пауков ядовитых, тараканов с большой палец. Но — хлопотно. А то можноустановить ревун. Ты входишь, он включается. Начинает реветь так, что ушныеперепонки лопаются, на пять миль слышно. А то можно врубить софит в пятькиловатт — ты входишь, он врубается, и ты слепнешь. Так немцев наши остановилина Курской дуге. Ослепили зенитными прожекторами, установленными на танках.Танки — в бой, прожекторы давай светить, немцы, слепые, бегут и падают.
Все это очень меня впечатлило, но показалосьслишком уж капитальным. То немцы на Курской дуге, а то — бывший уголовник скорешами! Я обещала подумать и выбрать один из вариантов. Но он в любом случаеобещал за домом присматривать. С этим высадил меня и уехал.
Встретила я у монастырских ворот послушникаКлима Никифоровича — шофера наместника. Такой видный, осанистый, похож то ли надореволюционного швейцара дорогого ресторана, то ли, с некоторой натяжкой, дажена сановника. Седые бакенбарды, борода. Доброжелательная уверенность исходит откаждой черты. Положительная основательность в каждом движении.
— Куда торопитесь? — вопросил он.
Я ему поведала про уголовника с братанами.
— Не бойся, — махнул он рукой. — Если надо, мывсем монастырем там засядем, тебя в обиду не дадим! Вот таким макаром, ГосподиБоже мой!..
Пришла я к отцу Дионисию, рассказала и ему. А онв ответ:
— Да ладно, это горюшко — не горе: если этотбандит появится, беги в монастырь, мы на него отца Матфея с ракетницами нашлем!А кроме того, у нас же Святки, праздник, а мы тут сиднем сидим. Давай сегодняпридем к тебе с Лазарем и Иустином. Будем пить глинтвейн, рассказывать всякиестрашные и веселые святочные истории, топить печь, а заодно и охранять дом отбандитов.
Вот как чудно вышло! Сели мы вечерком у менядома за большой овальный стол, уставленный монастырскими яствами и кувшинчикамис горячим красным вином, — отцы Дионисий, Лазарь, Иустин-наместник да шофер егоКлим Никифорович, сановитого вида старик, выпили по стаканчику. Праздник же унас! Печка весело трещит, метель за окном воет, кажется, то и дело шаги заокном хрустят. И что ж? Нам не страшно. Рассказала я им про ревун, капкан исофит на Курской дуге. Про ядовитых тараканов и гремучих змей. Посмеялись,слово за слово, Лазарь с Дионисием решили, что пора перейти к святочнымрассказам.
— Это может быть очень поучительно, — сказалмонах Лазарь.
Иустин-наместник стал отнекиваться:
— Нет, — говорит, — никогда со мной на Святкахничего такого поучительного не происходило. Было, правда, одно совсем уждурацкое приключение, серьезно изменившее всю мою жизнь, но из него никакойморали не извлечешь. И такое невероятное, что в него даже трудно поверить.
— Ну, тогда ты о нем только расскажи, а мыпопробуем извлечь какое-нибудь назидание, — сказал рассудительно отец Дионисий.
Лазарь согласился начать, предварив своеповествование кратким описанием жанра:
— Во-первых, события должны происходить междуРождеством и Крещеньем, то есть на Святках по определению. Во-вторых, врассказе должен быть некий элемент недоразумения или мистификации, и в концеконцов недоразумение должно быть разрешено, а мистификация разоблачена.
Все задумались над своими сюжетами.
— И в-третьих, все заканчивается преображениемжизни. Если этого нет, то это просто байка! — заключил он.
Все многозначительно переглянулись, дивясьсерьезности задачи.
— Ну тогда ты и начинай, — сказал игумен Иустин.
— У меня есть сестра, — повел рассказмонах Лазарь. — Хоть и младшая, а очень строгая и требовательная, то естьтребования к жизни у нее непомерные. Гордая такая девица. Самолюбивая. Сама ксебе невероятные предъявляла претензии — и нос у нее длинный, и глазамаленькие, и ляжки толстые, и осанка дурная, и походка кривая. Сама же былапрехорошенькая. Волосы белые, густые и длинные, глаза голубые огромные, кожанежно-розовая, гладенькая… Так вот, самой большой гадостью ей казалось, когдакто-то говорил ей:
— Настенька, какая же ты хорошенькая!
Тут она просто взвивалась, считая это заиздевательство.
— Ну да, — басом говорила она, — вон какаяжирная, страшная!
Мечта у нее была преобразить себя донеузнаваемости — волосы свои шикарные обстричь “а ля тифоз”, покрасить в черныйцвет, а на лицо очки надеть… Но мать чуть не на коленях перед ней встала, чтобона этого не сделала. Вот такая у меня была сестра — была, потому что сейчасона очень изменилась. Ну а тогда казалось ей, что она не только такой неуклюжийжирный урод, но еще и что поет она плохо, и рисует отвратительно, у самой же иголос прекрасный, и слух, и способности к живописи. Но особенно несносна ипридирчива была она к окружающим. Прежде всего, конечно, ко мне и к моимдрузьям. И нецелеустремленные мы, и расслабленные, и вообще — дураки. Школьный другмой Алеша, впрочем, зная некоторые ее особенности, частенько над нейподшучивал. Прежде всего — конечно же, отмечал, как она похорошела, на что онаужасно злилась и фыркала. Затем восклицал с удивлением:
— Как же ты похудела!
