Я не скажу, что мудрец ошибался, – я согласен с ним.
Однако, чтобы следовать его завету, нужно обладать недюжинной силой воли, которой в ту пору у меня не было.
Как человек, которому несколько недель пришлось поголодать, могу отметить, что рано или поздно голод начинает сводить с ума, организм цепляется за жизнь изо всех сил, он требует пищи, и человек становится готов на всё, чтобы остаться в живых: он будет есть помои, будет ловить и жарить уличных крыс, будет бросаться на еду, как гепард набрасывается на антилопу.
Разумеется, можно подавить в себе инстинкты и полностью отказаться от еды, только зачем? Погибнуть из принципа – ради чего?
С общением всё несколько проще и в то же время много сложнее.
От социального голодания ещё никто не умирал.
Конечно, если человека высадить на необитаемый остров, он, скорее всего, деградирует до уровня питекантропа, – это доказал прототип Робинзона Крузо.
Однако, живя в городе, особенно таком как Москва, подобное невозможно: человек в любом случае будет вынужден контактировать с людьми: покупая продукты и билеты на метро, на работе и в бытовых ситуациях («на следующей выходите?»).
Пускай человек будет лишён активной социальной жизни, базовый уровень взаимодействия с людьми любому жителю города обеспечен. Но зачем сводить к минимуму своё общение с окружающим миром? Из принципа, чтобы не перенимать пороки и философию окружающих? – Позиция хорошая… для человека, полностью уверенного в собственном совершенстве. Если человек стремится к нравственному развитию, общение является одним из непреложных условий.
Поскольку я не считал тогда, что нахожусь на вершине морального развития, я шёл на контакт с окружающими, в первую очередь, с одноклассниками.
Я не чувствовал их родными людьми, однако они представляли собой какое-то общество. С другой стороны, они сами не слишком меня любили. Но мы негласно заключили пакт о взаимном терпении, как того требовали приличия. Ни один из моих одноклассников не вызывал у меня чувства восторга, которое вызвал Илюха. С другой стороны, для моих одноклассников я был ещё более чужим: они не только не чувствовали восторга от моей компании, но и испытывали известное отторжение, которое сопровождает букет ощущений, связанных человеком с устойчивой репутацией заправского придурка.
Классе в восьмом я внезапно уловил одну-единственную мысль: никто из одноклассников меня не уважает. Я с разочарованием принял этот факт и начал разбираться в причинах: как могло статься, что из двадцати семи человек не найдётся и одного, который испытывал бы ко мне уважение?
Я знал, что среди ребят далеко не всем я неприятен или противен, я знал, что некоторые относятся ко мне с симпатией, но без уважения. И в эту секунду я ощутил, что с радостью променял бы всю их симпатию на несколько капель уважения. Пускай бы они ненавидели меня, проклинали бы, но уважали.
Я недоумевал, почему из всех чувств они не испытывают ко мне именно уважения? И почему их уважение нужно было первее всего?
Я долго размышлял над этим вопросом, терзал себя по этому поводу и пытался понять: почему же мне, чёрт возьми, так важно, чтобы они – чужие, по сути, люди, начали уважать меня?
Ответ, когда я нашёл его, оказался предельно прост: именно потому мне важно было уважение других, что у меня не было собственного уважения к самому себе. Согнутый окружающим миром, я почти утратил осознание, что я представляю из себя нечто действительно важное: я уверился в мысли, что я самое обыкновенное чмо: об этом свидетельствовало то, как я вёл себя дома, в школе и вообще везде. Всё моё вызывающее поведение, издёвки над окружающими, демонстрация собственного неприятия общественной морали словно возвышали меня в собственных глазах.
Тогда я был ещё слишком наивен, чтобы анализировать собственные поступки. Я всегда имел непреодолимую тягу к самоанализу; разложить на мельчайшие составляющие свою душу, прочистить их и собрать в нужном порядке всегда казалось мне чертовски важным. Я всегда поступал с собой, как часовой мастер поступает с вверенным ему на ремонт механизмом. Но, прежде чем стать мастером, я был мальчиком, у которого нет ни инструментов, ни опыта устранения неисправностей, – в то время из всего необходимого были только часы.
И как мальчишка, который консервным ножом вскрывает крышку часов и начинает изучать устройство механизма, так и я начал копаться в дебрях собственного сознания. Полное отсутствие опыта привело меня к тому, что я увидел всю сложность конструкции, не стал разбирать её и именно поэтому не сломал.
Если представить, что могло бы произойти, начни я вытаскивать винтики и аккуратно складывать их в крышке часов, – мы получили бы бесконечное множество пропозиций.
Вполне вероятно, что полное осознание собственного ничтожества толкнуло бы меня к новому этапу в развитии личности, исходя из аксиомы: отсутствие уважения к себе есть норма. Но тогда я этого не осознал.
По большому счёту знания всегда требуют большой ответственности и высокого уровня сознательности, в противном случае они могут привести к социальной и личностной катастрофе.
