– Хорошие были времена… А что делает твоя жена?
– Работает. Она преподаватель.
– Это не дело, амиго, – всем лицом и фигурой расстроилась мамаша Хулиа. – Жена должна сидеть дома с детьми, а не крутить своей пыльной юбкой перед чужими мужчинами. Подожди-ка минутку. Espera un momentico.
Хулиа ушла и через минуту вернулась с бутылочкой чего-то желтого.
– Это «Мамахуана», – сказала она. – Ты знаешь, что такое мамахуана?
– Слышал. Это, кажется… для мужчин?
– Гм… Честно тебе скажу: глупые вы, белые люди. Думаете все время не в ту сторону. Мамахуану пьют, конечно, мужчины, но ведь делают они это для женщин!
– Резонно.
– На! Tenga! Это самая лучшая мамахуана во всей Доминикане и на всем острове Гаити. Настоящая «Mamajuana Dominicana». Такую нигде не купишь. Я сама ее настаивала. Считай, что это тебе подарок от бара.
Хулиа нагнулась к моему уху и прошептала:
– Это, амиго, специальная травка, волшебная. Magica! Это – трава вуду. Выпьешь ее, потом скажешь три раза: «Дай мне силу, Трава Вуду!» – «Dame fuerza, Yerba Wudu!» – и иди к своей красавице. Только сначала намажь темечко мочой игуаны! Вот увидишь: на следующий день она бросит это свое… – она сделала капризно-брезгливую гримасу, – пре-по-да-ва-ние.
– Спасибо, сеньора.
– Не за что, амиго. И не забудь про мочу игуаны.
К Хули подошел Энрике и, покорно глядя в землю, тихо сказал:
– Я сделал все, что вы приказали, сеньора.
– Иди! – стальным голосом произнесла Хулиа. – Завтра в шесть приготовь снасти.
Энрике поклонился и ушел.
– Ну, счастли́во, амиго, – хитро улыбнулась мне Хулиа. – Пойду полежу. Старая я стала. Никуда не годится мамаша Хулиа. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи и огромное спасибо, сеньора!
Я расплатился и пошел посидеть у океана на перевернутой лодке. Почти полная голубовато-желтая луна таинственно молчала в фиолетовом небе. Она была такая яркая, что звезд почти не было видно. Только зеленые осколки луны тревожно мерцали в черном океане. Ко мне подсел основательно подпивший носильщик Хорхе:
– Ну, амиго, как тебе наша славная мамаша Хулиа? – спросил он, хлопнув меня по плечу своей широкой и крепкой, как весло, ладонью.
– Интересная женщина. Она подарила мне мамахуану. Как ты думаешь, Хорхе, с чего бы это?
– Э-э-э-э, – недоверчиво покачал головой Хорхе. – Не советую я тебе ее пить, дорогой амиго.
– Почему?
Хорхе оглянулся, мимолетно обдав меня ромовым перегаром, похожим на запах жженого сахара, и полушепотом сообщил:
– Мамаша Хулиа – известная колдунья. Она знает Вуду – это ее настоящая профессия. Ты видел этого беднягу Энрике?
– Видел. Странный какой-то парень.
– Еще бы! Ведь он – ее зомби!
– Да ну!
– Говорю тебе. Он всю жизнь будет ее зомби. А потом станет зомби ее сына Хуана. Кстати, Хуан – тоже зомби своей мамаши. А его жена Изаурита – его зомби. Это дельце тоже обстряпала Хулиа. Раз Изаурита зомби Хуана, значит, она и зомби Хулии… Все мы чьи-нибудь зомби. Кто-то больше, кто-то меньше…
Хорхе вздохнул:
– Думаешь, зомби – это как в идиотских фильмах: всякие там оживающие мертвецы и прочее? Ерунда! Бывают, конечно, и такие зомби. Но это все никому не интересно. Это все для киношников, писателей и тому подобных бездельников. А настоящие зомби совсем другие. Все просто: один подчиняет себе волю другого. Тут много всяких приемов: и печень крокодила, и гузка попугая, и моча игуаны… Э-э-э-э-э… Хулиа это умеет. Вот выпьешь ты эту мамахуану, в которую сам Дьябло не знает, чего она подсыпала. И будешь ты с утра до ночи думать о чем-нибудь этаком… Что хочется тебе полететь к звездам, или утопиться в океане, или втюришься в какую-нибудь дуру из соседней деревни… И будешь сохнуть, как старый кактус. А мамаша Хулиа будет через три океана потихоньку забирать твои силы. Мало того что она сама разводила тебе ром…
Он опять вздохнул:
– А я – если хочешь знать – тоже зомби.
