Золотые женственные будды в гулких монастырских дворах под дождем жарко потели золотом и блаженно улыбались, как одалиски в хаммаме.
Беззубо жамкала, обсасывая днища хрупких лодок, тяжелая малахитовая вода в каналах Бангкока.
Ночами в сладком соевом смоге Бангкок рычал, как огромный неоновый тигр. И сердце мое, помню, стучало, как раскаленный орех. И было как-то по-подростковому жутко и радостно.
Когда мы покончили с делами в университете, мы на несколько дней слетали на остров Пхукет. И не просто так. Дело в том, что Миша еще в Москве однажды неожиданно спросил меня:
– Слушай, а хочешь попробовать стать буддой?
– Ничего себе вопросик…
– Я тебя спрашиваю: хочешь?
– Ну, предположим, хочу.
– Сделаем, – сказал Миша с интонацией Крамарова из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». И поведал следующее. Слушайте.
На острове Пхукет, в Андаманском море, есть бухта Пханг-Нга. В бухте Пханг-Нга есть морской тоннель. Надо заехать в этот тоннель и ровно «за восемь вздохов до заката» очутиться в гроте Тхам-Лот.
Восемь – потому что в буддизме есть «Великий Восьмеричный Путь к Нирване».
Если ровно на твоем восьмом вздохе, вернее – выдохе, солнце коснется моря, непременно на восьмом, твоя жизнь закончится нирваной и ты станешь буддой. Не прямо сейчас, конечно. А в глубокой счастливой старости.
Вот такие мистические дела.
Мы плыли по бухте Пханг-Нга на моторной лодке, от которой оставался шлейф, похожий на плавленое стекло. Журчание воды напоминало далекий детский смех.
Ветер пах прохладным замшелым камнем, и казалось, что ветер – зеленый. Море постоянно меняло цвет: оно было то чернильное, то аквамариновое, то нефритовое.
Возле тоннеля Миша заглушил мотор и перешел на весла и шест.
В тоннеле было оглушительно тихо. Вопросительные всхлипывания воды только подчеркивали эту тишину. Блики воды на сводах – откуда-то из детства. Или из прошлой жизни.
Мы начинаем вплывать в грот Тхам-Лот. Предзакатный воздух плотнеет, сгущается, приобретает васильковый оттенок.
Мы заворачиваем за крайнюю скалу грота и видим золотой шар солнца. Это именно золотой шар. Вот он: литой, с искрящимися шероховатостями. Кажется, что его можно потрогать рукой.
– Начинай дышать, – говорит Миша.
Я глубоко вдыхаю и выдыхаю. Раз, два, три…
Начинает приятно кружиться голова.
Я делаю восьмой вдох и восьмой выдох. Мне кажется, что у меня темнеет в глазах. Но – это солнце касается моря и тут же, как по волшебству, мгновенно превращается из золотого в кроваво-красное.
Миша смеется:
– Успел?
– Кажется, да.
– Буддой, значит, будешь…
Значит, буду. А скорее всего нет. Потому что все это, конечно же, всего лишь красивая туристическая сказка. Но разве в этом дело?
Главное – что солнце можно было потрогать рукой. И что вода была – как детский смех. И что тревожно качались под дождем орхидеи. И с блаженных муссонных будд стекало золото. И так сладко пелось и пилось в тук-туке.
Разве не так?
Аси нет
Ася Печерица, моя приятельница по университету, – очень невезучая. Неудачница. Это бывает. По себе знаю.
Вообще-то я не понимаю, что такое «неудачник». Бывает, что человеку по жизни не везет, а он счастливый. И наоборот: пруха обормоту – сказочная, а он вечно в депрессии. Темное это дело. Но предположим, что все-таки есть люди везучие и невезучие. О везучих людях говорить скучно и неинтересно, а вот о лузерах – одно удовольствие.
Невезучие люди бывают разные. Но в целом, по моим скромным наблюдениям, их можно разделить на два типа.
Одни всю жизнь страдают от своего невезения. Ноют, плачут, обижаются. Достают окружающих.
Другие – над своими неудачами ржут, тем самым продлевая себе жизнь и улучшая цвет лица. Мало того: они просто не могут без лузерства. Если вдруг с ними хотя бы день не происходит ничего невезучего, они начинают тревожиться, потому что – непорядок. Кроме того, такие люди вообще склонны относиться ко всему на свете весело.
То есть всех неудачников можно разделить на неудачников-пьеро и неудачников-арлекино.
Ася (в отличие от меня, типичного пьерошки, который упорно прикидывается залихватским арлекино) относится ко второй категории. Более жизнерадостного человека я никогда не встречал.
Общую невезучесть Ася унаследовала у своей мамы, Татьяны Ивановны, которая, наоборот, классический пьеро. Ее (Татьяны Ивановны) недолгий (двухлетний) муж, Семен Сергеевич, автор Аси, а также хронический бабник, алиментщик и игроман, говорил: «Таня – тихая, как моль, и несчастная, как окурок».
Помню, как ни позвоню Асе домой, слышу плачущий бас Татьяны Ивановны:
– Аси нет.
И тут же Асин колокольчик:
– Мам, дай сюда… Привет, Вовешка, дай денег немножко…
Семен Сергеевич всю жизнь был классическим жизнеутверждающим балбесом. Даже в тюрьме, куда он все-таки сел за неуплату алиментов, Семен Сергеевич (кликуха – «Лыба») заведовал художественной самодеятельностью и был массовиком-затейником.
