Но когда пришло ответное послание, у нее дух перехватило.
Александр Сергеевич все еще любил ее! В буре слов ей открылась его страсть, его томление, его вечная преданность. Единым натиском он опрокинул все ее защитные бастионы, рассеял оборонительные порядки нерешительности и захватил самую глубинную святыню сердца. Его письмо никак нельзя было бы вставлять в учебник, ибо оно было переполнено непристойностями, но душу Елены оно обнажило целиком. Это письмо могло бы совратить и монашку.
Но Пушкин не предъявлял никаких претензий, не делал никаких предложений. Он лишь просил дать ему возможность вновь увидеть Елену и еще раз услышать ее голос, похожий на музыку леса. Для этого он предложил вместе посетить оперу.
Неужели кто-то может усомниться в ее решении? Елена согласилась.
Пушкин прислал за Еленой экипаж, и когда она подъехала к театру, он уже нетерпеливо ждал. Когда же она появилась, лицо его выразило нешуточное облегчение. Предложив Елене руку, он проводил ее внутрь, в ложу.
Для девушки из провинции это было все равно что попасть в волшебную сказку. В театре собрались сливки петербургского общества, и многие знатные дамы, не скрывая любопытства, вытягивали шеи, чтобы увидеть новую звезду, воссиявшую рядом с поэтом. Она же была настолько растерянна, что даже опера, «Севильский цирюльник» Россини, оставила у нее лишь смутное впечатление красоты, как будто служила фоном темного бархата для роскошных одеяний и сверкающих драгоценностей театральной публики. Она не столько видела, сколько ощущала восхищенные взгляды, которые бросал на нее искоса ее бывший возлюбленный. Посреди представления она вдруг скинула туфельку, игриво просунула носок затянутой в чулок ноги под край его штанины и погладила по щиколотке. Краем глаза она видела, как Пушкин содрогнулся от желания. И все же на вид он оставался спокойным и собранным и в антракте в самой светской манере представил ее своим высокопоставленным друзьям.
Когда представление завершилось, они уехали из театра в одном экипаже. И, по молчаливому согласию, направились в квартиру Пушкина.
Елена с изумлением принимала ласки своего первого возлюбленного. Движения его стали более продолжительными и плавными. Руки его точно попадали в те места, которые когда-то подолгу нащупывали. Было очевидно, что с тех пор, когда они полюбили друг дружку, он познал множество женщин и выучил все тонкости искусства любви. Но и Елена, хотя опыт ее был куда скромнее, кое-чему научилась и могла по достоинству оценить изменения.
Потом она лежала в объятиях Пушкина и слушала, как он строил планы для них обоих. Он немедленно объявит о помолвке. Они поженятся весной. Он купит ей имение и посадит там розы, а в городе – особняк, где она будет вести салон. Их первый ребенок будет мальчиком, и крестным у него станет сам царь. Елена улыбалась, кивала и уснула под его счастливую болтовню.
Рано утром…
Рано утром Елена проснулась первая. Она быстро оделась и, переборов печаль, тихонько покинула квартиру. Пушкин крепко спал, скинув с себя простыни. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поцеловать его грудь, а то и более интимную часть тела. Но она сбежала, удержавшись даже от намека на продолжение близости. Она нисколько не жалела о том, что произошло ночью, но знала, что не следует ожидать ничего большего.
Пушкин, естественно, попытался восстановить связи. Он штурмовал ее армиями писем, стихов и страстных признаний. Все это она читала с болью в сердце, а потом сжигала в кухонной печи.
Со временем он унялся.
Елена, со своей стороны, нашла себе другого любовника. Однажды, через восемь месяцев после того случая, он неожиданно высказал ей какой-то невнятный набор слов, в котором она с трудом опознала предложение руки и сердца. К собственному удивлению, она поняла, что и сама полюбила этого мужчину всей душой, и приняла предложение.
Вскоре они обвенчались.
Так что в последний раз Елена и Пушкин встретились уже как двое почтенных семейных людей. Это случилось на обеде, который давал один из общих знакомых, а обе четы случайно проезжали через Москву, направляясь в противоположные стороны. Во время бала, естественно, были и танцы, и Пушкин, и Елена танцевали, но только не друг с другом.
Тем не менее Пушкину удалось подкараулить Елену, когда она на краткий миг осталась одна. Негромким, но пронзительным голосом он задал лишь один вопрос:
– Почему?
– Насколько мне известно, вы состоите в счастливом браке, – ответила Елена. – Я тоже. Так пусть все остается как есть.
Но Пушкина эти слова не успокоили.
– Мадам, вы бросили меня, – сказал он, правда, не обвиняюще, а скорее как спасенный моряк с погибшего корабля мог бы впоследствии удивляться тому, как все это произошло. – Мне кажется, я все же имею право попросить объяснения.
Елена вздохнула – и согласилась.
– Давайте прогуляемся по саду, на глазах у всех, чтоб было ясно, что мы беседуем не как любовники, а как старые знакомые – уверена, моя репутация это выдержит, – и я вкратце объяснюсь.
И они рядом, но не соприкасаясь друг с другом, неспешно пошли по саду.
– Помните время нашего первого знакомства? – спросила Елена. – Какие речи мы вели тогда во время любви? Вы умоляли меня сообщать вам каждую мою мысль, каждое мое чувство.
– Я никогда этого не забуду. Мы ворковали, как пара голубков. Я могу восстановить все наши разговоры, фраза за фразой. Это было воплощением самой нежности.
– И мы каждую ночь вели такие разговоры.
