– Никогда не задумывался над этим, – произнёс я, немало восхищённый её речью. Она кивнула, польщённая – не моими словами, но тем, что было сокрыто в них.
– Надо сказать, я тоже никогда об этом не задумывалась, – призналась она, сверкая обворожительной улыбкой. – Меня всегда привлекали древнегреческие герои. Но героини на их фоне казались какими-то плоскими с психологической точки зрения. Певцы древних лет не уделяли женщинам такого внимания.
– Возможно, по той лишь причине, что сами были мужчинами, – предположил я.
– Так или иначе, мне только сейчас пришло в голову, на какое пожертвование идёт Андромаха из любви к мужу.
Я был восхищён её образом мысли, её речью и тем, как она говорила. Разговор продолжался и продолжался очень долго, как если бы речь шла о ручье, который впадает в Клязьму, которая впадает в Оку, которая впадает в Волгу, которая впадает в Каспийское море. Так и наш разговор, сперва неспешный и непринуждённый, становился всё шире, всё глубже, более громким и разнообразным.
В какой-то момент у меня зазвонил телефон. Я не стал подходить, подумав, что это может оказаться мама. За окном давно стемнело, но дни клонились к закату, и я не придал этому значения.
– Нам, наверно, надо собираться, – предложила Настя.
– А… да… наверно, – скомканно отвечал я. С одной стороны, я не хотел прекращать разговор, а с другой, надо мной довлела угроза получить пиздюлей за позднее возвращение. – Надо, видимо, попросить счёт.
За всё время мы заказали только по чашке кофе: примерно через полчаса после начала разговора я совершенно о нём забыл.
– Нет необходимости, – сказала Настя. – Мы уже рассчитались.
Я удивился: ведь единственный раз, когда я отходил – был в самом начале. Но, видимо, тогда всё и произошло.
Мы неспешно вышли из кафе. Телефон снова зазвонил. Я сбросил звонок. Было одиннадцать часов вечера. Отключив телефон совсем, я ободряюще улыбнулся Насте. Она ничего не сказала, но улыбнулась в ответ.
– Мы так долго сидели, что, возможно, нам имеет смысл прогуляться немного.
– Я не против, – сказала она. – Но если тебе нужно ехать, мы можем прогуляться в следующий раз.
– Нельзя жить вечным «потом», – беззаботно ответил я.
Какая, по большому счёту разница, когда я вернусь? – думал я. – Я всё равно уже опоздал на два часа. Значит, мне всё равно прилетит сегодня вечером. Ну а если так, то зачем переживать и стремиться поскорее вернуться домой? Возможно, если я приеду сейчас, мама накажет меня не так сильно, чем если я приеду в час ночи. А с другой стороны…
Я посмотрел на Настю и представил себе перспективу провести в её обществе ещё час. Потом я подумал о ремне, который меня, вероятно, ждёт. И твёрдо решил, что оно того стоит.
Мы свернули на Покровку.
– Так здорово, что улица называется Покровка, – сказала Настя. – Она больше пятидесяти лет называлась улицей Чернышевского. И только после распада СССР ей вернули историческое название.
– Как и многим другим, – согласился я. – Тверская больше не улица Кой-кого, Большая Никитская – не Герцена, а Воздвиженка – не Калининский проспект. Я против переименований. Названия улиц хранят историю. К примеру, Кузнецкий мост или Охотный ряд, – как много могут сказать эти слова против безликих и одинаковых названий в честь левосторонних писателей и революционных деятелей, чья историческая ценность мимолётна, как кленовая листва.
– Но при этом столь же безбожно переименовывать советские названия. К примеру, название метро Войковская должно таким и оставаться – оно было названо так изначально, – продолжила Настя. – И неважно, каким человеком был Войков. Вопрос ведь не в личности, а в историческом значении персоналии для того времени: в шестидесятых он был пролетарским героем. И значит, должен остаться в истории – хотя бы как станция на Замоскворецкой линии.
– Да, – горячо поддержал я. – Или, к примеру, Ленинский проспект. Почему нужно переименовывать самую длинную в Москве улицу, если она изначально носила это название?
– Так забавно, что ты вспомнил Ленинский, – теплота этих ничего вроде бы не значащих слов, моментально согрела меня.
– Это мой дом, – честно признался я.
– Правда?
– Да, я родился на улице Косыгина.
– Удивительно, – сказала Настя. – Я как раз там живу. Поедем вместе?
Разумеется, я не мог отказать себе в искушении проводить её до дома. Мы дошли по Маросейке до Китай-города и доехали до Ленинского проспекта. В ту пору волшебная развязка на Ленинском только была построена, и я впервые вошёл в этот лабиринт переходов в компании Насти.
Пока мы шли, я рассказывал ей обо всём на свете: о том, как гулял здесь, как мы каждое утро шли вместе с бабушкой в школу, как проказничал здесь с Юркой из четвёртого подъезда и как мы дрались вот тут с ребятами из других домов. Настя слушала, улыбалась и сияла, словно новогодняя ёлка. Мы подошли к дому моего детства, я подробно рассказал ей о самых знаменательных подвигах, совершённых тут.
– К сожалению, последние семь лет я тут не живу, – мрачно закончил я.
– Зато здесь живу я, – ободряюще ответила Настя. – И ты вполне можешь заехать как-нибудь в гости.
– Правда? – удивился я.
– Конечно.
– А твои родители не будут против?
– Никто не будет против: я живу одна, – улыбнулась она.