А Ася стала удачным гибридом мамы и папы.
Аська вообще умеет во всем видеть смешное. И находит его в самых неожиданных местах.
Помню, как-то раз мы, студенты (была вторая половина восьмидесятых), на день филолога стояли в длиннющей очереди за вином. Стоим уже больше часа. Обстановочка, мягко говоря, стрессовая. Вино, говорят, кончается. Все кругом злые, как голодные бульдоги. А Аська ржет. В чем дело?
Оказывается, она втихаря сняла со стены официальную бумажку (такие, кстати, и сейчас еще висят, особенно в сельмагах), где черным по белому угрожающе пропечатано, что «алкоголь разрушающе действует на сердце, печень, почки, желудок, головной мозг и другие органы пищеварения».
Вина нам не досталось: кончилось прямо перед нами. Наши органы пищеварения в виде головного мозга остались неразрушенными. Но больше мы Асю с собой в очереди за вином никогда не брали.
Личная жизнь у Аськи, естественно, не сложилась и вряд ли уже сложится.
Еще на студенческой картошке ей очень понравился один ангелоподобный юноша Ваня из Сибири. Физик. С филологом Асей они романтично собирали свеклу.
Сентябрь. Аквамариновое небо. Нежные, лениво-золотистые молнии паутинок томятся в теплом воздухе. Поле. Сладко пахнет землей и соляркой (обожаю это сочетание). Кругом – груды свеклы, похожей на жирные уснувшие кометы.
Ася и Ваня, взявшись за руки, идут в счастливую даль. Даль – это бывший свинарник, оборудованный под барак для студентов.
– Надоела мне эта свекла, – говорит ангел-физик Ваня.
– Ваня… не «свекла», а «свёкла», – мягко парирует Ася. Ее любящее девичье сердце вступает в конфликт с филологическими мозгами. И другими органами пищеварения.
– А! Наплювать. Все равно свиням пойдет…
– Ваня… не «наплювать», а «наплевать». И не «свиням», а «свиньям» – постепенно затухает Ася.
– Дак то ж одноимённо… Где букву ни ударь – смысел ровный.
На этом роман с Ваней закончился.
Потом у Аси было еще много романов. И они продолжаются до сих пор. Но – всё «одноимённо». Но Асе – «наплювать».
Самый последний раз у Аси возник роман в городе Париже.
Дело в том, что у Аси всегда была одна заветная мечта – отметить день рождения в Париже. Желательно – юбилей.
Не удержусь и скажу: по мне, Асина мечта не то чтобы пошловатая, но какая-то слишком плоская, что ли.
Я, скажу честно, к Парижу остался равнодушен. Такое ощущение, что Париж как бы выветрился. Сдулся. Что-то по-настоящему щемящее в нем действительно было. Может быть, лет сто назад. Даже пятьдесят. Это чувствуешь, и даже немного жалко, что не застал. А сейчас… Город – как молодящийся старичок, экс-сердцеед. Плейбой с простатитом. Да к тому же жадный, чопорный, капризный, брюзгливый. Конечно, это дело вкуса, но мне больше по душе Прага или, скажем, Неаполь. А еще лучше Ярославль с Новгородом. Не говоря уже о Москве. А в Париже опять же кругом – французы. Как в том самом старом анекдоте. Помните? Решил Господь Бог сотворить самую прекрасную в мире страну и сотворил Францию. Посмотрел-посмотрел на дело рук своих и думает: нет, слишком хорошо, перебор. И населил Францию французами.
Но все это, как говорится, мои проблемы. Старею, выветриваюсь, брюзжу. Как Париж.
Переубеждать Аську я, разумеется, не стал. Мечты, даже самые завалящие, должны осуществляться. Особенно женские. И вот в свой сорокалетний юбилей Ася полетела в свою плейбойскую мечту. На неделю. Вместе со своей «закадыкой» Маней Запаровой, тоже ветераном невезения, но из разряда пьеро. У неудачников, к слову сказать, есть свои специализации. Маня – заслуженный мастер по переломам рук и ног, простудам, отравлениям, покусаниям осами и падениям на голову всевозможных полок и люстр.
Один неудачник – беда, два неудачника – катастрофа. Создается эффект резонанса.
Конечно, была задержка на семь часов в Домодедово. Конечно, в Париже потерялся Манин чемодан, который отыскался только через двое суток. Конечно, Аська потеряла двести евро. Или их у нее украли. И была пятичасовая пробка из аэропорта в отель. И долгие-долгие, хуже пробки, недоразумения в отеле, потому что Маня Запарова оказалась в факсе от турфирмы мадмуазель Zapor. Что очень повеселило Асю и очень огорчило Маню. Ладно. Наконец, всю неделю в Париже шел дождь, нудный, мелкий и холодный. На что Ася сказала: «Ой, как романтично!»
В маленькой, но очень дорогой гостинице было промозгло. Пахло нескафе и почему-то нашей шаурмой. Из постояльцев была японская семья и два шведа, которые целыми днями пили абсент и целовались в баре. Потом приехала еще одна пожилая нордическая леди с фокстерьером. Целыми днями они с фоксом занимались тем же, чем и шведы.
На входе сидел портье, он же по совместительству носильщик, бармен и сантехник. Молодой красавец мулат с огромными аспидными глазами. Целыми днями он сидел неподвижно, как вождь племени, и таинственно вглядывался в парижскую морось своими двумя мистическими преисподнями.