Мы вместе вымели пыль, грязь и фантики из-под парт, Андрюша забрал себе старый посеревший ластик, лежавший рядом с помойным ведром (видимо, кто-то промахнулся), я вытер доску, а Савельич в это время тщательно драил пол. Он не находил в этом занятии ничего постыдного и унизительного. Глядя, как он старается (он всегда старался, что бы ни делал), я грешным делом подумал даже взять вторую швабру и помочь ему с мытьём пола, потом представил себе тёмно-серую тряпку, когда-то бывшую белой, и сел на парту, чтобы не стоять без дела, когда другой работает. Чтобы я не скучал, Андрюша рассказывал о детском доме.
Когда он попал туда, ему было двенадцать лет. Несмотря на то, что все его ровесники учились в седьмом классе, он смог пойти только в пятый: во-первых, он учился по программе 1–4, а во-вторых, пока мать была под следствием (она что-то украла из магазина), Андрюша не ходил в школу и остался на второй год.
В приюте вежливый и воспитанный мальчик столкнулся с угрюмым гостеприимством озлобленных сирот, которые в силу определённых причин заимствовали традиции и выражения у заключённых исправительных учреждений. Войдя в «хату», Андрюша был подвержен тщательному «шмону» «паханов», то есть обыску старших ребят. Не найдя в карманах у Андрюши ничего, кроме маленькой иконы Богоматери (её ему вернули, «чтоб мог дрочить на Мадонну»), ребята объяснили новичку, что за заселение он должен им заплатить сто рублей. В 2001 году на сто рублей можно было купить одиннадцать банок кока-колы и даже оставался бы рубль сдачи. Разумеется, денег у Савельича не было, и, чтобы расплатиться «со старшими по хате», он отправился на Белорусский вокзал: туда ходит троллейбус № 70, с конечной остановкой в Братцево, – это всего в двадцати минутах пешком от детского дома. Андрюша целый день (был ноябрь) подходил к незнакомым людям на площади Тверской Заставы с вопросом:
– Простите, пожалуйста, а у вас рубля не найдётся?
К вечеру, немного замёрзнув, Андрюша набрал семьдесят шесть рублей и с ними вернулся в приют. «Паханы» были не удовлетворены низкой попрошайнической компетенцией Савельича. Правда, по словам Андрюши, в первый раз его не сильно отметелили: пересчитав деньги, один из самых старших ребят закричал: «Не достал!» – после чего ударил его кулаком в солнечное сплетение, а когда новичок согнулся, приложил его головой об колено. Савельич после этого упал на пол, и ребята его «немного попинали ногами».
– Они, правда, потом поняли, что перегнули палку, – продолжал Андрюша. – Ну, что не надо было так. Даже извинились за этот случай, когда уходили из детского дома.
Я с видом знатока заметил, что подобное общение очень напоминает мне армейскую дедовщину. Мне было четырнадцать лет, и судить о дедовщине я мог лишь по рассказам старших, впрочем, как и Савельич. Я искренне сказал, что произошедшее с Андрюшей в его первый день в приюте ужасно, и он поблагодарил меня за сочувствие, а также заверил меня, что теперь, когда ему шестнадцать и он один из «паханов» в детском доме, он никого не унижает, потому что это неправильно и так не надо поступать с людьми.
Улыбнувшись, я сказал, что очень рад этому обстоятельству и что он молодец.
– Знаешь, Вася, ты мой лучший друг, – с теплотой в голосе сказал он мне.
В его глазах было столько искренней преданности и неподдельной благодарности, что у меня не оставалось сомнений, что эти слова Савельича, как, впрочем, и все его слова, идут от самого сердца, большого и доброго. Мне стало бесконечно стыдно за своё ханжество, за свои издевательства, за унижения, которым я подвергал этого по-настоящему хорошего и чистого человека.
– Андрюх, ты прости меня, – произнёс я.
– За что? – удивился он.
– Ну, за всё… – мне стало ещё более стыдно оттого, что он был настолько добр, что даже не мог на меня обижаться. – За то, что иногда шутил над тобой или смеялся, ну и вообще…
– Да ладно, Вася, ну как я могу на тебя обижаться! – он дружески похлопал меня по плечу своей тяжёлой рукой, и я только теперь понял, сколько физической силы скрывается в этом медведе. – Ты же мой лучший друг!
– Спасибо, Андрюх.
С того дня я твёрдо решил никогда больше не называть его Савельичем, не унижать его, не шутить над ним и не позволять этого остальным.
Через пару недель после этого разговора на Светлогорский проезд позвонил дядя Гриша. Мама, подошедшая к телефону, не передала мне трубку, как обычно делала это, а сообщила:
– Сейчас приедет твой дядя. Иди одевайся.
Подобное поведение выглядело немного странным, однако я, не задав ни одного вопроса, пошёл в свою комнату, оделся и сел ждать, когда Гриша заедет за мной. Как обычно, он приехал не сразу, а через сорок минут, что показалось мне проявлением повышенной пунктуальности со стороны дяди.
Спустившись, я сразу увидел его внедорожник, стоявший недалеко от дома.
– Ну, как у тебя дела? – спросил я его.
– У меня нормально, – мрачно ответил он. – У бабушки случился пожар.
