Примерно через час с ночного столика до моего слуха донесся шум несколько иного рода. У меня зажужжал телефон. Я потянулся за ним и разблокировал.
Меня ждало текстовое сообщение. От Элисон. Точнее, мне надо бы сказать «Элисон», потому что настоящая Элисон спала в соседней комнате.
Сообщение гласило: «БОЛЬШЕ НИКАКОЙ ПОЛИЦИИ». К нему прилагался видеофайл.
Я нажал на кнопку и двадцать мучительных секунд ждал, пока файл загрузится. Сердце бешено стучало в груди.
Наконец включилась запись. Экран был совершенно черный, будто объектив чем-то закрыли.
Зато я слышал звук: пронзительные, хотя и приглушенные всхлипы, похожие на вой раненого животного.
Потом кто-то резко прибавил громкость, и в этом вое я явственно разобрал человеческие нотки. А потом вдруг понял, что это не животное, а Эмма. Ей было больно. Очень больно.
Я поднес телефон к глазам, но смотреть по-прежнему было не на что. Только душераздирающий крик моей изнемогающей от боли дочери.
От боли и, возможно, шока. Невыносимо слышать, как ребенок кричит от боли. Тем более если это твой собственный ребенок.
По телу прокатилась волна адреналина. Я едва держал в руке телефон. У меня перехватило дыхание. Я почувствовал приближение нового приступа паники и неимоверным усилием воли его подавил.
– Господи, помоги ей, – тихо простонал я, – Господи.
Вопль Эммы на мгновение стих, сменившись хныканьем, которое я слышал в самом начале записи. Что с ней происходит? И кто делает с ней все эти вещи?
Пошел следующий круг. Крик моей дочери нарастал, будто в ожидании чего-то ужасного. Я услышал, как она перед кем-то взмолилась: «Нет, нет, нет, нет…»
Потом завизжала вновь – так резко, что динамик телефона в какой-то момент захрипел от перегрузки.
И вдруг на экране появилось видео. Но лучше бы он оставался черным.
Это был крупный план Эммы. Она лежала на грязном линолеуме на полу, кажется, ванной, связанная по рукам и ногам. Ее лодыжки и запястья я видеть не мог, они находились где-то за пределами экрана. Но было понятно, что ее крепко связали, потому что ее маленькое тельце выгнулось назад в форме буквы С. Девочка была с головы до ног мокрая. Из одежды на ней остались лишь трусики. Она дрожала и дергалась.
Лицо Эммы было залито кровью. На полу тоже виднелись красные пятна. Где-то на ее голове или лице была кровоточащая рана, но крови вокруг было так много, что сказать, где ее источник, я не мог.
Кровь текла и изо рта, будто Эмма немного прикусила язык. Но самое худшее было не это. Страшнее всего казались глаза: широко раскрытые и наполненные ужасом. От одного взгляда на них мне самому захотелось кричать.
Потом все закончилось.
В общей сложности, если верить счетчику в нижней части экрана, вся запись длилась тридцать восемь секунд.
Когда она закончилась, я почувствовал себя постаревшим на сто лет.
Следующие несколько часов прошли в тумане отчаяния. Я не мог даже сделать вид, что в это время мои мысли следовали хоть какой-то логике. Смотреть файл во второй раз я не стал, уверенный, что в голове разойдется последний контакт с реальностью. Но отдельные фрагменты видео то и дело всплывали перед глазами.
Ближе к двум часам ночи я прошел в свой кабинет и открыл ноутбук. Потом, не зная, как избавиться от страшных образов в голове, стал просматривать наши семейные фото: вот Эмма оделась диснеевской принцессой на Хеллоуин (а кем же еще?); вот Эмма у нас на пляже, с ног до головы вымазанная речной грязью; вот Эмма помогает матери печь маффины; вот Эмма стоит в пасхальном платьице, собираясь в церковь, и строит перед объективом смешные рожицы; вот Эмма на фоне Капитолия во время нашей последней поездки в Вашингтон.
Наконец я включил видео, снятое прошлой зимой. На записи у Эммы под курткой было столько одежды, что она даже не могла опустить руки и те смешно торчали в разные стороны. Глубоко на глаза была надвинута вязаная шапочка в виде мордочки котенка. Эмма лежала на спине на траве, едва припорошенной тонким слоем первого снега.
– Чем это ты занимаешься, Эм? – услышал я собственный голос.
В ответ она стала размахивать руками и ногами, утрамбовывая снег.
– Я ангел, папа! Я ангел! – запела она высоким, чистым, невинным голосом.
– Ты мой ангелочек, – сказал я.
Услышав мой ответ, она остановилась.
– В самом деле, пап?
– Эмма Грейс Сэмпсон, вы всегда будете для меня ангелочком, – заверил я ее, и она вновь радостно замахала руками и ногами с блаженной улыбкой на лице.
Глотая слезы, я просмотрел запись опять, а потом и в третий раз, после чего вернулся в гостиную в надежде, что эти картины счастья затмят в голове тягостные мысли. Но уловка не сработала. Я видел Эмму на полу ванной, и эти мысли атаковали мою голову, будто вражеская армия. Вместе с ними пришло новое состояние, в котором присутствовала целая гамма незнакомых мне эмоций. Отчаяние сменилось чувством совершеннейшего бессилия, потом нахлынула ярость, на смену которой пришла тоска, уступившая место сначала ненависти, а потом и тревоге. Затем вновь вернулась ярость и… Честно говоря, я не уверен, что на свете есть слово, способное описать то, что чувствует отец, когда смотрит на мучения своего ребенка, но не может положить этому конец.
