покруче, — кололись. Родители у кого где — за границей, квартиры пустые, флэт сдринком.
Подружка у меня была на курсе, дочка нашегопосла в Австрии. Жила она с какой-то бабкой, нянькой, теткой, я у нее доманикогда не был. Так вот. Дело было во время зимней сессии. Числа десятогоянваря. Шел я к ней на день рожденья. А поскольку она на Новый год упала ивывихнула ногу, нес я ей в подарок трость прошлого века с массивнымнабалдашником в виде головы орла — родители эту вещицу когда-то купили наблошином рынке в Париже.
Настроение у меня было тяжелое, голова мутная,поскольку в этот самый день я завалил экзамен по международному праву уКоловратова, он же был и нашим деканом. Родители меня предупреждали, что оночень склизкий и подлый тип, может подножку подставить, темную устроить — ониего знали чуть ли не со своего студенчества. Вроде бы он даже когда-то ухаживалза моей матерью, но получил от ворот поворот, а потом повсюду рассказывал о нейвсякий гадости. Короче, они меня просили, чтобы я сдал этот экзамен как-нибудьнезаметненько, прополз перед Коловратовым, как уж, прошмыгнул, как заяц,отлежался в иле, как пескарь.
Но не удалось. Взял он мою зачетку, прочиталфамилию, вперил тяжелый взор, пожевал губами — ясно было, что так просто мы сним не расстанемся. Забросал меня вопросами, каждое мое слово комментировал:
— Чушь-вздор-бред-ересь-понос. — Влепил “неуд”.Даже улыбнулся сладко: — Пошел вон!
Итак, иду я метельным вечерком к подружке, несуэту парижскую трость, стараюсь в землю ее не тыкать. Не опираться, чтобы она невыглядела траченой. Напротив, даже завернул ее в бумагу и лишь в подъезде этуобертку скинул, взял трость наперевес, ищу нужную квартиру — а жила она ввысотке на Котельниках — там многие мидовцы в ту пору обитали. Звоню в дверь, вруках трость, шляпа на лоб надвинута, черное длинное пальто из кашемира,воротник поднят, тяжелый шарф вокруг шеи, половина лица в нем утопает.Байронический герой. Человек-маска. Что-то такое романтическое в облике. Ивдруг — нате вам, открывает мне Коловратов. Пригляделся ко мне, узнал:
— Ах, это вы, Азаров!
И вдруг как шарахнулся, как дунул вглубьквартиры. Я сообразил — наверное, он с ее родителями знаком, она у него винституте — блатная, он друг семьи, благодетель, его тоже на день рожденьяпозвали, а меня он здесь увидеть не ожидал. Я палку наперевес и за ним —видимо, хромая именинница сама дверь открывать не выходит, пребывает где-то накухне или в комнате со своей ногой, а он мне путь к ней указывает. Ну, я заним. А он шустро так — прыг в комнату и дверь закрыл. Я в эту дверь, а онприпал к ней всем весом и не открывает. Это меня возмутило. Ну, хорошо, тыпрофессор, декан, я у тебя двойку получил, ты за моей матерью приударялдвадцать пять лет назад, но меня ведь тоже на день рождения позвали, пусти!
Приналег я на дверь, она слабо так поддалась, яногу просунул, плечо, палку туда устремил, шарю ею вокруг, ботинок его нащупал,заработал тростью, как рычагом, наконец дверь открылась, а он от меня — закресло, а я за ним. Зачем? Понятия не имею. Просто, раз он от меня прячется, яхочу узнать, с какой целью. Где хозяйка? Где бабка? Где тетка? Где нянька? Гдеостальные гости? Что происходит? Приближаюсь к нему — как был, шляпа на мне,шарф, длинное пальто, а он как в меня кувшин с журнального столика метнет, каккинет в меня подсвечник, как вмажет пепельницей. Сумасшедший какой-то! Родителименя предупреждали — склизкий тип, подлый, подножку может подставить, ночтобы тяжелыми предметами целиться… Положим, кувшином он промазал, подсвечникомпромахнулся, но пепельницей прямо мне в плечо угодил, убить хотел.
— Вы что! — возмутился я.
— Не приближайся, Азаров! Не приближайся! Или ивпрямь убью, или милицию вызову, упекут тебя на десять лет без права переписки.
— Что это вы раскомандовались! — возмутился я. —И вообще — где все?
— Какие все? Что, будет еще кто-то?
Я говорю:
— Конечно, народу позвано много! Сейчас всебудут. Кто-то, наверное, уже пришел, тут где-то гужуются.
— Так у вас банда!
Он схватился за сердце, пятясь к окну, и вдругсхватил большой цветок в горшке, раскачал его, чтобы кинуть — смотрю, прямо вголову мне метит. Я двумя прыжками к нему и бах палкой по руке, бах по другой,он горшок выронил, сам упал на ковер, дует на руки, видно, сильно я его попальцам хватил, говорит:
— Пощади меня, Азаров, не убивай! Я тебе в любоймомент оценку исправлю! “Отлично” тебе поставлю, только не трогай меня.
— Да плевать я хотел на вашу оценку, — сказал я,таким он гадливым мне показался, жалким, плюнуть в него захотелось. Тут уж яшляпу снял, шарф размотал, пальто расстегнул. — Где все-то?