– Чей? Неужто нашей доброй знакомой?
– Да нет, амиго. Зачем я ей нужен?.. Жены, кого же еще. Черт знает что делает со мной эта сволочная баба. Веревки вьет. А я… Я, амиго, дрался и против пятерых, и против восьмерых… Эх, славный вышел мордобой! Шестерых, помню, положил разом, как в боулинге. У меня слева снизу в челюсть хорошо получается. Двое убежали. Я ведь не знаю, что такое страшно, амиго. Правда. У меня полдеревни в зомби ходят. А вот жена… Крутит со всеми направо и налево, так и мелькает своей ненасытной юбкой. Все, бывало, думаю: сейчас задушу эту змею своими собственными руками. А она посмотрит на меня!.. И… эх, амиго, как будто вот эти самые сто лун и двести этих океанов войдут в меня с этим взглядом и – всё. Я – уже не я, а зомби. А у тебя есть зомби, амиго?
Я задумался:
– По-моему, нет.
– Значит, сам ты – чей-нибудь зомби?
– Не знаю, Хорхе.
– Э-э-э-э… Так не бывает. Или кто-то твой зомби, или ты чей-то зомби. Так устроен мир.
Я смотрел на немую таинственную, словно литую из обмороженного свинца луну и на трепещущие под ней ее жидкие, несчастные, суетливые осколки. Да, «так устроен мир». Ases el mundo.
Я достал из пакета «Мамахуану».
– Будешь? – спросил я Хорхе. – Ты случайно не прихватил с собой баночку с мочой игуаны?
Хорхе понимающе ухмыльнулся.
– Тогда за нас, зомби? – спросил я.
Хорхе расплылся в широкой благодарной улыбке, махнул рукой, словно хотел сказать по-русски «где наша не пропадала!»:
– Давай. Черт с ней, с этой старой макакой.
Я дал ему бутылочку. Он оценивающе поглядел на нее и отпил половину. Ровно. Тютелька в тютельку. Грамотный парень, виртуоз. Я допил.
– Крепкая вещь, – блаженно морщась, сказал Хорхе.
– Да уж.
Я посмотрел на этикетку, фосфоресцировавшую в лунном свете:
– Сорок градусов, как полагается… Двести граммов… В самый раз.
– Вот и поужинали. Ну, спасибо тебе. И до завтра, амиго.
– Хороших тебе сновидений.
Так и не знаю, почему мамахуана называется мамахуаной. Ничего особенного.
Правда, ночью мне снились симпатичные девушки из города Сантьяго, похожие на дмитровских пэтэушниц. Они в моем мамахуановом сне курили сигары, пили «Barcelo» и, широко улыбаясь, говорили мне «Амиго, Гитлер капут!»
Прошло два года. Моя жена по-прежнему работает преподавателем. Так и не могу понять, кто из нас чей зомби. Наверное, взаимно.
Сон с открытыми глазами
Мы сидели с моим соседом Михалычем (Владимиром Михайловичем Пробовым) на Михалычевой кухне и отгадывали кроссворд.
– Семь по вертикали, – читал Михалыч, – тааак…во, телигент четырёхглазый, это по твоей части: древнегреческий философ. На «сэ». Ну?..
– Сократ.
– Хм… попал, очкарик. Ну, это легко. Я его сам знаю. Это тот, который всем вопросы задавал, а потом мышьяку наелся. Смотрим на «кэ». Где она у нас? Вот она, эта кэкэ… Та-а-ак. Значит: попугай с хохлом. На «кэ». Ну?
