— Конечно, Никита Григорьевич, я тоже в супермаркете кое-что куплю.
Анне ничего не нужно покупать, но впервые за все время, что она знает Никиту, в его броне наметилась маленькая трещинка. Как и все люди, он ходит в супермаркет за продуктами и где-то живет. Конечно, начальник не станет приглашать ее домой, но зато она узнает, где он живет. Она, конечно, могла бы об этом спросить и у Лильки-кадровички, но не хотелось обнаруживать свой интерес. А тут случай представился сам собой.
Супермаркет «Восторг» светится в темноте красными и желтыми огнями. Аня Лепехина думает о том, как они с Никитой сейчас войдут туда и станут покупать продукты. Может даже, одну тележку на двоих возьмут и со стороны будут выглядеть парой. И ей очень хочется, чтобы так оно и было. Но она знает — не будет, никогда так не будет, потому что где-то там живет на свете мерзкая лгунья Габриэлла. А у нее, Ани, нет ни единого шанса, ведь она совсем обычная: и таких карих глаз пруд пруди, и фигура у нее обычная, и волосы не такие экзотичные, как у Габриэллы. И нос вот распух, потому что Игоря она знает всю свою жизнь, а кто-то убил его, и так страшно, а страшнее то, что убийца среди них, и сегодня она с ним здоровалась и, возможно, о чем-то говорила, и утром он еще не был убийцей, но теперь-то.
«Или был. — Аня торопится за Никитой, который вышагивает впереди, толкая проволочную тележку на дурацких колесиках. — Это не сгоряча он убил, а планировал. Значит, в душе уже был убийцей. Уже тогда, когда начал это планировать, он знал, что сделает, и, как он это сделает, тоже знал. Он был к этому готов не сегодня, а вчера и третьего дня тоже… А все ли так? Ну, способны на такое? Или это надо родиться с каким-то таким ущербным геном? Можно назвать его геном Каина, ведь именно Каин был первым официально пойманным и осужденным убийцей! У всех ли есть этот ген? Интересно, вот я смогла бы так, не то чтоб сгоряча или нечаянно, заранее спланировать и осуществить убийство? А потом как ни в чем не бывало ходить, разговаривать, смеяться, делать что-то обыденное?»
Аня даже содрогнулась от такой мысли, просто представив себе, как бы она стала планировать такое — вот просто взять и оборвать чью-то жизнь. Получается, сейчас этот человек еще человек, он о чем-то думает, что-то видит, радуется или огорчается, строит планы и вдруг в какой-то момент становится просто неодушевленным предметом. Потом человек вообще исчезает: от него не остается ничего, или остается просто кучка праха, от которой все стараются поскорее избавиться.
И она думает о том, что Игоря будут хоронить, а ей придется идти на похороны. Прощание с телом — необходимый ритуал, в котором должны участвовать те, кто еще жив. И это дико, если вдуматься. Потому что, по сути, человека уже нет, и она совсем не хочет видеть то, что когда-то было ее другом, нечто неодушевленное и даже отчасти страшное, уложенное в длинный ящик, нечто, совершенно не похожее на того парня, которого она знала всю свою жизнь.
И родители, как на грех, уехали отдыхать. Они всегда в это время года уезжали туда, где было тепло: мать любила лето и солнце и перед наступающей зимой хотела снова окунуться в солнце и теплое море.
И если родители не приедут, то от их семьи только она вынуждена будет провожать Игоря. Ей придется смотреть, как его мать старательно изображает скорбь, хотя ей, скорее всего, плевать, и как плачут его сестра, и отец… и она сама тоже будет плакать, но Игорю это уже не надо, ему ничего уже не надо, потому что его просто нет. Нигде нет, вообще. И никогда не будет уже. И ничего нельзя изменить или исправить. И она даже сказать никому не может, что это она виновата. И если бы она зашла к Игорю, когда он звал, то он бы до сих пор был бы жив. Но она не зашла, и случилось то, что случилось.
Слезы покатились из глаз сами, и сдержать их совершенно никак не получалось.
— Аня…
Никита, который все это время шел впереди, толкая перед собой тележку с покупками, останавливается. Конечно, он поступает сейчас как бесчувственная скотина, и тут двух мнений быть не может. У девчонки погиб давний друг — друг из детства. То есть они дружат всю сознательную жизнь, а если дружили еще и их родители, значит, и бессознательную, скорее всего, тоже. И вот сегодня этот человек погиб. Так нелепо, страшно и необъяснимо. А он тут ходит, покупает молоко и сыр, как будто нельзя было все это сделать потом, магазин-то круглосуточный!
Обругав себя скотиной, Никита нашаривает в кармане платок. Вот отчего-то женщины никогда не носят с собой платков. В лучшем случае в сумочке заваляется пакетик одноразовых платков, оставшихся от насморка, или влажные салфетки, которые на случай слез вообще не годятся. А у мужчин, как правило, всегда есть с собой платок. У Никиты тоже есть, мать ежедневно кладет ему в карман чистый отглаженный платок, и сейчас он пригодится менеджеру Лепехиной.
— Вот, возьмите платок. — Никита протягивает девушке платок. — Берите, берите, у меня их достаточно. Не надо плакать, что ж теперь… раз так вышло.