Новость как-то больно кольнула меня, но я ещё не успел осознать, что имел в виду дядя Гриша. Тактичные люди сообщают жестокую правду так, чтобы собеседник сам домыслил наихудший исход, затем спросил, чтобы развеять опасения, – и вот тогда тактичные люди безжалостно добивают, сообщая бескомпромиссную правду.
– Что произошло? – спросил я.
– В доме проводка старая, – произнёс дядя. – Видимо, коротнуло что-то.
– Много сгорело?
– Почти вся квартира, – сказав это, Гриша посмотрел мне в глаза, и в его взгляде я прочитал то, что он хотел мне сообщить.
– А бабушка? – до этого момента я рассматривал как данность, что в момент пожара её не было в квартире. Но дядя не приехал бы, чтобы просто сказать о пожаре.
Он отвернулся и выдавил:
– В коме.
– Она в больнице?
– Да. В Пироговке.
– Нужно немедленно ехать к ней! – воскликнул я. Почему-то я верил, что стоит нам только появиться в палате, как бабушка сразу выйдет из комы, выздоровеет, и всё будет, как раньше.
– Нельзя, – сказал дядя. – Она в очень тяжёлом состоянии. Ожоги по всему телу. Пыталась спасти из огня полки с книгами. Ей даже удалось спасти некоторые.
– Но мы же нужны ей! Мы же должны её увидеть.
– К ней не пускают, – устало произнёс Гриша. – Она не в сознании. И даже если…
Он умолк.
– Она приходила в себя? – спросил я.
– Да. Ненадолго.
– Сказала что-нибудь?
– Три слова: Вася, книги, университет.
Эти слова калёным железом обжигали моё сознание на всём протяжении от ушей к сердцу и до кончиков пальцев. Бабушка. Пожар. Кома. Многочисленные ожоги. Три слова. Она произнесла моё имя.
Есть ситуации, когда человеку хочется плакать, но он до того обескуражен, что не может даже придать лицу серьёзное выражение: просто застывает с глупым видом, не понимая, что дальше делать, думать и чувствовать. Такое происходит в самых скверных ситуациях, и эта ситуация была как раз такой.
– Ладно, поехали, – сказал дядя.
– Куда?
– Куда-нибудь.
В первый раз в жизни мы с дядей пошли в ресторан вдвоём: обычно мы ходили туда вместе с его друзьями, когда Гриша забирал меня со Светлогорского проезда и впускал ненадолго в свою жизнь. Мы поехали в мексиканский ресторан на Большой Якиманке, названный в честь известного революционера. Ни мне, ни Грише особенно не хотелось есть, поэтому просто выпили по коктейлю в полном молчании.
– Что дальше? – спросил я, когда мы выходили.
– Какие-то планы? – уточнил дядя.
– Завтра в школу.
– Отпросишься.
– Это вряд ли.
– Тогда я тебе выдам индульгенцию.
– Договорились.
– Хочешь в кино? – спросил дядя.
– А что там идёт?
– Всякая хрень.
Мы шли мимо билборда с рекламой последних спектаклей мюзикла «Кошки».
– Хочешь на Уэббера? – предложил он.
Я согласился.
В тот день я остался у дяди.
Утром я проснулся в восемь тридцать утра – в панике и холодном поту. Сначала я не мог понять, отчего мне так страшно, потом вспомнил, что сейчас начнётся первый урок, а я не только не в школе, но за несколько километров от неё. Вспомнив об «индульгенции», я постарался успокоиться, но тревожное чувство не проходило. Я услышал, как дядя выходит из своей спальни в кухню, – обычно он вставал в полдень, однако в этот день, видимо, были дела. Постаравшись отвлечься, я вспомнил вчерашний мюзикл и уснул.
Когда я встал, Гриша стоял на кухне возле плиты, где варился крепкий кофе, без которого мой дядя не мог представить себе начала нового дня. Судя по его виду, он тоже только встал. Было около полудня. Я вышел в кухню, поздоровался. Гриша угрюмо кивнул. Я выглянул в окно: во дворе стояла церковь, ещё недавно она была вся в строительных лесах, а теперь снова сияла, как новая.
– Смотри, церковь отреставрировали, – сказал я, чтобы нарушить молчание.
– Я видел, – сказал дядя, снимая кофе с плиты. Он подошёл к раковине, поставил турку на её край, потом сделал шаг в сторону двери и сообщил: – Бабушка умерла.
И вышел.
Мне много раз доводилось слышать рассказы об утрате самых близких людей: в них полно болтовни о чувстве пустоты, моментально заполняющем человека, об апатии, охватывающей скорбящих, об осознании несправедливости Смерти, забирающей лучших из нас, и тому подобных ничего толком не значащих фраз.
У меня нет оснований не доверять этим рассказам, однако, я в тот момент не чувствовал ничего, кроме собственной вины.
Я ещё не успел осознать всю трагедию произошедшего. Я понимал, что произошло нечто ужасное, что дядя в бешенстве, а стало быть, я виноват в трагедии, постигшей нашу семью. Я сразу понял, в чём именно заключается моя вина: я слишком мало внимания уделял бабушке, редко звонил ей, редко её навещал. В последнее время мы с ней виделись очень редко. Разумеется, были сдерживающие факторы в виде мамы и Игоря, но я прекрасно понимал, что, в случае если бы действительно хотел, я вполне мог бы найти способ видеться с бабушкой раз в неделю.