Значит, меня всё-таки вчера избили! Какое счастье я испытал от осознания того, что это случилось на самом деле, ведь если это произошло, то было и всё остальное! Открыв глаза, я обнаружил себя в Настиной спальне.
Затем я почувствовал, как по моей спине волнами растекается тепло, – это она провела рукой. Мне стало стыдно оттого, что я позволил себе спать к ней спиной. В конце концов, это наша первая ночь, – я должен был заснуть, обнимая её, а вместо этого…
– Доброе утро! – эти слова, нежно слетевшие с её губ над моим ухом, моментально разбили все границы должного и присталого, отвергли представления об идеальном и переживания о том, что реальность ему не соответствует, в этих её словах все условности растворились и сделалось совершенно неважно, какой стороной я спал к ней: сейчас она – такая нежная и такая светлая – была рядом; могло ли что-то ещё иметь значение в этот момент?
Настя обладала удивительной способностью нивелировать любые переживания. Одной её улыбки было достаточно, чтобы превратить лютую стужу в сердце в солнечный майский день, любая ситуация в её присутствии превращалась в сказочное мгновение, достойное наслаждения.
Пару часов спустя, мы всё-таки нашли в себе силы встать. Она отправилась в душ, а я – варить кофе. Пока в ванной журчала вода, а в керамической турке на плите в кухне пузырилась чёрная гуща, я размышлял, что будет дальше.
Я твёрдо решил не возвращаться на Светлогорский проезд, но при этом мне некуда было пойти. Я был бы счастлив остаться здесь, однако я твёрдо решил, что не стану навязываться Насте и просить её об этом. В конце концов, с какой стати? Я и так напросился к ней в гости и остался у неё на ночь, и эта ночь стала лучшей ночью в моей жизни. Разумеется, я понимал, что после этого будет логично, если последует какое-то продолжение, однако я не решился бы заговорить с ней об этом и потому прикидывал, что буду делать. Возможно, несколько дней я перекантуюсь у дяди Гриши, возможно, и он не будет против, если я поживу у него какое-то время, но вся его жизнь ясно свидетельствовала о том, что он едва ли горит желанием впускать кого-то в неё. Потом, видимо, придётся некоторое время помотаться по впискам у друзей, хотя большинство из них живёт с родителями, за исключением Илюхи. У Илюхи, наверно, смогу пожить немного, но в любом случае нужно будет обзавестись жильём как можно скорее.
Когда Настя вышла из душа, я как раз разливал кофе в чашки. Войдя в кухню, она включила радио, наполнившее кухню аккордами гитары и голосом Марка Нофлера. Достав сигарету из пачки, Настя сделала глоток кофе и затем прикурила. Словно в такт её действиям, солист Dire Straits пропел:
Nicotine for breakfast just to put me right[5].
Мы оба улыбнулись, я тоже закурил.
Надо было что-то сказать, чтобы молчание не было неловким, но мы оба молчали, не чувствуя никакого напряжения в воздухе, пропитанном запахом свежего кофе и сигаретным дымом. Есть люди, с которыми можно говорить часами без остановки, с которыми всегда есть, что обсудить, и невозможно исчерпать весь запас интересующих тем. Но по-настоящему ценно общество тех людей, с которыми можно долго сидеть рядом, не произнося ни слова, и при этом чувствовать себя комфортно. По-настоящему объединяют не общие темы для разговора, а общие темы для молчания. И это молчание было именно таким.
Мы смотрели друг на друга, курили и не спеша пили кофе, пока на дне чашек не осталась одна кофейная мякоть.
– У тебя есть планы на сегодня? – спросила наконец Настя.
– У меня в принципе планов нет, – честно ответил я.
– Тогда пойдём гулять: погода прекрасная, – предложила она.
Мы отправились в Нескучный сад, прогулялись по парку, вышли на набережную и пошли по ней: через Парк Горького, мимо ЦДХ, Петра и Красного Октября до Лаврушинского переулка, куда, не сговариваясь, свернули. Солнце светило ярко, было тепло, но всё же на дворе был конец марта, и мы оба преизрядно замёрзли. Чтобы согреться, зашли в Третьяковскую галерею. У нас обоих были студенческие: у меня из ШЮЖа, у Насти – из ГИТИСа, поэтому билеты я покупал со скидкой.
У меня оставалась приличная сумма денег, которую я собирался прокутить намедни и которая теперь превратилась в мой уставный капитал.
Я не стал звонить Наташе и объяснять ей что-либо: просто отключил телефон и сделал за неё аборт, об отсутствии которого она так жалела. У меня более не было матери: просто где-то на Светлогорском проезде жила женщина, которая меня родила, и нас с ней более ничто не связывало. Разумеется, дело было отнюдь не в словах, которые она неожиданно бросила несколько дней тому назад. Я сам много раз говорил людям вещи, о которых потом жалел.
