Приезжает, а дома никого и нет — ни матери, ниотчима. Странно как-то. Куда подевались? Ключа у него нет. Вспомнил он, что однаиз форточек была со слабым шпингалетом, и если ее снизу поддеть, то можно былочерез нее открыть окно и проникнуть в дом. Что он и сделал. Возле входной дверион обнаружил крючок, на котором висел ключ. Он взял его, порылся в инструментахи крепко-накрепко приделал расшатавшийся шпингалет, чтобы никто не мог впредьвоспользоваться его способом проникновения в дом. Тем паче — Ваня с удивлениемэто обнаружил, — что в нем завелось целое богатство: ковры, хрусталь, горка,телевизор с приставкой... Надо же как они разбогатели, пока его не было.
Ну, он посидел-посидел, стало ему тоскливо,решил он спуститься к киоску взять пивка с орешками. Нащупал ключик в кармане и— в путь. А у киоска — приятель:
— Ванек, какая встреча, надо обмыть.
Ну, купили того-сего, поднялись к Ване,посидели, приятель все глазами обшарил, осмотрел что как. Ване что-то в этом непонравилось, и он решил его побыстрее выпроводить. А приятель и говорит:
— Ванек, а проводи меня до общежития, а то меняразвезло.
Ваня его и проводил, подпирая собой, потому чтоприятеля неведомо отчего стало шатать из стороны в сторону. Прямо в комнатузавел, попрощался и — домой. Опустил руку в карман — а там пусто: ключа нет какнет. Явно это приятель вытащил, пока Ваня его пер на себе. Ну Ваня и вернулся.А приятель говорит:
— Не брал я твоего ключа — и точка!
Делать нечего — через форточку домой теперь ужне влезешь, ключа нет, переночевать негде. Ваня затосковал. Лег на газон иприготовился спать. А тут — другой школьный дружбан появляется:
— Ванек, какими судьбами!
Поговорили: тот, оказывается, только-только сзоны вернулся, присматривается.
— А ты чего это на голой земле ночуешь?
Ваня ему все рассказал.
— А ну пойдем, — рванулся дружбан. — Сейчасразберемся.
Вломились в общежитие, стащили приятеля с постели,дружбан ему отвесил горяченьких, порылся в тумбочке, вытащил оттуда золотоекольцо, взял со словами: “Этим ты за ключ расплачиваешься” — и потащил Ваню вкакой-то притон, где тут же это кольцо обменял на деньги. Они попировали,вспомнили школьные годы, Ваня, как водится, почитал стихи, и тут нагрянуламилиция. Приятель настучал. Пришили им коллективное ограбление с избиением,посадили в КПЗ. На какое-то время Ваню оттуда выпустили — по нашемуинститутскому письму, да только это не пошло ему на пользу: у него тут жеукрали паспорт, наконец стали приходить повестки — а он не ехал, скрывался то уподмосковного батюшки, то у кого-то еще — спасали его всем миром, умолялисдаться в милицию, потому что его уже объявили в розыск.
На худой конец я предложила ему еще тогдасхорониться в моем Троицком доме, купила ему туда билет, нарисовала план, какего отыскать, сказала, что подвал там битком набит картошкой, соленьями,вареньем, он было отправился туда, но так и не доехал; то звонил из Питера, тоиз Тамбова: какой-то попутчик его подрядил ремонтировать дачу, какая-то дамапредложила на выгодных условиях выгуливать дога, какой-то молодой человекпозвал поехать с ним в Среднюю Азию добывать яд гюрзы, так что он сворачивал сдороги и устремлялся за ними, пока, в конце концов, его не заловили на улице изапихнули обратно в КПЗ, где он провел чуть ли не полтора года... Именностолько ему и присудили, но выяснилось, что свой срок он уже отсидел. Он вышелна свободу и пропал. Никто не знал, где он, пока он не объявился передо мной сословами: “Подайте Христа ради”...
Итак, он сказал мне, улыбаясь:
— Докатился... Сплю где придется... То начердаке, то на свалке, то в сарае, то в заброшенной избе. Мать с отчимом послепосадки мне отказали от дома, потому что их сразу после моего приезда ограбили:все увезли — ковры, хрусталь, телевизор. А замок не взломали. Ключом открыли.Просто открыли и вошли. А в Москве появляться — батюшка не велел. Но все равно— жизнь здесь по-своему интересная. Стихи иногда пишу. Ребятам здешним читаю —нравятся...
Тут же прекраснейшая идея осенила меня: Ваняедет в Троицк, поселяется у меня, отдыхает душой, знакомится с Валентиной. Онаведь и разумная, и решительная, и положительная, и волевая. Одним словом,хозяйка. Но и он хороший ведь парень, симпатичный, добрый, талантливый. Он подее руководством становится на добрый путь. Идет подрабатывать в монастырь.Летом может жить на то, что будет продавать фрукты и ягоды из моего сада. Пустьтам молится. Пишет стихи. У него теперь крепкая семья, жилье, работа,творчество. А там — детки пойдут. Вот он — спасительный выход.
Что делать — такая у меня слабость: порой яочень люблю расписывать на много лет вперед чужие жизни... Здорово получается!Загляденье.