Тут уж она просто с места вскакивала и кричала,хлопая себя по бокам:
— Ты что! Посмотри, какая жирная! И вообще —хватит надо мной издеваться.
Тогда он переменил тактику и стал ей привстречах сочувственно говорить:
— Какая же ты все-таки страшненькая! Нос у тебякакой длинный, какие глазки маленькие — такие маленькие, такие маленькие,одного даже совсем будто и нет.
Но она и на это злилась, хотя, конечно, не моглане понимать, что он это говорит ей назло. И она ему что-нибудь в ответ такоевыдавала — вредоносное. Так они и пикировались все время. Только все этополучалось у них не смешно и даже не забавно. И я чувствовал, что они не то чтонедолюбливают друг друга, но просто даже и терпеть не могут. Во всем онивступали в противоречие, во всем друг к другу придирались, но она еще в разговорес ним такой менторский тон взяла, словно это она нас старше на пять лет, училкатакая.
Придет он ко мне, она тут же возникнет, влезет внашу беседу, прицепится к слову и как начнет вещать, словно кто ее здесьспрашивает, сил нет. Поначалу она критиковала нас, почему это мы, сильныемолодые мужики, сидим себе преспокойно на кухне, а не ведем борьбу сантинародным правительством. Люди в тюрьмах страдают, в лагерях — вон Сахаров вссылке, Буковский в заточении, Солженицын в изгнании, а мы — в Москве. Было ейтогда лет четырнадцать. Она обещала, что к шестнадцати годам непременно вступитв какую-нибудь антисоветскую организацию, чтобы нам было стыдно. А Алеша ейназло говорил, что в партию запросится, раз такие самоуверенные маленькиеучилки-выскочки лезут в диссидентство.
Потом, лет в семнадцать, она покрестилась исразу стала неистово так молиться, начиталась Игнатия Брянчанинова о молитве изадвинулась — конечно, духовного руководителя нет, в церковь ходит толькосвечки ставить — к исповеди не идет, не причащается, а только люто постится,ночами поклончики кладет да молится, в общем — вылетела она, что называется, втрубу: и мороз ей уже не страшен, у нее самой в солнечном сплетении огоньгорит. А Алеша тем временем поступил в семинарию, духовно грамотный, пригожий,благочестивый. Пришел к нам как-то раз, а она ему — я-де в одном платье могу влютый мороз ходить, что там твоя семинария, что там эти священники, которые сКГБ… А у самой нос красный — отморозила, пока по морозу раздетая шастала.Алеша как услышал ее речи, испугался, стал ее вразумлять:
— Да как же так, ты по своей воле, своим чиномтакие вещи творишь, ты ж в прелести.
Она его не слушает:
— Вот, — говорит, — вы Церковь и погубили,потому что не хотите собой жертвовать ради Христа. Надеетесь все на теплуюодежду, на рукотворный жар, а у меня жар Христов.
А он ей:
— Да если бы у тебя и вправду был жар Христов,Серафим Саровский ты этакий, разве б ты нос себе отморозила, вон какой висит,красный. Точно слива.
В общем, опять брань, стычки, обиды,подергивание плечом. Потом, к счастью, она к какому-то старцу попала, он еевразумил, запретил молиться больше положенного ее мирскому положению,благословил подыскивать себе жениха, готовиться создавать семью, поисповедовал,она стала причащаться, присмирела. А тут Алеша появляется. Им бы и помириться,посидеть рядком, поговорить о благочестии… А у него как раз был период, когдаон вдруг стал подумывать о необходимости церковных реформ. Говорит:
— Надо богослужение на русский переводить,литургию оглашенных выкидывать — ибо где вы теперь видите оглашенных-то?
А она ему:
— Что-о? Я те дам реформы, раскольник ты этакий!
И опять пошло-поехало… Самое поразительно, чтоГосподь их все время нос к носу сталкивал. То есть Алеша, как ни приедет изПитера — он там уже в Академии учился, — она всегда дома оказывалась. Притомчто ведь порой по целым неделям пропадала — то в одном монастыре, то в другом…
Как-то раз они вместе вышли из дома и застряли влифте. Два часа просидели, пока диспетчер их оттуда не вынул. Сидят в темномлифте, повисшем над бездной, и все о церковных делах переругиваются. Ну дальшеуж я не знаю — сам ушел в монастырь. А у меня какие-то его книжки остались. Вотон ко мне в монастырь приезжает и говорит:
— Брате, очень мне те книги нужны. Когда ты вМоскву собираешься?
А я ему:
— Никогда. А если тебе книжки нужны, заезжай кнам туда без меня, тебе сестра моя все отдаст, ибо девица при всех своихнедостатках весьма благочестивая, и чужого ей не надо.
Вот он ей и позвонил, договорились о встрече. Новстретились случайно они еще в метро. То есть он садится в вагон, а там она.Вместе и поехали. Он ей так примирительно говорит:
— Знаешь, я понял, эти церковные реформы — одинсоблазн. Вон большевики еще пытались все реформировать, а ничего не вышло.
А она ему неожиданно:
— Так то большевики! Как они реформировали-то —