И здесь я внезапно почувствовал, как между нами разверзается пропасть. Мы подходили к её подъезду, – она жила в соседнем доме от моего. Всё шло так хорошо, как по маслу. Всё было так здорово, мы словно слились в едином порыве упоения общей беседой. Но в тот момент, когда действие уже подошло вплотную к своей комбинации, я чувствовал, что нас с ней разделяют тысячи миль восприятия этого мира.
Передо мной была не капризная девчонка, которая выражает свой протест короткой стрижкой огненных волос и не слушается родителей, – передо мной стояла молодая самостоятельная женщина, которая не коррелирует свою жизнь с чьими-то предрассудками и делает то, что хочет.
Красивая, огнегривая и свободная, она стояла передо мной, крутя на пальце кольцо с брелоком ключей от дома. Её сапфировые глаза пронизывали меня, вселяя безудержное желание обладать ей, быть её мужчиной, слиться с ней воедино и никогда не расставаться. Она спокойно стояла и ждала, когда я сделаю шаг в её сторону…
– Ну… – промямлил я. Она улыбалась, наслаждаясь моментом.
Всего один шаг отделял нас друг от друга.
Но совершенно некстати мне в голову лезли мысли: а вдруг это только моё ощущение? А вдруг не получится? А если я ей не подхожу? А если она не захочет быть со мной? Чёрт возьми, да я же всего-навсего школьник, который живёт с родителями и получает ремнём по жопе, когда приходит домой после девяти.
– Спасибо тебе за вечер, – пробурчал я. – Он был чудесен.
– Он до сих пор чудесен, – проговорила Настя, и звук её голоса, словно лёгкий ветерок в жаркий день, продолжал ласкать слух даже после того, как она всё сказала.
– Однажды мы встретимся снова, – с напускной важностью, словно герой ковбойского фильма произнёс я.
– Как же мы встретимся? – спросила она. – Ты ведь даже не знаешь моего номера телефона.
– Я найду тебя, – беспечно ответил я.
– Зачем искать? – улыбнулась она. – Ты знаешь, где я живу.
– Ну почти, – кивнул я, понимая, что в подъезде около 40 квартир.
– Четвёртый этаж, квартира семьдесят один, – сказала Настя. – Ну так, на всякий случай, – если решишь написать мне письмо.
Она посмотрела на брелок с ключами, затем вновь перевела взгляд на меня.
– Возможно, именно так и произойдёт, – произнёс я.
Я говорил не то, что думаю, а просто что-то – что-нибудь – что угодно, лишь бы не молчать. Я понимал, что нужно поцеловать её. Я знал, что нужно было это сделать. Я понял, что она ждала этого, но момент уже был упущен: надо было сделать это сразу.
– Возможно всё, что угодно, – сапфировые глаза игриво сверкнули, она призывно приоткрыла губы в улыбке. Я почувствовал эмоциональный подъём, и затем вдруг снова вспомнил о том, кто я такой.
– Ну тогда до встречи, – произнёс я, кивая ей на прощание.
Она присела словно бы в реверансе и по-прежнему на меня смотрела.
Понимая, что надо либо идти вперёд, либо уходить, я… постоял секунду… две секунды… и, развернувшись, пошёл в сторону метро. Я шёл, не оглядываясь, – так было проще. Но звука домофона открывающегося подъезда я так и не услышал, пока не повернул за угол дома.
Я прекрасно знал, что меня ждёт дома – точнее говоря, на Светлогорском проезде. Мама была в ярости: я пришёл домой в половине второго. К телефону я не подходил, хотя она звонила мне восемнадцать раз. Больше того, очередной её звонок я нагло сбросил и затем отключил телефон. Опрометчиво солгав, что он просто сел, я нарвался на бурю. Мама потребовала телефон и, включив его, констатировала, что в нём ещё больше половины зарядки. Именно за ложь – не за поздний приход, не за хамское отношение, а за враньё она решила меня наказать. Точнее говоря, именно ложь стала поводом для того, чтобы достать из шкафа ремень. Но я прекрасно знал, что, если бы не ложь, она начала бы стегать меня за то, что не сказал, где я. А если бы сказал, мне бы влетело за то, что я пришёл слишком поздно. Я в любом случае получил бы в этот вечер пиздюлей, – так какая разница, за что конкретно?
Разумеется, тонкий психолог мама захотела знать, где я так долго был. Я думал было сказать, что у меня было свидание с прекрасной девушкой, что я встретил самую совершенную женщину во Вселенной, что один взгляд её ультрамариновых глаз приводит меня в восторг… но, во-первых, это всё равно не спасло бы меня от ремня. А в том случае, если бы и спасло, я ни в коем случае не стал бы оскорблять мысли о Насте тем, чтобы о ней узнал такой человек, как мама. Лучше вытерпеть сто ударов широкого кожаного ремня, чем пустить её в эту прекрасную, чистую и сказочную часть моей жизни.
Услышав, что сейчас меня ждёт ремень, я без каких-либо эмоций пошёл в свою комнату. Мама, видимо, ждала другого поведения. Вероятно, она думала, что я буду как обычно умолять её не делать этого, что буду просить прощения и обещать, что это никогда не повторится, но ремень сегодня был неизбежностью, и потому я без разговоров пошёл к себе под конвоем матери. Она продолжала рассказывать мне о том, как сильно я распустился, – видимо, я этого не сознавал, – как ей стыдно, что у неё растёт такой испорченный и непослушный ребёнок, и так далее, и так далее.