– Какаду.
– Опять попал. Дура птица. У меня у тестя был попугай говорящий. Гадит как семь бегемотов. А мозгов – на одно нехорошее слово. Проверяем этого зас…а. На «у». У-у-у… Вот оно. Государство в Латинской Америке. На «у». Ну? Что, съел, толстолобик?
– Сейчас.
– Семь секунд. Через семь секунд не отгадаешь – горячего. Раз… два…
– Уругвай.
– Уругвай, уругвай, по сто двадцать наливай… А он не в Африке?
– Нет.
– Проверим. На «вэ». Британский алкогольный напиток.
– Ну, это виски, конечно.
Михалыч помрачнел:
– Виски из пиписки. Даже и писать его, фашиста, не буду. Всё, перерыв.
Тут я должен кое-что рассказать.
Дело в том, что когда Михалыч в завязке, он целыми днями отгадывает кроссворды. Вернее так: если Михалыч отгадывает кроссворды, знайте – он в завязке. Сидит злой и грозный, как Валуев на горшке, потеет и отгадывает. И для завязок Михалычу нужны серьёзные поводы.
Предыдущая кроссвордная завязка произошла у Михалыча полгода назад следующим образом. Как-то раз он поехал на своём жигулёнке на дачу. Привязал досочки, собранные на помойке, к багажнику. Огуречную и помидорную рассаду – назад. Всё, как у честных дачных скворушек. И поехал. Дело было ранним-ранним утром в пятницу. До пробок. Взял отгул и поехал по Дмитровке.
Воздух свежий, какой-то родниково-ванильный, что ли… Гаишники, наоборот, несвежие, достаивают смену. Всё, что можно, уже с автомобилей состригли. Стоят, зевают.
Где-то в районе поворота на Лобню голосуют двое: он и она. Вернее, можно считать, что их уже трое. Потому что она явно уже на последнем месяце. Михалыч, как человек добрый, конечно, остановился. Мужик весело улыбается, говорит:
– Нам бы до Дмитрова. До роддома.
– Садись.
– Сколько?
– Мальчик или девочка?
– Двойня.
– Тогда две сотни.
– Да хоть три!
Сели, поехали. Мужик – невозмутимый до невозможности. Разговорчивый такой, вроде ди-джея.
– Я, – говорит, – сплю себе спокойненько. Вдруг это пузо на ножках (он мотнул головой на заднее сиденье) будит меня. Смотрю: сидит уже одетая, с собранной сумкой. Полный боекомплект. Говорит: поехали. Я: куда? Она: рожать пора. Я: так вроде на той неделе собирались по этому… по графику по ихнему. Она: я тебе не электричка по графику рожать. Чую, что пора, поехали. – Хоть побриться-то успею по такому поводу? – Ещё не хватало. Ты и перед свадьбой-то не брился, сидел за столом, как варежка мохеровая… а тут вдруг… Машина как назло в ремонте. Звоню в такси – не раньше чем через час: у них пересменка. А эта глаза таращит, как Инна Чурикова, и своё трындит: поехали да поехали… Что ты будешь делать? Дошли кое-как до шоссе. Голосую – ни одна сволочь не тормозит. Полчаса – вроде нищих на паперти. Ты вот первый. Спасибо тебе, хороший человек.
– Так… ответственность-то какая. Вдруг она прямо тут.
– Э-э-э… Это ты зря. Сплюнь.
Не успел Михалыч сплюнуть, сзади – стоны:
– Мама родная, началось!
И вроде гнать на сто сорок опасно. И медленно тоже нельзя. Михалыч весь мокрый от страха. И от ответственности. Пот из штанов течёт в штиблеты. Руки на руле трясутся. А стоны всё громче. А мужик – хоть бы что: «успеем» да «успеем». Ещё какой-то анекдот рассказал про блондинок. Что, дескать, все люди любят делать три вещи: смотреть, как горит огонь, как бежит вода и как паркуется блондинка. Михалыч попытался улыбнуться, но у него получилось ничего, кроме чего-то напоминающего сорвавшийся чих.