И вот однажды (дело было в конце сентября, ночью, часа в два) Гриша не выдержал. То ли пол-литра водки наконец подействовали, то ли, действительно, отношения зашли слишком далеко, трудно сказать.
Гриша сделал так.
Сначала он очень громко икнул. Так громко, что Кристина вздрогнула и обожглась сигаретой. Затем снял очки, нетвёрдым голосом произнёс загадочную фразу: «Стрельбы отменяются: снайпер опоросился», – и изо всей силы долбанул очками по столу. Очки звонко всхлипнули и разбились. Гриша встал и сказал:
– Моя пошла.
– Куда? – Кристина настежь распахнула глаза. В каждом зрачке – по маленькой люстре.
– Туда… – он слегка покачнулся, махнув рукой в сторону двери, – где… огни большого города.
Кристина с Гришей живут в загородном доме, в пяти километрах от МКАДа.
– Что… пешком?!
– Пешком. Как Ломоносов-Кривоглазов.
– Но зачем?! – в распахнутых глазах Кристины ужас, безумие, шок и бездны.
– Не могу больше, – ответил Гриша и опять икнул так, что хором серебристо ахнули все до единой хрусталики люстры.
Когда Гриша вышел, Кристина сказала сама себе шёпотом:
– Я в шоке. – И заревела.
Проревела она минут пять. Отревевшись, стала соображать. Двадцать километров. Пешком. По холоду. В чём он пошёл? Кажется, в тапочках. Без очков. Без очков он ничего не видит. У него же минус десять. Он же без очков за три метра собаку от кошки не отличает. Пьяный ещё. Без денег. Автобусы не ходят. Метро закрыто. Что ещё? Милиция. Хулиганы. Какой ужас! Какое безумие!
Кристина метнулась к полке, схватила ключи от машины. Накинула плащ с капюшоном.
На улице было холодно. За забором в соседнем доме лаяла собака, как будто монотонно кричала прокуренным басом «бра-во!», «бра-во!». Морось. Машина долго не заводилась. Наконец завелась.
Жидкое, тусклое золото мокрого асфальта под фонарями шуршало как-то жалобно-вопросительно: почему? зачем? как так могло случиться? подумаешь, немножко повыясняли отношения, а он…
Он показался. Гришаня шёл по обочине, слегка пошатываясь, но в целом довольно твёрдо. В тапочках. В мокрой майке. С Ломоносовым – ничего общего. Лёгкая кривоглазость – это да, но в целом похож просто на пьяного Гришу.
Кристина подъехала и остановилась. Гриша подслеповато заглянул в приоткрытое стекло и спросил:
– Девушка, вы в Москву?
«Ни фига себе…» – подумала Кристина и утвердительно покачала головой.
– Подбросите?
«Во даёт!» – и снова покачала. Гриша сел на заднее сидение. Поехали. Помолчали.
– Спасибо, что вы меня подобра… подобрали, девушка, – начал Гриша. – Это, наверное, судьба.
«Да что он, вообще, что ли, ни фига не видит? Наверное, капюшон… Хорошо, что я его накинула».
– Я вообще-то от жены ушёл.
– Ммм?! – удивилась Кристина. «То есть всё-таки ушёл?»
– Ну… не насовсем, конечно. А вы на неё, кстати, чем-то похожи. И даже очень. И машина ваша на нашу похожа.
– Ммм?!
– Да. Тоже красивая… Это я про вас, а не про машину. И даже, я бы сказал, красивее.
«Вот гад!»
– То есть не внешне… Не это самое: руки… брови… шея… и так далее. Нет! Это… не главное. Вы врунт… внутренне красивее.
Кристина сделала косой кивок удивления. Она не могла понять: страдает она или злится.
– Потому что вы – молчаливая. А моя Христя, у неё не рот, а… рерпо… репродуктор какой-то. Вот сразу видно, что у вас богатый внутренний мир. Да. Потому что если женщина молчит, значит, она думает. А если она думает, значит, ей есть о чём думать. Логично? Логично. А если она всё время говорит, значит, в мозгах у неё – тишина. Правильно? Правильно. Тишина и пустота. Вакуум.
Гришаня немного помолчал, потом продолжил:
– А вы замужем?
Кристина подумала и отрицательно покачала головой. «Интересно, что дальше будет?» К страданию и злости прибавилось любопытство. Жгучее, как паприка.
– Жалко, что я вас раньше не встретил.
«С-с-скотина!»
– Нет, у меня о-о-очень хорошая жена. Добрая, весёлая. Но как начнёт говорить – хоть топись, ей-богу. Какую-то чумш… чушму и несёт, и несёт, и несёт… Какие-то отношения выясняет… про какой-то клубок запутанный… Я ведь понимаю, ей просто поговорить хочется, как эти… пустолайки по телеку. Но я-то тут при чём, что именно Хуан, блин, Антонио, или как его там, отец этой Кончиты, а не Луис какой-нибудь Альберто? Я-то, Гриша, тут при чём? Я же Кончиту эту с Марией-Изабеллой не зачинал, блин… За что же меня всю ночь мучить?.. Да еще после работы.
Помолчал Гриша. Помолчала Кристина. Любопытство и злость умерли. Осталось одно страдание.
– Я вас не очень своими откровениями замучил?
Кристина отрицательно покачала головой. Она бы, может быть, и ответила. Но побоялась заплакать. Ей, чтобы заплакать, надо что-то сказать. А чтобы не заплакать, надо промолчать.
– Спасибо. А вас как зовут?
Кристина отмахнулась, дескать, не важно.
