Но мне в глаза больше бросился другой вещдок – фотография Блейка и Барнаби Робертса за дружеским обедом. Еще любопытнее была надпись, которой ее снабдили журналисты «Ассошиэйтед пресс». Снимок был сделан в пятницу, три недели назад.
На тот момент Пальграфф уже подал иск и дело определили на рассмотрение мне, хотя сам я этого еще не знал. Над ним работали Джереми Фриланд и другие члены моей команды. Оно не могло не обратить на себя внимания Робертса. Интересно, знал ли Робертс тогда о моих отношениях с Блейком?
Обсуждали они это дело? Обещал ему Блейк ненавязчиво (а может, и настойчиво) лоббировать исход в пользу «АпотеГен»? Кто бы что ни говорил о роли денег в политических процессах, недооценивать их силу нельзя. И я знал, что за два с лишним миллиона долларов можно купить очень и очень многих.
Они, значит, вместе обедали, преломили хлеб. А через полторы недели у меня похитили детей.
Представить Блейка в роли похитителя я не мог. Он любил моих детей, был крестным отцом Эммы и ни за что на свете сознательно не причинил бы ей вреда.
Но, может, он сообщил Барнаби Робертсу какие-то детали о моей семье – где мы живем, в какую школу ходят дети, какой у нас распорядок дня? Иными словами, можно ли сказать, что мой наставник меня предал?
От этой мысли я непроизвольно стиснул зубы. К ней добавлялась и мысль о том, что Роланд Хеманс не имел к похищению Эммы никакого отношения – если бы судья был у него в кармане, он не стал бы добиваться его отвода.
Аналогичным образом из числа подозреваемых можно было исключить и самого Пальграффа. Хеманс никогда не подал бы подобного ходатайства без ведома и согласия своего клиента.
Но если это не Хеманс и не Пальграфф, значит, это кто-то из «АпотеГен». Барнаби Робертс, например. Или Пол Дрессер.
Проблема заключалась лишь в том – и это возрождало в душе привычное ощущение беспомощности, – что я понятия не имел, что со всем этим делать.
Ключевой парадокс ходатайства об отводе сводится к тому, что поначалу его нужно подавать тому самому судье, которого как раз и предполагается отстранить от дела, – судье, теоретически уже ознакомившемуся с материалами дела и решившему выступить по нему в роли арбитра. Поэтому во избежание последующих обвинений в некорректности он порой обращается к кому-то из своих коллег с просьбой принять решение по этому вопросу.
Зная это, я спросил себя: если бы ходатайство касалось другого судьи и вопрос о том, удовлетворять его или нет, попросили бы решить меня, как бы я поступил?
На это у меня готов был однозначный ответ. Разумеется, я бы удовлетворил ходатайство.
Но в данной ситуации такой вариант меня не устраивал.
Мне, конечно, полагалось дать ответ. Его ждали многие юристы, упомянутые в документе, – полагаю, запыхавшись, в отчаянной надежде сбавить головокружительный темп, в котором они работали, чтобы уложиться в определенный мной срок предоставления суду всех необходимых материалов.
Я снял трубку и набрал номер Джереми, а когда он ответил, я спросил:
– Вы не могли бы ко мне зайти?
Две минуты спустя он уже сидел передо мной. Спрашивать, читал ли он ходатайство, не было нужды – он и без того уже нервно кусал губу.
– Нам надо сегодня дать ответ на прошение об отводе, – сказал я.
– Совершенно верно. Пора бы уже спихнуть это дело кому-то другому.
– Нет, – твердо заявил я, – мы не станем удовлетворять ходатайство.
И тогда Джереми Фриланд – верный и преданный референт, за четыре года нашей совместной работы ни разу не усомнившийся в моем решении, – сказал:
– Как так, мистер Сэмпсон?
– Вот так, Джереми.
– Мистер Сэмпсон, при всем моем уважении, я не думаю, что у вас есть выбор. Вы просто обязаны отказаться от дела Пальграффа. Это единственно возможный вариант развития событий. С учетом обвинений конгрессмена Джейкобса, разбираться с «АпотеГен» было бы слишком. Подумайте, что судья Байерс…
– А что судья Байерс?
Джереми перестал кусать губу.
– Послушайте, – мягко сказал он, – поговаривают… в общем, я слышал, что судья Байерс предложил вам добровольно отказаться от слушания дел до вынесения окончательного решения по поводу вашего импичмента. Вы прекрасно знаете, что он вполне может вас к этому принудить. Судейский совет примет его сторону. Сейчас для вас самое время проявить благоразумие. А что делает благоразумный судья, получая ходатайство об отводе, как не отходит в сторону. Я совсем не хочу сказать, что все написанное Хемансом правда, а лишь призываю вас подумать, как это выглядит со стороны.
Я сидел и смотрел на Джереми, на его прекрасно скроенный костюм и идеально завязанный галстук, возмущаясь – а может, просто злясь – его безразличием и беззаботностью. Для него это был всего лишь вопрос теории, еще одно лаконичное, бесстрастное решение, единственным последствием которого станут новые сплетни коллег.
За это я его ненавидел. Он даже на сотую долю процента не понимал, какой трагедией это может закончиться.