И потому, придя домой, я сбросил рюкзак, переоделся в обычную уличную одежду и уже думал пойти прогуляться в парк, но внезапная мысль остановила меня: а куда мне, собственно, идти?
Единственные одноклассники, с которыми я поддерживал хорошие отношения, были Женя Симонов и Яшка Алфеев, с Филиппом мы почти перестали общаться после того случая с Серёжей Зеведеевым, когда его избили «на стрелке» за школой. Никто никому ничего не сказал, – просто мы тогда ушли на летние каникулы, а с сентября общались друг с другом не более, чем это обычно бывает у людей, которые учатся в одном классе.
Яшка Алфеев привлекал меня своим задорным нравом, а Женя Симонов был, пожалуй, единственный человек в моей жизни, давший мне клятву вассальной верности.
Помню, как-то мы с ним на пару застукали старшеклассников, курящих в туалете у кабинета биологии, и, разумеется, ребята прижали нас к стене и пообещали, что убьют, если мы кому-нибудь об этом расскажем. После этого случая Женя сказал мне:
– Дружище, если когда-нибудь любая хуйня случится, я с тобой всегда, в любой драке. И неважно, какие у нас будут шансы.
Это было мне лестно, и я был благодарен другу за такую оценку.
И тем не менее я не хотел идти в парк с ним и Яшей.
Я знал, что эти ребята хорошо ко мне относятся. Но вместе с тем я знал, что относятся они ко мне не так, как мне хотелось бы. И потому я переоделся в домашнюю одежду и сел читать литературу для поступления в университет. Когда стало темнеть, я включил свет и продолжал читать, и так и не заметил, как случилось два часа ночи.
На следующее утро я встал не так рано, как планировал, быстро привёл себя в порядок и поехал на «поинт».
Если человек хочет составить себе мнение о Москве, но у него на это есть всего один час, всего вернее ему будет отправиться на Чистые пруды. Запах свежей выпечки и аммиака, гостеприимно встречающий на выходе из метро, против воли задаёт настроение предстоящей прогулке. Первым, что предстоит увидеть за поворотом трамвайных путей, будет странное общество из ожидающих влюблённых юношей с букетами роз самого разнообразного цвета, школьников, прогуливающих свои уроки, и алкашей, озабоченных промыслом нектара пшеничного происхождения, – все они любезно проводят взглядом прохожего у подножия поэта, композитора и дипломата, воплотившего в себе величие русской литературы и страдания учеников старших классов, особенно, абитуриентов гуманитарных вузов. Застывшие, словно древнегреческие боги в музее изобразительных искусств, они всегда наполняют собой начало Чистопрудного бульвара и не оставляют свой пост до тех пор, пока на смену им не придут новые караульные любовники, школьники и алкаши. Единственные, кто здесь не задерживается, – это старушки, предчувствующие неминуемое приближение звона погребальных колоколов и оттого вечно спешащие неизвестно куда.
Возможно, люди стали бы куда более расторопными, если бы всегда чувствовали на своих спинах леденящее дыхание смерти. Возможно, если бы они были меньше заняты житейскими заботами, они были бы способны его уловить. А быть может, старость настигает лишь тех, у кого есть свободное время.
Миновав общество вынужденных поклонников Грибоедова, я пошёл вниз по бульвару.
Навстречу мне шли клерки и бизнесмены, женщины всех возрастов шуршали колёсами детских колясок по опавшей листве, какой-то мужчина сердобольно крошил хлеб голубям, устроившим настоящую битву за корм, что не помешало нахальному воробью урвать себе самый дородный кусок и спешно ретироваться. Встречал я и людей неформального вида: кто в кожаной косоворотке, кто с раздолбанной гитарой и длинными сальными волосами, кто в рваных джинсах и с брезентовой торбой, – все они двигались в разном направлении или сидели на лавочках особняком и явно не были теми, кого я искал.
Дойдя до памятника казахскому поэту, имени которого, увы, я не смогу воспроизвести, я отметил компанию людей в клетчатых штанах, ярких косухах с ещё более яркими причёсками – это, определённо, были самые настоящие панки, и одним из них был мой знакомый. Собравшись возле фонтана, они курили и обсуждали предстоящий концерт какой-то группы, название которой мне ни о чём не говорило.
В какой-то момент Илюха достал сигарету и попытался прикурить, однако из-за сильного ветра никак не мог зажечь огонь. Он отвернулся от ветра – в мою сторону. Закрывая пламя руками, он наконец прикурил и жадно втянул в лёгкие никотиновый дым. Лицо Илюхи расплылось в блаженной улыбке, он закрыл глаза, а когда открыл, его взгляд был устремлён на меня. Он улыбнулся, и я сразу понял, что он узнал меня. Я уже хотел было подойти к нему, однако, сделав шаг, внезапно подумал: а вдруг он не захочет общаться со мной? Я остановился. Илюха поднял в знак приветствия руку, сжатую в кулак, но с отогнутым мизинцем и указательным пальцем.