– Молодой человек, свинтуса не желаете?
Я первый раз в жизни вижу работника торговли, улыбающегося посетителю. Улыбающуюся копченую свинью – тоже.
Я покупаю свинтуса. Пять килограммов! Свинка явно пожилая, но съедобная. Мы едим хрюшку почти месяц. Параллельно я осваиваю профессию дантиста. Свиные зубы я рву орехоколкой в виде какого-то странного существа, похожего на дракона-дистрофика.
Остаток сна я мучительно пытаюсь понять, что это за животное. Копаюсь в ящике со старыми чеками. Нахожу чек, на котором написано: «Орехокол “Белочка”», – и просыпаюсь в холодном поту.
90-й год, лето.
Я в метро на станции ВДНХ. Жду поезд и читаю «Огонек». Вдруг слышу за собой отчаянное «ой!». Оглядываюсь. Девушка в одной босоножке смотрит вниз, на рельсы. Девушка оборачивается ко мне и, нежно улыбаясь, говорит:
– Молодой человек, вы мою туфельку не достанете?
Вы когда-нибудь лазили в метро на пути за туфельками? Я – нет.
– А там этого… электричества нету? – мнусь я.
– Нет там электричества. Давайте, я ваш журнальчик подержу.
– Точно нету?
– Точно, точно. Давайте сюда журнальчик.
Девушка по-хозяйски отбирает у меня журнал и опять улыбается. Так, знаете, снисходительно-испытывающе: сейчас, мол, посмотрим, Рембо ты или подгузник.
Я не подгузник. Обратного пути нет. Журнальчик-то я отдал… Все дело в журнальчике: вместе с ним я отдал право на отказ. У меня в груди – набухающий холодный пузырь страха. Я нехотя и кряхтя лезу на пути. Хватаю дрожащей рукой туфельку. Смотрю на туннель. В черном полуовале туннеля загораются два бледно-желтых пиона фар. Пионы пульсируют, стучат и стремительно надвигаются. Я судорожно лезу наверх. Наверное, у меня очень жалкий вид. Потому что я вижу откровенно ироничные и озорные глаза девушки. Серые с синими ободочками. Я впопыхах роняю на пути вьетнамку с левой ноги. Вылезаю, пыхчу, сердито кричу сквозь шум тормозящего поезда:
– Отдайте сюда обратно мой «Огонек»!
– Пожалуйста! – девушка смеется. – «Сюда обратно…» Туфельку-то верните. Раз уж достали.
Господи, позор-то какой. Девушка такая симпатичная. А я…
– Нате вам вашу… несчастную туфлю!.. – кричу я почти сквозь слезы.
– Спасибо!
У меня позорно дрожат ноги. И та, что во вьетнамке, и та, что босая. Та, что босая, – сильнее. Я чуть не плачу от стыда. Девушка вдруг становится почти серьезной.
– Бедненький…
Поезд отъезжает. Девушка остается стоять рядом со мной. Я смотрю вниз: моей вьетнамки нет. Куда же она могла деться? Ума не приложу.
– Ну вот… – говорю я. – Помог достать туфельку…
– У меня дома – братнины вьетнамки. Сорок третий размер. У вас какой?
– Да ладно вам. До свиданья.
– Нет, у вас, я спрашиваю, какой?
– Ну, сорок два – сорок три.
– Пойдемте, я здесь совсем рядом живу. У брата сорок четвертый. Они ему малы. Я ему неделю назад купила – а они ему малы. А вам будут как раз.
– Не пойду я… До свиданья.
– Пошли-пошли…
Она властно берет меня за локоть, и мы идем на эскалатор.
На улице – ливень. Сладкий, густой, карамельный июньский ливень. Грибной и теплый. Девушка смеется, снимает с себя босоножки. Я тоже снимаю вьетнамку.
– Да выбросьте вы ее!..
Она вырывает у меня из рук вьетнамку и бросает в мусорницу. Потом мгновенье думает и бросает туда же свои туфельки:
– Пошли?.. Лена меня зовут.
– Вова… Значит, я зря старался…
– Все равно они мне жмут… Вова.
Мы идем босиком по теплым лужам. Это был первый раз, когда я ходил по Москве босиком. И кажется, последний.
Дома у Лены мы пьем чай и колем орехи орехоколом «Белочка». Точно таким же. Вернее, тем же самым.
Через год Лена стала моей женой.
Но это был уже не сон.
91-й, осень.
Чертановский пруд. Мой друг Антоха, совсем недавно поднявшийся на кооперативном репетиторстве, отмечает свой день рожденья. Уже не первый день… Мы покупаем в ларьке американский спирт «Рояль». Уже очень теплый Антоха прямо у ларька открывает бутылку:
– Тестируем. Что за дурь лабают янки.
Антоха отхлебывает спирта, долго полощет им рот, потом морщась выплевывает и говорит:
– Как сказал люберецкий поэт Федя Грыжин, «была ты для моей печенки подобна акту расчлененки»… Нет, этот масонский ацетон не для моего ливера.
Я нюхаю спирт:
– Чо, нормальный «Рояль». Не капризничай, Тох… Не такое пивали…
– Я тебе не кот Бегемот керосин хавать. Не в сказке живем.
Антоха, пошатываясь, идет к помойке и медленно выливает спирт из бутылки прямо в помойку. Трое бомжиков пару мгновений смотрят на него. Потом один молча подбегает к Антохе и подставляет кожаную кепку под струю. Подбегает второй, третий. Отовсюду бегут бомжи кто с чем. Некоторые подставляют горсть.
Через полчаса Тоха ящиком «Рояля» в разлив угощает несколько десятков местных бомжей. А заодно и голубей. Попкорном.
Тоха – добрый, но дурной. Вернее, наоборот: дурной, но добрый.