Все это я ему и выложила. Разумеется, смягчивпро мои виды на Валентину и деток. То есть я, конечно, про нее упомянула и дажес намеком: мол, приглядись, не она ли? Но — скромно, ненавязчиво. Если несовсем уж дурак, то сам поймет. Нарисовала ему опять, как найти мой дом,вложила в руку ключ, боясь, что про перевернутую бочку и галошу он забудет, —так плотно я напихала в его голову всякой информации — и пробандитов-уголовников, и про монастырь с монахами. Про все, про все. Сунуладенег: с Богом! Посадила на последний автобус. Вот он — спасительный поворот судьбы!А я — в Москву, в Москву!
Отец Дионисий, распрощавшись со мной, принялсяосваивать какой-то новый способ изготовления икон с применениемгальванопластики, подробное описание которого осталось еще от отца Ерма и былосделано от руки его каллиграфическим почерком в ученической тетради в клетку,когда в мастерскую к нему постучала та самая — строгая и решительная — молодаяпаломница Валентина, переселившаяся в мой дом.
Она уже целый год время от времени навещала вмонастыре Дионисия и все ждала, когда он станет иеромонахом, “чтобы у негоокормляться”. Однако она уже и сейчас жаждала этого духовного окормления, длячего и посвящала иконописца во все мельчайшие подробности своей жизни и просилаего духовных наставлений. Но главное — и это самое удивительное — ей самойхотелось наставлять Дионисия. Учить его уму-разуму. Защищать — такого хрупкого!— от мира. Ей мечталось вроде того, чтобы сделаться его ангелом-хранителем,пресветлым опекуном рассеянного художника, беззащитного простодушногомонаха-дьякона… Да-да! Ну а с другой стороны — Гоголь ведь в “Выборных местах…”как раз именно это советует помещице, он прямо-таки рекомендует наставлятьсвоего священника: “Бери с собой повсюду своего священника, читай ему СвященноеПисание, отчеркивая на полях особо важные места, чтобы он не забывал тоговысокого служения, на которое он призван”. Что-то в этом роде. Ну и подобные жепоучения он дает “женщине в свете”…
Примерно по этим рецептам Валентина и обращаласьс Дионисием. Во всяком случае, у нее всегда была в руках книга какого-нибудьсвятого отца, и она, как бы невзначай, перекладывала свою речь цитатами оттуда.Просто открывала там, где было у нее заложено, и торжественно читала. Или,наоборот, одолевала его непосильными духовными вопросами: как толковать то илииное место в Библии? Как правильно творить Иисусову молитву? Отец Дионисий еепобаивался и увиливал от этих встреч, поскольку подчас они, как настоящиеэкзамены, на которых можно и завалиться, требовали специальной богословскойподготовки, но она всегда настигала его и преграждала путь к отступлению. Вот исейчас она вошла с самым непререкаемым видом, с многозначительным велеречием:
— В Псалтири сказано: “Избави мя от клеветычеловеческия и сохраню заповеди Твоя”. Значит ли это, что пророк ставит Богуусловие: если Господь не избавит от клеветы, то он и заповеди не сохранит?
— Нет, — испуганно проговорил отец Дионисий, —какие еще условия? Просто оклеветанному человеку сохранить их будет уже оченьтрудно... Он утратит мирный дух, цельность жизни...
Он углубился в чтение, давая ей понять, что онапришла не вовремя. Он занят. Но Валентина, искренне считавшая, что главное деломонаха — это человек и его спасение, произнесла:
— Божия Матерь нашла и для меня здесь тихуюобитель.
И она рассказала, как матушка Харитина поселилаее у меня.
Он кивнул.
— Будем теперь с вами общаться каждый день, —непреклонно сообщила она.
Дионисий обреченно вздохнул.
— Я вот почему спросила у вас про клевету,догадываетесь? Про вас здесь многое говорят, отец Дионисий, только я ничемутакому не верю.
— Что говорят? — спросил он, отрывая взор оттетрадки с описанием технологических процессов.
— Ну что говорят… Говорят всякое. Разноеговорят. Не знаете?
Он удивленно взглянул на нее:
— Ничего я не знаю, да и пусть себе говорят.
— Как это — пусть? Сам Сирах заповедовалчеловеку нести попечение о своем добром имени. Вам нужно что-то предпринять.
— Ах, оставьте, еще преподобный Исаак Сиринучил: пейте поношения, как воду жизни.
— И что же — вы даже не хотите узнать, что этоза поношение?
Он вяло покачал головой.
— А то, что у вас в Троицке две жены и трилюбовницы, это как? Вот что говорят.
— Да? — спросил Дионисий, опять погружаясь вчтение.
— Да, — прошептала она. — Это ведь неправда,правда?
Отец Дионисий усмехнулся:
— Конечно, мало сказать про монаха, что у негоесть жена или что у него есть любовница. Нет, надо — что две жены и трилюбовницы. Какая чушь, забудьте об этом.
— Я не могу забыть, — сказала она, пронизываяего испытующим взглядом. — Я не могу об этом не думать, потому что у меняесть на это свои причины. Я хочу вам поисповедовать один грех…
— Но я не священник!..
— Ну, хорошо. Просто спросить у вас про него.Хотя, между прочим, в Писании изречено: исповедуйтесь друг другу. Но я хочу увас спросить про грех одной моей знакомой.
— Может, не надо? — попросил Дионисий.
— Это касается вас…
— Тем более, а?
— Нет, я все-таки скажу, чтобы вы знали…
Он наморщил лоб, вчитываясь в страницу. Емуказалось, что так она скорее уйдет. Но он ошибся, потому что его явно деланное