Я лежал в темноте и смотрел, как на чернильно-черном беззвездном небе за окном занимается серо-голубой рассвет. Вскоре оранжевая полоска над горизонтом возвестила о том, что пора вставать и делать вид, что какая-то часть моей души все еще не объята пожаром.
Глава 40
Утром Элисон, видимо, решила оставить меня в покое, позволив мне пренебречь завтраком перед работой, зато выпить лишнюю чашку кофе.
Ночью я никак не мог решить для себя вопрос о том, исключает ли эта жуткая видеозапись причастность Элисон к тому, что происходило с Эммой. Подозревать, что Элисон разрешила бы пытать собственную дочь, казалось немыслимым.
В то же время я был вынужден признать, что запись могла оказаться умелым монтажом. Мне показалось, что похитители пропустили через тело дочери несколько электрических разрядов, но ни автомобильного аккумулятора, ни другого устройства, которым им для этого пришлось бы воспользоваться, нигде видно не было. Возможно, что все виденное и слышанное мной было подделкой, смонтированной в каком-нибудь видеоредакторе. Я молился, чтобы так оно и было, но при этом, лишенный возможности знать наверняка, не мог сдвинуться с места в своих рассуждениях относительно возможного двуличия своей жены.
В любом случае я решил, что ничего не скажу ей о той записи. Достаточно и того, что один из нас ее посмотрел.
Потом я уехал и некоторое время спустя, постояв немного в пробке у Хэмптон-Роудс Бридж-Таннел, вошел в офис – чуть позже обычного.
Миссис Смит восседала за столом с привычным чопорным видом. Я вспомнил Герберта Трифта с его телеобъективом, который, возможно, уже запечатлел ее в момент тайного свидания с Роландом Хемансом.
– Доброе утро, миссис Смит, – сказал я.
– Доброе утро, мистер Сэмпсон. Как вы себя чувствуете?
Неужели она поняла, что я всю ночь не спал? Разве это так заметно? И вдруг я вспомнил: я же вчера позвонил ей и сказался больным.
– Уже лучше, спасибо, – ответил я, прекрасно сознавая, что по моему виду этого не скажешь, – Как прошел вчерашний день?
– Отлично. Ближе к вечеру все вошло в привычную колею. Журналисты звонили всего пару раз.
– По-видимому, до них наконец дошло, что «без комментариев» и в самом деле означает, что никаких комментариев не будет.
– Один из них, впрочем, пытался поговорить с вами сегодня утром, – сказала она, – Он вам уже несколько раз звонил. Некий Стив Полайти из страх-и-риск. com.
– Ему тоже скажите, что я комментариев не даю.
– Я сказала. Просто хочу, чтобы вы знали.
– Спасибо, – сказал я.
И в этот момент мисс Смит произнесла фразу, которая в одночасье меня разбудила.
– По делу Пальграффа подали новое ходатайство.
– Да? – спросил я, хотя мне хотелось воскликнуть: «Ну что еще?»
– Я распечатала его и положила вам на стол.
– Спасибо, – еще раз поблагодарил ее я.
Я медленно двинулся к двери в свой кабинет, но как только она захлопнулась за мной, опрометью бросился через всю комнату к столу, к заветному листу бумаги. Прочитав слова «Ходатайство об отводе судьи», я чуть было не подавился собственной слюной.
Роланд Хеманс хотел, чтобы меня отстранили от дела.
В основе его жалобы лежал конфликт интересов – «АпотеГен Фармасьютиклз» выступала в роли главного спонсора сенатора Франклина. А Франклин, как утверждал Хеманс в одном из многочисленных параграфов ходатайства, был не только моим «бывшим работодателем и соратником», но и «крестным отцом ребенка мистера Сэмпсона».
Как Роланду Хемансу удалось об этом узнать? Сведения такого рода на дороге не валяются, да и в прессе после Несчастного Случая об этом ничего не сообщалось. Этот факт не упоминался даже в ходе слушаний по утверждению меня на должность судьи, где подобная информация обычно всплывает на поверхность.
Я стал читать дальше. Если верить Хемансу, «АпотеГен» потратил на предвыборную кампанию Блейка Франклина 2 миллиона 100 тысяч долларов, как прямо, в виде финансовых вложений в Комитет по переизбранию Блейка Франклина, так и косвенно, через деятельность ассоциации «Вперед, здоровая Америка» – комитета политических действий[15], контролируемого президентом «АпотеГен» Барнаби Робертсом.
Кроме того, Барнаби Робертс потратил на кампанию Блейка Франклина «более 150 тысяч долларов личных средств, приближаясь к максимально оговоренной законом сумме».
Переведенные на более простой язык, эти заявления говорили только об одном: «АпотеГен» подкупил сенатора Блейка Франклина, а значит, косвенно, подкупил и меня.
В качестве одного из доказательств приводилась отсканированная газетная фотография, сделанная на благотворительной вечеринке, та самая, на которой я держу в руке нелепый бокал с шампанским. Сенатор на ней меня приобнял, и в глазах всего мира я, вероятно, выглядел его прихвостнем.