безразличие только еще сильней уязвляло ее.
— Что бы вы сказали, если б узнали, что однаженщина, которая приходит к вам, испытывает к вам пристрастие?
— Пристрастие? Зачем? — растерялся отецДионисий. — Я бы сказал, что ей надо подыскать себе другой предмет...
— Но что же ей делать?
— Ей? Может быть, найти достойного человека ивыйти за него замуж.
— Но у нее духовное пристрастие… Понимаете,именно духовное. Ничего такого, земного... Ничего низменного... Она ищетдуховного союза. Вот.
Дионисию вдруг стало противно: он даже не могпонять, что именно ему отвратительнее — эти любовные признания или те словесныеигры, в которые они были облечены. Но выгнать Валентину он как-то не решался.Да и потом — как можно сопротивляться человеку, который являлся спецом именночто по сопротивляющемуся материалу? А она теперь сидела молча и смотрела нанего испытующим немигающим взглядом. Присутствие ее становилось все болеетомительным. Какой тяжелый человек!
И тут Дионисий, что называется, “брякнул”,сказанул. Поюродствовал. Решил, что так ему дешевле выйдет.
— Духовный союз? Что-то я о таком не слышал.Звучит как-то уж очень плотоядно. Это что — какое-то новое извращение? Или —только прелюдия к нему?
И поднял на нее наивные глаза.
Валентина взвилась от такого цинизма:
— Ну, знаете ли... Не ожидала от вас. У васпросто нет ничего святого!
— Простите, — тут же с готовностью откликнулсяотец Дионисий и поднялся со стула, давая понять, что ей пора уходить.
Она едва кивнула и вышла из мастерской. Он тутже о ней забыл. Сидел, вникая, медленно перелистывал страницы. Сколько временипрошло после ее ухода? Полчаса, час? И вдруг она рывком распахнула дверь, вся —ураган, мятеж, буря:
— Прошу вас, раз так, верните мне все, что я вамдарила.
Дионисий смотрел на нее ошеломленно, что-тотяжело соображая. Может быть, он пытался вспомнить, что же это такое она емуприносила, и — не мог. Потом вспомнил — кажется, красное расписное пасхальноеяйцо на подставке, книгу святителя Игнатия Брянчанинова, вазочку с незабудками,что-то еще, ах, да, восковую свечку в виде золотой розы, рамочку дляфотографии, да вот — кажется, блокнот в кожаном переплете, перьевая ручка.Вазочку, яйцо, свечку в виде розочки он кому-то подарил, рамочка висела настене уже с фотографией старца Кукши, а блокнот, книга и ручка были в келье.
— Сейчас принесу, — сказал он, обматывая горлошарфом и надевая скуфью.
— Вы все испортили — все наше духовное общение,— уязвленно крикнула она ему вслед.
Не дослушав, он побежал через Афонскую горку ичерез несколько минут, запыхавшись, влетел в мастерскую, держа под мышкой книгуи блокнот с прикрепленной к нему ручкой. Поискал глазами пакет, засунул ихтуда, протянул ей.
Она вспыхнула, выхватила пакет из его рук и,хлопнув дверью, вырвалась на мороз.
“Даже и не возразил, не спросил: почему выуходите? А как же тогда христианская любовь? Даже не попросил — останьтесь хотьненадолго! Хоть бы на память оставил бы себе что-нибудь! Никогда больше к немуне приду”, — гудело и бушевало в ней.
А отец Дионисий почувствовал, словно гора у негосвалилась с плеч. Вздохнул, было, полной грудью, ан нет: что-то лишнее, словнозаноза, зацепляло его внутри. Мешало сосредоточиться. Он чувствовал какой-тоущерб, что-то не то. Но понять, что именно, так и не мог. Наконец, уже когдастемнело, хлопнул себя по лбу — эх, растяпа: блокнот! Блокнот ей отдал, атам...
С самого Рождественского поста отец Дионисийвзял за правило вести дневник, очень это его успокаивало и примиряло с жизнью.Он тщательно записывал помыслы, чтобы ничего из них не забыть и потом честновыложить на исповеди, — все то, что незаметно влезает в голову, дурит,баламутит, сеет соблазн и смятение, втягивает, как в воронку, в водоворотстрастей, уводит мысль, кружа ее и передергивая... И там, в этом дневнике, былонечто, совсем уж не пригодное для стороннего глаза. А кроме того — решилописывать в нем всякие сценки из церковной жизни, наблюдения, — мало ли,пригодятся. Было там кое-что и про владыку, причем очень нелицеприятное...
Дело в том, что владыка позвал иеродьяконаДионисия послужить на святителя Николая в епархиальном соборе. И потомблагословил его остаться на трапезу. Во главе стола воссел сам архипастырь, поправую руку от него — Городской Голова и множество его чиновничьей челяди, а полевую — архидиакон владыки, маститые протоиереи и отец Дионисий.
— Владыченька, — сладко улыбаясь, поднял тостнастоятель епархиального собора. — Вот все говорят: все могу во укрепляющемменя Иисусе Христе! А мы скажем: все можем во укрепляющем нас владыке Варнаве!
— Все можем, все можем, — закивали некоторыемаститые протоиереи.
— Я даже больше замечу, — вылез вдруг тщедушныйсекретарь епархии, — в Евангелии Господь говорит: “Без меня не можете творитьничего”. А мы скажем: ничего не можем творить без нашего дорогого владыки.