– Это был пир языка и любви.
– И наша встреча в Петербурге. Что я говорила тогда?
Пушкин промолчал.
– Я не говорила ничего, и вы не обратили на это внимания, поскольку уже получили от меня то, что хотели. И в ту ночь я поняла, что любили вы вовсе не меня – вы любили русский язык. О, вам казалось, что вы любите меня, потому что я была хороша собой, а для вас наш роман оказался чем-то совершенно новым. Вы искренне верили, что изучаете мое тело и, возможно, мою душу, но истинная ваша страсть была отдана для более чувственных удовольствий от слов, грамматики и нежных любовных речей. Разве способна женщина выстоять в таком соревновании? Я не способна.
Пушкин долго не мог найтись с ответом. И наконец сказал:
– Мадам, вы устыдили меня.
– Вам, такому, какой вы есть, нетрудно допустить подобную ошибку. – Елена твердо посмотрела в глаза Пушкину. – Но прошлое миновало. Осталось настоящее. У меня есть мой преданный супруг, у вас – ваша добродетельная жена. Перед вами и мной лежит вся жизнь, у каждого – своя. Я уверена, что вы проживете сто лет и каждый день будете что-то писать. Если же мне удалось немного поспособствовать вам в этом – что ж, я счастлива.
И на этом они расстались навсегда.
Такова правдивая история Пушкина-американца. Множество книг, заполняющих множество шкафов, утверждают иное, и я не могу найти этому объяснения. Возможно, история спутала его с каким-нибудь тезкой-однофамильцем. Возможно, так получилось, потому что истину очень старались скрыть. Ведь если что-то никому не известно, никто об этом и не проболтается. Я же, со своей стороны, скажу лишь одно: вот вам факты, и делайте из них, что захотите.
Пустой дом с множеством дверей
Телевизор стоит вверх ногами. Во время уборки мне требуется его компания, а вот, чтобы он отвлекал меня – совсем не нужно. Осторожно прихлебывая вино из стакана, я очень тщательно чищу пылесосом восточный ковер. Ах, Катерина, ты была бы восхищена моей работой. Дом никогда еще не был таким чистым.
Я убираю пылесос обратно в шкаф. Поскольку я избавился от всей ненужной обстановки, уборка почти не отнимает времени.
Покончив с коврами, я совсем было вознамерился достать мастику для полов, но тут до меня доходит, что завтра приедут за мусором. Напевая себе под нос, я сворачиваю, один за другим, перевязываю веревкой и вытаскиваю все три на тротуар. А потом ставлю рядом и пылесос – все равно он больше не нужен.
Теперь гостиная сделалась почти пустой – высохшие, побелевшие кости нашей жизни, очищенные от мяса и воспоминаний. Единственное уцелевшее кресло, телевизор и неустойчивый столик на колесах, которым я пользовался после того, как избавился от обеденного стола. Таймер кухонной плиты выключился, значит, пироги готовы. Я достаю тарелку, нож, вилку, разрезаю пироги и выбрасываю одноразовый противень из фольги. Вытираю дверцу духовки влажной тряпкой, прополаскиваю ее, выжимаю и убираю. Наливаю себе еще стакан вина.
Я ем, а телевизор бормочет и вскрикивает. Люди висят вверх ногами, как летучие мыши, или с безумными ухмылками носятся по потолку. Красотка из программы новостей с выгнутым, как перевернутый полумесяц, ртом бубнит что-то о последнем бедствии. Некто в костюме дятла раз за разом бьется головой о платформу кузова мусорного грузовика. Неужели все это должно иметь какой-то смысл? Да и имело ли хоть когда-нибудь?
Стакан наполовину опустел. Нынче я взял неплохой темп.
И тут внезапно, фонтаном несчастья, накатывает дурное настроение. Я зажмуриваюсь, напрягая все мышцы лица, но слезы все же просачиваются, и я начинаю всхлипывать. А потом неудержимо рыдаю, потому что хоть я все еще думаю о тебе, хоть я никогда не прекращал и никогда не прекращу думать о тебе, мне становится все труднее и труднее вспоминать твой облик. Он ускользает от меня. О Катерина, я лишаюсь твоего лица!
Только не жалеть себя. Этому состоянию я не поддамся. Я беру швабру, наливаю в ведро теплой воды, добавляю туда моющего средства, сильно пахнущего нашатырем. И, со всех сил налегая на швабру, принимаюсь мыть полы. Пока, в конце концов, не беру себя в руки. Тогда я снова беру стакан, опустошая его одним глотком, и чувствую, как вино обожгло желудок. Если пить вот так, человек рано или поздно угробит себя. К чему я усердно стремлюсь.
Я учу себя умирать.
Если я не подышу свежим воздухом, то вырублюсь. Если я вырублюсь, то выпью меньше. Необходимо строго соблюдать график. Я надеваю пальто и выхожу за дверь. Неверной походкой бреду вниз по склону холма. Сквозь вереницы домов, мимо одинаковых забегаловок с сэндвичами, расположенных на каждом углу, мимо шоколадной фабрики и автозаправки, под железнодорожным мостом и вдоль канала по направлению к Менейанку. В голове шумит вино, и все же предатель-мозг думает о тебе, и только о тебе и ведет унылый монолог потери и тоски. Если бы я в тот день удержал тебя дома. Если бы да, мать его, кабы… Даже меня тошнит уже от этих слов. Я отрешаюсь, воспаряю, пока сознательные размышления не начинают восприниматься как невнятный ропот далеко внизу, а я плыву, подобно Богу, в предвечернем небе.