– Мистер Сэмпсон, пожалуйста, – продолжал он, – неужели вы не можете отложить принятие решения до понедельника, чтобы все обдумать в выходные? Или обратиться к коллегам за советом?
– С чего это? – взорвался я. – Потому что на прошлой неделе вы просили меня взять самоотвод, а я отказался? Потому что вас по-прежнему что-то в этой ситуации раздражает? Объясните мне!
Джереми застыл с раскрытым ртом.
– Джереми, что бы вы, Роланд Хеманс или кто-то другой ни думал, у меня нет никаких причин отказываться от этого дела. Да, «АпотеГен» дал моему бывшему боссу какие-то деньги. Ну и что? Это никак не влияет на мою способность выносить справедливые решения. И если надо будет, я с удовольствием объясню свою позицию судье Байерсу. Поэтому я прошу вас составить отказ в удовлетворении ходатайства. Сделаете? Или нет?
– Мистер Сэмпсон, я лишь…
– Тогда пошел вон из моего кабинета!
Он был настолько ошеломлен, что даже не двинулся с места.
– Вон! – рявкнул я. – У меня работы по горло.
Не проронив ни звука, Джереми встал со стула, вышел и тихонько закрыл за собой дверь.
Глава 41
Я чувствовал, как мое лицо наливается краской от злобы. Не отдавая до конца отчета в своих действиях, я вытащил телефон, зашел в «избранные контакты» и ткнул номер Блейка Франклина.
– А, Ваша Честь, здорово. Я как раз собирался тебе сегодня звонить – узнать, как ты ладишь со своей новой подружкой, конгрессменом Джейкобсом.
– Он здесь ни при чем, – резко бросил я, – у меня перед глазами жалоба истца по делу «АпотеГен». В ней говорится, что в последние несколько лет Барнаби Робертс и «АпотеГен» являются главным спонсором твоей предвыборной кампании. Это правда?
– Не знаю, наверное, правда, – ответил он.
– Наверное или точно?
– Ну хорошо, точно. А почему это тебя удивляет? Меня поддерживает не только «АпотеГен», но и остальные крупные фармацевтические компании. Я же член комитета «Защита». Ты же знаешь, что «З» – это «Здравоохранение», правда? Ты что, никогда не видел списка моих спонсоров?
– Это не входило в круг моих обязанностей.
– Хорошо, я признаю, что получал от «АпотеГен» деньги.
– Несколько миллионов долларов? – спросил я.
– Не уверен, что настолько много, но это все, сынок, официально задокументировано. Если хочешь, можешь взглянуть. А почему тебя это вдруг так интересует?
– Блейк, ради всего святого, «АпотеГен» ответчик по самому громкому процессу, который мне когда-либо доводилось вести. Почему ты не сказал, что эта компания – один из твоих главных спонсоров, если вообще не самый главный?
Он немного помолчал и спросил:
– Не хочу показаться тебе совсем тупым, но почему это вообще тебя волнует?
– Почему? Разве ты не понимаешь, что со стороны это воспринимается как небольшой, скажем так, конфликт интересов?
– Но ведь ты больше на меня не работаешь. Вот уже четыре… нет, даже пять лет. Сколько еще тебе нужно ждать, чтобы закон разрешил тебе не иметь к моим делам никакого отношения?
– Дело не в этом, Блейк. На должность судьи меня предложил ты. Я хожу на твои благотворительные вечеринки. Ты крестный отец Эммы. Мы с тобой друзья. Об этом все знают. Ты достаточно долго прожил в Вашингтоне и не хуже меня понимаешь, что мнимый конфликт ничем не лучше настоящего.
– Ба, сынок, да ты говоришь прямо как «Вашингтон пост».
– Прекрати, Блейк. Ты звонил мне и интересовался этим делом. Связался со мной, как только я вынес решение о предварительном судебном запрете, и пытался что-нибудь разузнать. Скажи только: ты потом сразу перезвонил Барнаби Робертсу или все же пару минут подождал, пока выветрится?
– Что это ты вбил себе в голову? Знаешь, мне не нравится…
– Я ничего никуда не вбивал. Мне известно точно: Барнаби Робертс давно купил тебя с потрохами, а теперь ты выполняешь его поручения.
– Стоп, погоди секунду. Тут ты перегибаешь палку. Да, я беру деньги у Барнаби Робертса и у «АпотеГен», потому что обязан это делать. Политика в том и состоит, и не мне тебе это объяснять. Но если бы я хоть на мгновение заподозрил, что за деньгами тянутся веревочки, за которые меня будут дергать, то тут же предложил бы засунуть их себе в задницу. И тебе это хорошо известно. Неужели ты, проработав со мной столько лет, думал, что меня так легко купить?
– Я больше не могу с уверенностью сказать, на кого я тогда работал.
– В таком случае я облегчу тебе задачу: меня не покупал ни он, ни кто-либо другой, и я возмущен, что…
– Три недели назад ты обедал с Барнаби Робертсом, так?
Блейк на мгновение умолк. Я слышал его едва различимое дыхание.
Потом, намного тише, чем до этого, он сказал:
– Да. Три недели назад, или месяц назад, что-то в этом роде. Но… Откуда ты об этом узнал?
– Вас вдвоем снял репортер из «Ассошиэйтед пресс». Фотография была приложена к ходатайству истца о моем отводе.
На том конце провода вновь повисла тишина.