– Это правильно, – сказал Гриша. – Молчаливая, безымянная, загадочная пирн… принцесса подобрала несчастного юношу в тапочках и везёт его в город. К верному другу.
«Это что ещё за друг, Васька, что ли, Булкин?»
– Вы меня поближе к Чертанову не подвезёте?
«Значит, к Вовке…»
Это – ко мне. Скажу, забегая вперёд: Гриша в эту ночь приехал ко мне.
Кристина утвердительно кивнула.
– Спасибо вам, девушка, большое. Вы очень добрая девушка.
Кристина махнула рукой: ерунда, мол.
– Я деньги у друга возьму. Поднимусь, возьму, спущусь – и вам отдам. Очень быстро.
Кристина опять махнула рукой. Гриша с чувством, выраженным в сиплом присвисте, вздохнул:
– Вы очень хорошая! Спасибо вам!
Он, щурясь, глядел в окно.
– А где это мы?.. А! Узнал. Вот она – дура полосатая в сорок этажей. Построили, тоже… Пет… петн…пентхауз… Высадите меня, пожалуйста, здесь. Тут близко. Я пешком.
Кристина затормозила. Гриша внезапно как-то боднул лбом воздух и сказал почему-то сердито:
– А можно я вас… понце… поцелую?..
Кристина отрицательно покачала головой. Решительно. Как партизанка на допросе.
– Ну, хотя бы… руку…
Кристина опять показала: нет. Гриша вздохнул. Отчего-то удовлетворённо.
– И правильно. Спасибо. Ведь это тогда была бы… чуть-чуть ну… типа, измена? Да? Да, была бы. А я Христе не хочу изменять. Не-е-ет! Я бы себе это… никогда не простил. Лучше уж пусть так. По-честному. Да. До свидания, девушка. Спасибо вам, Большое Человеческое Спасибо.
Он вышел, держа руку у груди, и побрёл, прямо с рукой на груди и пошатываясь, куда-то в сторону детского магазина «Кораблик». Кристина, как писали в советских романах, «долго смотрела ему вслед». Потом с нежным упрёком шепнула:
– Гришенька… – и заплакала.
Эту ночь Гриша, как я уже сказал, провёл у меня. Через полчаса после того, как он пришёл, позвонила Кристина и всё мне рассказала.
– Только не говори ему, что это была я.
– Не скажу, Кристинчик.
А потом на кухне ту же историю рассказал мне Гриша.
– Только не говори ей, что я того… ну… целоваться предлагал…
– Не буду, Гришань.
Поскольку эту историю я изучил, так сказать, в двухмерном пространстве, то, добавив ещё одно, своё измерение, – добился трёхмерного эффекта. Стереоскопического.
На следующий день Гриша, конечно же, вернулся к Христе. Живут они дружно. Никаких выяснений отношений между ними больше нет. Но вместо Гриши Кристина теперь часами говорит по телефону со мной:
– Давай, Вовка, будем с тобой обсуждать наши с Гришей отношения. Наши с Гришей отношения, Вовка, безумно, ужасно осложнились за последние трое суток…
Я кладу на стол трубку, из которой мерно моросит Кристинин рассказ про отношения, и открываю конспекты лекций, которые завтра я буду читать студентам.
Именно «буду читать», а не «прочитаю». Для студентов, думаю, звучит страшновато.
Короче, как бы да?
В середине восьмидесятых теорию литературы нам читал очень печальный профессор по фамилии «Гей». Человек с грустными глазами, как бы стекающими по щекам, как две голубые слезы.
Тогда фамилия профессора никого не смущала. Как и мультфильм про голубого щенка. «Гей» – это было что-то фольклорно-залихватское. Похоже на «Эгегей!» или «Раззудись плечо!»
Антон Антонович Гей, впрочем, был никаким не залихватским и читал, если честно, очень занудно. А главное, он все время повторял слово-паразит «так сказать». И умудрялся вставлять его везде и в самых причудливых комбинациях. Например, «Пушкин, так сказать, Александр Сергеевич». Или «Наташа Ростова, если ее можно, так сказать…» Или: «Русская классическая литература, так ее сказать…»
Единственным занятием на лекциях у нас было подсчитывать количество употребленных Геем «так сказать». Один раз я насчитал пятьсот двадцать (за пару).
Впоследствии, лет через десять, я как-то даже сблизился и подружился с Антоном Антоновичем. Он оказался очень интересным человеком. Прошел всю войну. Десять лет отсидел в лагерях. Умница и эрудит. Но на жизнь («так ее сказать!») он смотрел очень печально.
Это было более чем закономерно. Скажем, в ресторане он делал заказ примерно таким образом:
– Мне, пожалуйста, так сказать, селедочку под шубой и двести граммов, так сказать, водочки…
– Еще что-нибудь?! Горяченькое? Есть люля! Карбонатик! Гриль на выбор! Тушеная оленина по-скандинавски!.. – исходил коммерческим оптимизмом официант.
Антон Антонович безразлично смотрел своими мудро-стекающими глазами куда-то мимо официанта и говорил:
– А лучше, так сказать, двести пятьдесят… А еще мыло и веревку…
Шли годы. Одинаковые, как слова-паразиты.
Когда я был аспирантом в самом конце 80-х, нам читал лекции один профессор. Фамилии его не помню. Похоже не то на «Штуцер», не то на «Штопор». Весь бородатый, взъерошенный и с глазами как две безумные глазуньи. Он успел побывать под занавес застоя диссидентом, посидеть в психушке, эмигрировать и частично вернуться (он жил на две страны: и в СССР, и на Западе).