Через пару лет он прогорел в бизнесе, все раздал женам. Где-то бомжует. Обычная российская история.
Весна 92-го.
Моему сыну два месяца. Молока у жены нет. Со смесями – проблема. Я нахожу объявление о кормилице.
Прихожу по указанному адресу. Звоню в дверь. За дверью грохочет «Таганка. Все ночи полные огня…» Дверь открывает мужик с голым торсом. Весь в наколках. Лицо – вылитый хряк из первого сна. Только зубы золотые. И не улыбаются, а агрессивно щерятся:
– Ну?.. Это шо еще за тема, шо за финик из Египта?..
– Извините… Я по объявлению.
– Миль пардон, объяв не пишем. Только метим протоколы.
– Я насчет молока.
– И доярок не крышуем. Только телок из Коврова.
– Вот… – я достаю объявление из кармана.
Хряк берет бумажку, говорит:
– Что за кузькина малява?… – и долго ее читает. Так долго, что я начинаю тосковать. У меня появляется подозрение, что хряк не умеет читать.
Наконец он понимающе кивает головой:
– Есть контакт на этой киче. Доча кормит спиногрыза…
Я вдруг в ужасе понимаю, что хряк говорит исключительно хореем. Ну: та-та, та-та, та-та, та-та… «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» Где я? На филфаке или в странной коммуналке в Люберцах?
Из недр квартиры сквозь «Таганку» раздается хриплый рык:
– Берендей, шо за сквозняк?.. Минусани заслонку.
– Ша, Чалый! Тут интим: доча благотворит одному четырехглазому фраеру в смысле сыси. Я давно не плакал, но доча сказала мне «заплачь». Проходи, фраерок…
Я зашел. Это была конкретная малина. Слоистый дымный воздух. Пахнет луком, табаком и перегаром. Туманные люди в тату и в бретелечных майках. Карты. Бильярд. На полную мощь – «Таганка». Я чувствовал себя как Володя Шарапов, попавший в логово к Горбатому.
– Доча там, – кивает «Берендей» на соседнюю комнату. – Только сначала – лекарство…
Мне наливают большую рюмку «Рояля». Откуда-то звучит, прямо как из фильма:
– Нет… по полной, фраерок…
Тоха угощал «Роялем» бомжей. А меня угощают уголовники. Странная штука жизнь.
Я в комнате «дочи». Очень симпатичная девушка в японском шелковом халате выходит из-за ширмы и вручает мне бутылочку молока.
– Сколько с меня?
– Перестаньте…
Господи, до чего же приятная девушка. Неужто она дочь Хряка? В смысле – Берендея.
В коридоре, провожая меня, Берендей вещает:
– Я откинулся в 87-м. Сейчас у меня, фраерок, все как в аптеке. Но мне нужно отпыхтеть семь лет. Нужно – и баста. Порядок такой. Завтра чалюсь. А сегодня – типа отходной. Семь лет – самое оно. Две с половиной тысячи перекличек – и ты гуляешь.
– Но зачем?.. Целых семь лет…
– Надо. Такая работа.
– Не понимаю.
– Типа рабочей командировки. В 99-м увидимся, фраерок.
В 99-м мы не увиделись. Молоко в этом шаламане я больше, конечно, не брал. Пару раз летом я видал на улице нашу одноразовую кормилицу. Она была одета по тогдашней моде: пиджачок с плечиками, лосины, лакированные лодочки. Катила шикарную алую заграничную коляску. А я был в старых Лениных вьетнамках, изменивших мою жизнь.
Весна 2012.
Мой второй сын сосет сисю: он родился в более счастливую эпоху. У него есть памперсы. И молоко у жены – есть. Есть также английская радионяня. Мобиль с 60 мелодиями. Электронный шезлонг. Музыкальный горшок. Какой-то то ли «нублер», то ли «ниблер» (сам не знаю, что это такое). Японская анатомическая соска (мой сын ее гневно выплевывает и требует натуральную сисю). Бутылочка с антиколиковым клапаном. И еще тысяча вещей, каждая из которых стоит как десять бутылок «Рояля» и двадцать свиных голов.
Я дремлю под мирное чмоканье-сосанье младенца. Мне начинает сниться очередной сон: как я стою в 1991 году в очереди за свадебным набором. На ладони у меня зловещим алым фломастером выведен номер: «666»…
– Володь! – это жена. Я вздрагиваю, просыпаюсь.
– А?!
– А кто такой Давид Сосунский?
– О Господи! Сасунский… Герой армянского эпоса. А что?
– Ничего. Так. Наш сосунский сегодня в ударе. Настоящий герой. Эпически сосет. Уже сорок минут.
– Это хорошо.
Я снова засыпаю. Мне начинает сниться 1992 год. Июнь. Пять часов утра. Очередь за смесью. По очереди идет слух, что смесь кончается…
– Володь!.. – опять жена. Она когда кормит, ее всегда тянет поговорить.
– А?!
– А ты можешь сочинить мне много-много стихов про зайцев?
– Про каких еще зайцев?
– Колыбельных.
– О Господи!
– Ну, «Баю-баю-баиньки, жили-были заиньки» и все такое. А то я настоящего текста не знаю. А петь-то надо. Чтобы наш сосунский засыпал.
– Ладно, сочиню.
Я снова забываюсь и во сне сочиняю какие-то странные стихи, что-то вроде:
В эсесере заиньки
Ели хрюшек стареньких…
А теперь у зайцев
Миллион девайсов…
Да, рифмы – так себе. Да и содержание… Кто в наши дни станет работать свиным дантистом? Какой «цивилизованный человек» полезет под поезд за судьбоносной туфелькой? Какой «топ-менеджер» будет угощать чертановских бомжей спиртом и искать кормилицу в притоне?