Никифорович слушал его с напряженным интересоми, что странно, почти и без испуга: он все старался уловить смысл. А крометого, его поразил странный контраст между всеми этими диковинными, какими-тозаморскими словесами, о происхождении которых Никифорович как-то сразу и недогадался, и совершенно невинным и “свойским” Ваниным взором. Кроме того, егосовершенно сбило с панталыку, что этот, с черным котом, предложил ему прочитатьмолитву: про такое поведение лукавого он не слыхал. Напротив, в монастыреговорили, что враг рода человеческого от молитвы как раз бежит, трепеща.
— А почему? — только спросил он. — Почему этимонахи “Верую”-то не знают?
Пока Ваня испытывал Никифоровича, монах Лазарь,оказавшись в натопленном доме Эльвиры, скинул с себя ледяное пальто, сплошьусеянное опилками, сором, древесной трухой, и принялся приводить в порядокподрясник, прежде всего скинув его полы с плеч.
— Так ты, видать, поп? — вытаращил глазаМурманск.
— Я — монах, и потом, что значит это “поп”?Почему сразу — “поп”? Сказал бы — “священник”.
— Батюшки, так мы монаха, как разбойника,связали да в сарай затолкнули! — запричитала Эльвира, придвигая к печкемаленькую скамеечку и усаживая на нее Лазаря. — Прости, милок, обознались. Этохозяйка-то на нас страху напустила, ну мы и вызвались присматривать да милицию вызывать.Я тебя сейчас всего отчищу, отогрею, вон чайку поставила, огурчики у меня естьмаринованные, картошечка закутанная с разварочки, рюмочку прими для сугреву.Чисто не для пьянства, а для лечения. А мы крещеные, разве стали бымолитвенника вязать да в грязи валять! Прости нас, сердечный!
— А чего ты шапку мне на лицо надвинул, с сетьюэтой на меня полез, зачем тебе сеть-то рыболовная посреди зимы? — недоверчивоворчал Мурманск. — Я, вишь, тоже рыбак, но мы зимой сетями рыбу не ловим…
Лазарь прижался боком к жаркой печи, размяк.
— Я тебя довезу до монастыря, не держи обиду,только помоги машину из сугроба вытолкнуть, вмиг доставлю.
Эльвира уже постелила скатерть, разложилаогурчики и капустку, поставила рюмочки и пузырь с самогоном.
— А я в церковь не хожу, — вздохнул Мурманск. —Грехи не пускают. Да и некогда. Я вот чувствую, что у меня Бог — в душе. Нувыпьем — для выздоровления. А то я тоже больно задубел на морозе. Руки неслушаются. А сейчас еще машину откапывать… Ну так я правильно мыслю — главное,чтобы Бог был в душе?
— Да вот ты сейчас меня с разбойником спутал,хотя ведь все-таки можно было почувствовать, что я — не он. Ну, что какие-то отменя другие энергии исходят. А ты их не прочухал, пошел на меня, как намедведя… А если такое элементарное дело не можешь просечь, то как различишь,кто это у тебя в душе — Бог или притворщик, тот, который Им прикидывается?
— Это верно, — вздохнул Мурманск, запихивая врот капустку. — Мне вон недавно вместо тасола простой подкрашенной водыпродали. Все, фабричная упаковка! Я залил, а морозы, и как там все замерзнет,как рванет! А как проверишь? Ну теперь я нюхаю, а то и пробую на язык — утасола такой вкус… особенный. А что — вместо Бога могут тоже невесть когоподсунуть?
— Вот именно, — миролюбиво отвечал Лазарь, радуясьтеплу, покою и тому, как удачно пошла его проповедь.
Отец Дионисий же, услышав грохот на кухне,устремился вслед за Валентиной. Он рванул на себя хлипкую дверь уборной, сорвалкрючок и выскочил насквозь, спотыкаясь о дрова.
— Валентина, — позвал он и пошел на ощупь на шумв комнате. Он понял, что она, должно быть, попала в собственные же ловушки.
Тут до него и донеслась ее грозная отповедь отом, что “дом окружен”: наконец он все понял.
— Валентина, — повторил он, — что же это замаразм такой! Это же я, иеродьякон Дионисий! Вы что, не узнаете меня? Я на васне обижаюсь, но и вы на меня не должны сердиться. Дом действительно окружен, ноникакие это не соседские голоса. Тот, кого мы ожидали, здесь, у самого крыльца.Я наткнулся на него. Форменный уголовник. Пощады от него не жди. Да он там и неодин. Прислушайтесь — прямо под окном разговаривают.
Из комнаты раздался стон, потом радостный крик:
— Отец Дионисий! Откуда вы здесь? Как выпочуяли, что я в беде? Как вы сюда попали? Это по внушению свыше — я точнознаю! Я так настрадалась! Бандит каким-то образом проник внутрь, я его видела —гадкий такой, вид бесовский, и теперь он затаился где-то здесь. У меня естьтопор и кочерга.
— А почему так темно?
— Я вырубила весь свет. Нет, у нас точно с вамиесть духовное родство, я так и чувствовала...
Дионисий, спотыкаясь, стал пробираться обратночерез уборную в предбанник, шаря по стене, чтобы нащупать пробки.
А в это время к дому уже направлялся милиционерИгорек. Был он маленького росточка — странно даже, что такого взяли в милицию,с лицом в меленьких красных прыщиках: именно что не Игорь, а Игорек.