— Я знаю. — Анна всхлипывает, и не искусственно, как всхлипывала Габриэлла, и слезы у нее тоже были настоящие, а не пролитые перед зеркалом, установленным позади камеры. — Просто я вот сейчас вдруг поняла до конца… Мы же сюда после работы часто заезжали. Здесь выпечка очень хорошая, и его мама очень любит пончики с малиной, а мой папа булки с маком. И мы покупали, болтали, смеялись… Он был хорошим другом, понимаете? И у него, кроме меня, никого не было. У нас сложные отношения с семьями, в этом мы очень похожи. Он мне был почти братом, потому что мы даже в одной кроватке часто спали, когда или его, или моим родителям куда-то было нужно. Нас тогда укладывали в одну кроватку, то в мою, то в его… и в школе мы вместе были, и потом тоже… а теперь как же? А главное — за что, зачем так-то с ним потом? Ну, убили, а подвешивать зачем?
— Не знаю. Я…
— Сынок!
Никита вздрогнув, оглядывается. Откуда здесь в такой час могла взяться мать, он даже не представляет, но это, несомненно, она.
— Решила постирать, тебя ожидая, а порошка не оказалось. Ну, вот и вызвала такси, приехала. Час поздний, открыт только этот магазин.
— Что ж ты мне не сказала?
— Сразу позабыла, а потом решила пройтись по магазину. Да тебя-то и ждать долго, а стирать сегодня хотела. — Мать встревоженно смотрит на заплаканную девушку. — Деточка, что ж ты плачешь так? Никита, что стряслось?
— Мам…
Никита знает, что у матери есть способность — растормошить человека и вытащить из него всю правду, и так у нее тихо и необидно получается, что человек еще и благодарен ей остается — за восстановленное душевное равновесие.
— Давай-ка, Никитка, на кассу пойдем и домой. Я плов приготовила, салатик порезала. Посидим, чайку попьем, поговорим.
— Нет, спасибо… я домой. — Анна снова всхлипывает. — Я… поздно уже…
— Тебя дома ждут?
— Нет. — Анна покачала головой. — Родители уехали на отдых, но…
— Вот и ладно. Тогда едем.
Мать берет Анну за руку и ведет между стеллажами. Анна Лепехина, старший менеджер и взрослая девушка с двумя высшими образованиями, покорно идет за ней, а Никита толкает им вслед тележку с продуктами и стиральным порошком, будь он неладен, и думает о том, что более нелепой ситуации придумать невозможно. И теперь все это совершенно непонятно, чем закончится, а ведь всего и надо было, что отвезти злосчастную Лепехину на эту ее чертову улицу Лизы Чайкиной. И сейчас он был бы на пути в супермаркет, а дома, наевшись плова, залез бы под плед, и… Но история не знает сослагательного наклонения, и любая прожитая секунда — уже история, изменить ее нельзя, а потому нужно рисовать теми красками, что есть.
Их с матерью квартира стала для него последней крепостью, единственным местом, где Никита чувствовал себя в безопасности. И когда он переступал порог их дома, то всякий раз ощущал, как история с Габриэллой сломала его. И если вначале осознание этого пугало, то теперь он привык. Что ж, есть вещи, которые сложно переживаются, если вообще переживаются. И даже если ты их все-таки переживешь, все равно никогда уже не будешь прежним. Меняешься ты, меняется что-то в мире для тебя, иногда значительно, а иногда неуловимо, но действительность и ее восприятие меняются навсегда.
— Никитка, иди кушать! — зовет Никиту мама.
Есть события и явления, постоянные в своей изменчивости: приходят зима или весна, по календарю в свой черед, а фактически — когда им угодно; и солнце тоже встает, но всякий раз по-разному, так что его тоже нельзя назвать неизменной величиной; а о реке так и подавно все всем известно — нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
А есть вещи, которые никогда не меняются. Например, то, как мать зовет его к столу. Одна из последних постоянных констант в его изменчивом мире.
И он рад этому и хочет каждый день сидеть за столом — есть плов, который у матери получается отлично, или что-то другое, неважно что. Да только теперь за столом сидит старший менеджер Лепехина, зареванная и абсолютно неуместная в их с матерью размеренной жизни. Жизни, которую он так старается наладить. Правда, получается пока так себе, надо это признать.
— И что ж, так и не выяснила полиция ничего?
— Нет, ничего. — Анна опасливо косится на Никиту. — Да вот Никита Григорьевич знает лучше меня, наверное.
Никита готов придушить Лепехину за то, что она все выболтала матери. Анне ведь невдомек, что его матери нельзя волноваться, что она едва не умерла и если бы не доктор Круглов, то непременно умерла бы. Конечно, не рассказать его матери что-то, если она спрашивает, вообще немыслимо. Но могла бы посопротивляться, а ведь к гадалке не ходи — выболтала все сразу же. И всего-то они вместе на стол накрыли, пока он был в душе.
— Садитесь кушать, дети.
И эта фраза тоже была привычной — когда в очередном новом городе, куда переводили по службе отца, у Никиты появлялись приятели, то часто местом их сборов оказывалась квартира, выделенная Радецким. Мать готовила нехитрое угощение — не держать же детей впроголодь! — и звала всех к столу, даже если на столе было только варенье, чай и нарезанный аккуратными ломтями белый хлеб. Чем богаты, тем и рады.