Он говорит, морщась, но и заискивая:
— Ваши еще не появлялись. Но если появятся,скажите им, что мы с вами уже разобрались. Уладили, так сказать.
“Эх, думаю, жаль, у меня с собой зачетки нет,заставил бы его тут же “неуд” переправить, раз он такой трус оказался”.
— Где же все-таки именинница? — спрашиваю его.
— Что вы имеете в виду? — подобострастнооткликается он, а сам уже потихоньку поднимается с пола. Тут я и называю емумою подружку. Он уставился на меня, потом ударил себя по лбу, сел в кресло,развалился, даже виски из бара достал, налил, выпил и неторопливо так, совсемуже другим тоном говорит: — Так она прямо подо мной живет. Вы квартиройошиблись, Азаров. Пойдемте, я вас провожу. И выпровожу.
И повел темным своим коридором, только за порогменя выставил да как даст мне сзади чем-то тяжелым по башке, да как заорет:
— Я тебя сгною, сволочь! Ты завтра же у меня изинститута вылетишь!
И захлопнул дверь. И правда — чуть ли не наследующий день выгнали меня за хулиганство, неуспеваемость, моральноеразложение — что-то такое. А меня весь этот вечер на дне рожденья мутило,голова кружилась, потом я шмякнулся в обморок. Вызвали “скорую”, отправили меняв больницу, оказалось, сотрясение мозга, пролежал я целый месяц — кровать ккровати со старым священником. И он меня просвещал. Что вы думаете? Когда явышел из больницы, то сразу и покрестился, по монастырям поехал, решил всеминарию поступать. Но меня из-за родителей не приняли — не положено тогдабыло, чтобы дети дипломатов становились попами. А родители скандалили, пробовалименя восстановить в институте. Разведали, что именно Коловратов менятравмировал, хотели заявление в милицию писать, судиться с ним, но я сказал — яне в претензии к нему. Напротив, я очень даже ему благодарен. Не будь его, несидел бы я сейчас в монастыре, друзья, а томился бы мелким чиновникомгде-нибудь в Зимбабве, — закончил свой рассказ Иустин.
— Так что вот вам иллюстрация того, как Хозяин“собирает где не сеял”. Все может сделать орудием нашего спасения, — заключилон.
Ну, тогда и я расскажу про начальство, — началотец Дионисий. Тяжко вздохнул и обвел нас томным жалобным взглядом.
— Жил-был некий иконописец, монах. И был над нимнекий владыка, скрывающий по своей великой скромности свое христианскоемилосердие так далеко или так глубоко, что бедному иконописцу все никак неудавалось его обнаружить. Одно слово — владыка бедного иконописца СМИРЯЛ.Пожертвует кто, повторяю, бедному иконописцу деньги на покупку липолудрагоценных камней, из которых трут краски, на постройку ли новой, болееобширной мастерской, владыка имиже весть судьбами, то есть “духом”, тут же обэтом прознает, вызывает иконописца к себе и вопрошает:
— Правда ли, чадо, что к тебе поступили немалыесредства?
— Правда, владыка, — признается монах, — тольконе то что они немалые, а при иконописных работах вполне даже могут бытьобозначены как весьма умеренные и даже скудные.
— Так что же ты, — восклицает владыка, — неси ихсюда. Разберемся!
И что же: бедный иконописец, стеная и рыдая,дрожащими руками выкладывает перед владыкой приношения. Как он ни пытался егозадобрить и насытить, ничто не помогало. Напишет он новую икону, а владыканагрянет и похвалит: “Хорошая икона”, — да и заберет себе. А иконописцу сювелиром надо расплачиваться, долги у него, ювелир ему уже и отказывает ковчежецсделать в иконе для мощей, камушков не дает, совсем плохо. Кисти ветхие,пооблысевшие, иконы золотить нечем. Стал он даже порой отвечать своему владыкене без дерзости, например, тот спрашивает его:
— А почему у тебя, чадо, святители совсем насебя не похожи?
А иконописец ему отвечает:
— Так вы мне так платите, владыка, что на них илица нет. Будете побольше платить, сразу сделаются похожими.
Но на владыку ничего не действовало. Налетал онна иконописца, яко коршун на гнездо горлинки, и всех детенышей уносил вгорехищном клюве. А был у иконописца в мастерской волнистый попугайчик вклетке. И вот уедет владыка, а иконописец сядет перед попугайчиком, посмотритна него и пожалуется:
— Владыка как приедет, так ограбит. Берегись,попка, владыку!
Были у сего владыки по всей епархии своирезиденции — в городе, в живописном лесочке, на берегу озера, на излучине реки,чтобы он мог в любое время поменять обстановку и скрыться в молитвенной тишинеот назойливого мирского шума, отравляющего епископскую жизнь. И владыка украшалсии резиденции иконами сего иконописца, так что даже один раз повез его в новыйдом и попросил просчитать размер икон для будущего красного угла. Иконописецвсе там ему сделал как подобает, иконы написал, постарался, чтобы они быливыдержаны в едином стиле, разметил, заказал еще и плотнику своему деревянныйрезной аналой, да еще и пожертвовал на него старинную Псалтирь. Ну, все,подумал, теперь ублажил я владыку, он и оставит меня на какое-то время в покое.Но тщетны оказались его надежды.
Через какую-то там неделю появляется владыка уиконописца и заказывает ему целый иконостас для своего подворья, а заодно и