Просто я устал от всего дерьма, которое непрерывно окружало меня на Светлогорском проезде: я устал от бесконечных пиздюлей Игоря, от немотивированной агрессии Наташи, от несправедливости, от необходимости ходить в душ незаметно, я устал сидеть с пустым животом или быстро съедать что-то, когда улыбалась такая возможность, я устал делать вид, что не слышу оскорблений в свой адрес, устал от ремня за тройки в дневнике, я устал держать верхнюю одежду у себя в комнате, чтобы об неё не вытирали ботинки, я устал позволять втаптывать в грязь моё достоинство, и главное, – я устал всё время бояться.
Внезапно я вспомнил тот разговор, который случился у нас с бабушкой более двенадцати лет назад, когда я порвал корону Максима Климина. Неожиданно я вспомнил, откуда я ношу свою фамилию и кем были мои предки. Я вспомнил, что я Василий Скуратов и происхожу из древнего боярского рода. Моего предка боялись три царя.
И как же так получилось, что я столько лет жил под сапогом закомплексованных ничтожеств и позволял им держать себя в страхе?
Когда мне было четыре года, я никого не боялся и чувствовал себя вправе быть свободным. Кто же отнял у меня это право? И я внезапно понял, что главным виновником моих бед был я сам.
Свобода – это святое и неотчуждаемое право каждого человека, как право на жизнь и вероисповедание. Свобода – есть естественное состояние человека, и законы, отрицающие свободу, противоречат его естественной природе.
Но чаще всего люди лишаются свободы не по закону, а по собственному дозволению. Никто не заставлял меня столько лет торчать на Светлогорском проезде. Я не был закован в цепи и не сидел в клетке, от которой у меня не было ключа. Каждый раз, выходя на улицу, я мог уйти и никогда больше не возвращаться, но каждый вечер я стремился успеть в свою тюрьму до девяти часов – чтобы не получить пиздюлей, на которые изначально никто не имел права: я сам своим бездействием и кротостью позволил Наташе и Игорю сделать из меня то, что они сделали. Я сам стал их рабом, когда не противился злу и насилию.
Но вот, неожиданно для себя, я всё понял. И в тот же момент принял решение, что ничто более не заставит меня вернуться туда, кроме желания отомстить.
Я представлял себе, как я сжигаю машину Игоря, как приятно хрустит его череп под железной трубой, как он стонет, просит пощады, и как я ссу на него, а он слишком напуган, чтобы сделать что-то в ответ. Эти мысли были одновременно мне приятны и неприятны. С одной стороны, они были воплощением торжества справедливости, а с другой, – насилие всегда было мне противно.
Но от всех этих мыслей я отвлекался, стоило мне взглянуть на Настю. Взгляд её синих глаз настолько сильно действовал, что меня переставало интересовать что-либо. Когда она была рядом, не было Светлогорского проезда, не было школы, не было Игоря и Наташи, не было одноклассников и ребят из детского дома, не было даже журфака. Когда мы были рядом, были только мы и то, что нас окружает: не было вчера, потому что оно прошло, не было завтра, потому что оно не наступило. Это было состояние вечности, лишённое границ времени и пространства. Когда я смотрел в ультрамарин её глаз, негодование, возмущение, ненависть и всё остальное было за гранью нашего существования: всем этим чувствам не было места в одной Вселенной с этим взглядом, полном счастья, гармонии и удовлетворения.
Её глаза были солнцем: ничего более светлого, тёплого и притягательного я не видел никогда в жизни. Но, в отличие от солнца, смотреть в её глаза можно было без риска для сетчатки: они согревали, но не обжигали, светились, но не слепили, притягивали, но не расплющивали.
Рядом с ней не могло быть никаких бед и потрясений. Никакие войны, революции и стихийные бедствия не повлияли бы на моё восприятие мира, потому что, если она была рядом, всё было правильно, – так, как должно быть, и невозможно, чтобы было лучше, потому что это было состоянием абсолютного счастья, лишённого сравнительной степени. Рядом с ней я был на вершине эндорфиновой эйфории, которую мне не смогли принести ни одни наркотики.
Когда мы с Ней зашли в Третьяковку, я взял Её за руку. Я не мог поверить, что мы с Ней – идём рядом, что я держу Её за руку, словно Она – моя девушка.
Левой рукой, так, чтобы Она не заметила, я ущипнул себя за ухо, – было больно. Неужели это действительно происходит со мной? – удивился я.
Неужели Настя выбрала меня своим парнем? Но ведь я не достоин того, чтобы идти, взяв Её за руку, не говоря уж о том, чтобы целовать Её и…
Если бы Природа была художником, то Настя была величайшим произведением искусства из всех когда-либо существовавших во Вселенной. Как же так вышло, что Она и я, – вспомнить, кем я был ещё вчера утром, – идём, взявшись за руки?
Я посмотрел на Неё – Она приветливо встретила мой взгляд и улыбнулась, обдав моё сердце теплотой экваториального полдня.
И тогда я сказал себе, что, кем бы я ни был раньше, теперь я стану достоин Её. Эта клятва, данная молча самому себе, немедленно потрясла меня своей амбициозностью, поскольку казалась более невозможной, чем мысль побывать на солнце.
Но, если человек когда-нибудь окажется на солнце и сможет выжить, он едва ли захочет вернуться в холодный и тёмный мир планеты, почувствовав тепло и увидев свет звезды в полной мере.