Не знаю, почему в Троицке вся милиция такаяхлипкая? Что-то в этом виделось явно символическое, склонявшее к мысли, что сеймонастырский городок был не под сомнительной защитой ненадежных человеческихрук, а под крепкою дланью Божьей. Меня, когда приезжала на машине, все времяостанавливал, хотя и высоченный, но болезненно худющий — кажется, вот-вотпереломится пополам — лейтенант Маточка. Так и говорил: “Лейтенант Маточка.Вам за нарушение — штраф. Вы проехали по улице, не пристегнувшись ремнем, —непорядок”. Или: “Лейтенант Маточка. Вам штраф. Почему у вас колеса, как у“Татры”? Непорядок”. В конце концов, завидя его загодя, я сразу доставалакупюру, чтобы он немного подкормился. Единственный раз, когда он зазевался именя не остановил, я затормозила сама: “Вы — Маточка? Почему не останавливаете?Непорядок. Вот, возьмите штраф”. Он удивился, но взял. Правда, с тех порстарался мою машину не замечать. Даже нарочно отворачивался, когда я проезжаламимо.
Однако вернемся к Игорьку. Пришлось ему броситьмашину возле какой-то застрявшей в снегу колымаги, в которой, приглядевшись, онузнал “жигуль” кума, и теперь он шел, бдительно посматривая по сторонам иощупывая рукой табельное оружие. В темном саду он увидел двоих, один из нихчто-то методично внушал другому, а тот слушал его внимательно и наматывал наус. Это поразило Игорька весьма неприятно: Эльвира говорила ему, что преступникодин и к тому же связан, да еще и заперт в сарае. Поэтому он несколько сбавилшаг и глубже — для суровости — надвинул на лоб шапку.
— Ваши документы, — тоскливо произнес он, навсякий случай не входя в сад, а остановившись у калитки и стараясь не заступитьза черту света, отбрасываемого единственным фонарем. Дальше уже шевелилисьтени, постепенно сгущаясь, чтобы перейти в кромешный мрак.
— А ваши документы? — моментально отреагировалНикифорович. — Я — водитель наместника Свято-Троицкого монастыря. Вот такиммакаром, Господи Боже мой!
И он победоносно посмотрел на Ваню с его чернымкотом.
— Еще чего! Ты у меня поговоришь! Из монастыряон! В такое время монастырь ворота свои закрыл, молится, поклоны кладет. Вотделении у меня поговоришь с твоим макаром! — посуровел Игорек, но на всякийслучай сделал шаг назад, оказавшись в самом эпицентре света. — Всякомупреступному элементу свои документы показывать — это ловко придумано.Приказываю вам следовать за мной — до выяснения личности.
Ваня испугался, что милиционер их сейчас уведет,а его будущая спутница жизни так и останется в темном доме вместе с бандитом.Поэтому он решил сманеврировать:
— А может, ты и не милиционер вовсе. Может, тыпросто так — переоделся милиционером, а его убил и закопал в снегу, —неожиданно ввернул Ваня, подхватывая на руки кота. — Мне в КПЗ такие случаирассказывали. Ишь, метр с кепкой, мальчик-с-пальчик, от горшка два вершка —приказывает он тут, я вон тебя на козырек над крыльцом посажу, что делатьбудешь? А лучше-ка попробуй войти в дом.
— А кот-то тебе зачем? — не утерпел Никифоровичи, словно мстя Ване за вопросы о куреве да о знании молитв, спросил, стараясьвыказать ему как можно больше презрения: — Продаешь, что ли? Что — неразменныйрубль?
— Какой-такой еще рубль, это мы в отделениисейчас разберемся, — грозно затянул Игорек. — А за оскорбление ответите.Дразнится он тут, угрожает. Я при исполнении. Прошу не оказывать сопротивленияпредставителю власти, прошу организованно пройти в машину... Предупреждаю, уменя табельное оружие.
Это придало ему смелости, и он решительно шагнулв темноту.
— Видали мы таких на зоне, — совсем ужрасхрабрился Ваня и сплюнул в сугроб.
В этот самый момент Дионисию все-таки удалосьввернуть пробку, и в окне кухни вспыхнул свет. Через мгновение там мелькнул исам он собственной персоной в собачьей шубке. К груди он крепко прижималблокнот в кожаном переплете. Поймав Валентинин взгляд, скользнувший по еготрофею, он кротко спросил:
— Я возьму его обратно, ничего? Я вам другойподарю. Или — узор. Хотите — узор?
— Что у вас за вид? — ахнула Валентина. — Ну да,Святки же, а я и не догадалась — ряженые повсюду ходят, вы, наверное,колядовать пришли, а тут такое... А подарки мои — конечно, берите, простите,если что не так.
Что-то шевельнулось у нее в груди — нечаяннаярадость, догадка полыхнула в мозгу: он переоделся, чтобы никто его не узнал,пока он шел сюда. Чтобы прийти инкогнито... А зачем? Что он хотел этим сказать?“Прости, это я так специально выразился про духовный союз, чтобы тебяиспытать... Мне так дорого то, что ты мне подарила… Споем же “Добрый вечор,пане”, растолкуем какое-нибудь место из Священного писания, прочитаем вместеакафист...”
Нет, материал явно ослабил свое сопротивление...
— Отец Дионисий, — радостно вскрикнулНикифорович, увидев его наконец в зажженном окне, и победоносно показал на негомилиционеру: — Вот он — это наш, из монастыря. Диакон. Таким макаром...
Он принялся колотить в окно.
— Что — и этот бомжара в окне — тоже измонастыря? — вскинулся Ваня. — Да, я подозревал, а теперь явственно вижу —правильно вас вызывали, только не один тут налетчик, а двое их. Шайка. Я того,который в доме, давно уже стерегу, а тут — этот, другой, переодетый. Ловко же