главным образом сексуальные измышления редактора и его антисемитской команды.
Как меня выручал Штрейхер
Много лет спустя, после того, как я вернулась в Москву и, окончив Московский библиотечный институт, работала в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина, мне нередко приходилось знакомить с нашей национальной библиотекой западногерманских библиотековедов. Экскурсия по библиотеке обычно завершалась профессиональной беседой с зарубежными коллегами. И нередко они среди многих вопросов поднимали вопрос о существовании в Ленинской библиотеке отдела специального хранения и о критериях отбора литературы в его фонд.
Этим фондом читатели могли пользоваться только по особому разрешению дирекции библиотеки. Не секрет, что в советское время одним из главных критериев изъятия книг из основного фонда библиотек и передачи их в спецхран была так называемая «идеологическая направленность». Если учесть, что эту направленность обычно определяли по фамилии или даже по национальности автора, то можно себе представить, каким потоком поступала советская и иностранная литература в отдел специального хранения. Достаточно сказать, что научные труды, принадлежавшие перу выдающихся ученых, и произведения писателей, репрессированных в годы советской власти, были изъяты из фондов библиотек страны и хранились в спецхранах научных библиотек в единственном экземпляре. Остальные экземпляры подлежали уничтожению. Всё это было очень похоже на участь прогрессивной литературы в библиотеках нацистской Германии.
Представьте себе два списка запрещенных книг: один на немецком, другой на русском языке. В первом — труды Макса Борна, Альберта Эйнштейна, произведения Генриха Гейне, Эриха Марии Ремарка, Людвига Ренна и многих других ученых, мыслителей и писателей. Во втором — труды Николая Кольцова, Николая Вавилова, Павла Флоренского, произведения Николая Клюева, Осипа Мандельштама, Исаака Бабеля и многих других.
Перечисление сожженных, пущенных под нож и запертых в спецхраны книг можно продолжить. Счет шел на тысячи названий. Здесь я позволю себе лишний раз подчеркнуть, что и в Союзе Советских Социалистических Республик, и в нацистской Германии не ограничивались уничтожением одних только плодов «вредной» или «вражеской» мысли великих ученых и писателей. Самих поэтов и мыслителей, гордость нации и государства, ставших в одночасье «врагами народа», если их не прибрал Бог или они сами не успели уехать, ссылали, держали за решеткой, расстреливали или, в лучшем случае, вышвыривали за границу по воле диктаторов.
Разве это не роднит первую страну социализма с третьей империей или третью империю с первой социалистической страной? Уж не знаю, в какой последовательности их называть, чтобы не так больно и обидно было за свое Отечество.
Обо всем этом могут рассказать многие и советские, и немецкие библиотекари, которые держали списки запрещенной литературы в своих руках и, не страшась грозящей им опасности, вопреки приказам, надежно прятали многие опальные книги в такие закоулки необъятных книгохранилищ научных библиотек, в какие не могло заглянуть недреманное око казенного начальства. Здесь эти книги благополучно дождались своего возвращения к читателям.
Да простят мне это отступление от избранной темы, которое станет понятным, если я повторю, что я профессиональный библиотекарь и не могу пройти мимо хорошо мне известных и неопровержимых фактов, подтверждающих родство двух тоталитарных государств.
Но, кстати, спросите вы, почему библиотечная тема всплыла именно на этих страницах? Как ни странно, гнусная репутация одного из упомянутых мной подсудимых была моей палочкой-выручалочкой в случаях, когда дотошные коллеги из Западной Германии задавали мне вопрос о комплектовании фонда спецхрана. По собственной инициативе советский экскурсовод предпочитал этого вопроса не касаться. Но уж если гости его задавали, я, как за спасательный круг, хваталась за «Штюрмера» Юлиуса Штрейхера. Этот прием никогда не давал осечки.
Хорошо известное немецким библиотекарям моего поколения содержание этого круто замешанного на порнографии антисемитского листка ни у кого не могло оставить никаких сомнений в необходимости изъять его из фонда любой библиотеки. Разногласий по этому поводу между культурными людьми никогда не возникало. Более того, всем было стыдно, что подобное, с позволения сказать, периодическое издание вообще могло когда-то, где-то выходить в свет. После такого примера вопросов о спецхране больше не задавали и мне не стоило никакого труда перейти к научным проблемам теории и практики библиотечного дела.