— Ничего не можем, ничего не можем, — откликнулисьразрозненные протоиерейские голоса.
Городской Голова чинно наклонил голову вперед исделал жест, словно приглашающий и своих чиновников присоединиться к этомуоткровению. Те активно закивали, получилось часто-часто, мелким бисером, как уиндусской статуэтки, которая некогда стояла на комоде у бабушки Дионисия: чутьтронешь ее — и она ну кивать, все уже о ней позабыли, а она все качь-качьголовой.
Отец Дионисий поежился. Такая лесть показаласьему не только бесстыдной, но даже и кощунственной. Он взглянул на владыку. Тотявно расчувствовался и жадно ловил каждое слово. Наконец, смахнув слезу иподняв бокал, он произнес:
— Многие грехи простятся тебе за эти слова!
Было там, в дневнике, и о самой Валентине. Ох,если она прочитает... Сраму не оберешься. Еще и не так поймет. Но как он,монах, мог такое написать: прельстился точностью выражения. При одномвоспоминании уши у него покраснели... Вот уж — ради красного словца. Там былонаписано: “Все люди источают флюиды, а Валентина выделяет яйцеклетки. Большие такие,хищные яйцеклетки. И мне кажется — они носятся за мной: ужас, ужас, боюсь!”.Тьфу, дурень он все-таки!
И еще там было — ах, лучше не вспоминать, лучшепойти побыстрее да забрать этот злосчастный дневник. Искушение! Как он мог такошибиться! А вдруг она не отдаст — вон какая злющая: отдавайте мне мои подарки!Да он уже и не помнит, что именно. Ну, хорошо, он компенсирует ей убытки —подарит что-нибудь взамен. Он увидел искусный деревянный узор, вырезанныйнедавно резчиком в качестве образца для нового иконостаса. Решил — скажетрезчику, что узор подходит, а зачем тогда хранить образец? Вспомнил, чтоВалентина поселилась в моем доме. Значит, надо было немедленно отправиться кней и забрать блокнот, пока она его не прочитала, а взамен подарить ей узор. Нуи помириться. Бог с ней. Духовный союз — так духовный союз. Плохо, конечно, чтоона его общительность истолковала в каком-то приватном смысле. Но это пройдет.Он ей дал понять, что он тут ни при чем. Если умная, сделает вид, будтоникакого объяснения она с ним и не устраивала. Если глупая — что ж, пустьнемножко поненавидит его.
Меж тем было уже темно и метельно. Троицк в этисвяточные дни ходил ходуном, пил, гулял, горланил и даже, несмотря на нищету,то там, то здесь взрывал хлопушки. Идти через весь город в зимней рясе было инеудобно, и опасно — могли привязаться местные пацаны просто, чтоб “попугать ипогонять попа”. Да и всякое могло случиться. Поэтому отец Дионисий зашел кмонастырскому сторожу и садовнику монаху Матфею, которому наместник вручил ключиот монастырских складов, где хранилась утварь и ветошь еще со времен царяГороха: были там какие-то выцветшие пальто, тулупы, валенки, ушанки. Но Матфейкатегорически отказался без благословения наместника пускать туда Дионисия, ипришлось ему идти к игумену Иустину, а заодно уж и просить его благословения напоход в город. Но Иустин позволил:
— Иди. Только быстро — туда и обратно. А тотревожно. У меня и Лазарь отпросился к крестнику на святочный вечерок.
Дионисий залез на склад, нашел там для себя какую-тобезумную серую шубку из искусственного меха, который свалялся по бокам иповылез на животе, взял себе и шапку-ушанку, которую завязал под подбородком,да еще и обулся в черные валенки с галошами, заправив в них брюки. Нарядизменил его до неузнаваемости и сделал похожим то ли на советскогопровинциального бухгалтера, то ли на проходимца-неудачника. Что-то было во всемего облике сомнительное и полупочтенное. Но самому отцу Дионисию маскарадпонравился: ни у кого в городе не будет интереса приставать к такому прохожему— видно, что взять с него нечего, задирать — неинтересно, да, может быть, инебезобидно — кто знает, что за прощелыга кроется под серым вытертым ворсом? Онвышел через нижние ворота и, никем не узнанный, поспешил к моему дому.
Было уже совсем темно, и троицкие мутные фонарисмотрели вполглаза на редких пугливых прохожих, трусящих по крещенскомуморозцу, хрустящему снежку и причудливым тротуарным наледям, на стайкиразгулявшихся парней и девок, которые клубились то здесь, то там, щеголяя распахнутымина груди куртками и откупоренными бутылками, к которым и прикладывались длякуражу.
Все, однако, настолько заиндевело, задубело,заледенело, что идти было трудно, дул ледяной ветер, а холм, на которомвозвышался мой дом, сделался и вовсе неприступным — его надо было брать снаскока, с разбега, штурмом. Дионисий несколько раз скатывался по нему и,по-птичьи взмахивая длинными руками, приземлялся в сугроб. Тем не менее, онобратил внимание на странное обстоятельство — в доме не горел свет. Конечно,могло статься, что Валентина отправилась на службу в монастырь и еще неприходила. С другой стороны — какая же служба? Отец Дионисий вспомнил, чтоколокол, возвестивший ее окончание, ударил еще когда он только примерял своймаскировочный городской наряд. Скорее всего, перенапрягшись в проповеди иотповеди, закоченев на ветру и отогревшись возле пылающих печек, она всей душойи телом предалась успокоительному сну. А может — и весьма вероятно —