Публикации у меня уже были: последние полгода я примерно раз в месяц писал для одного андеграундного журнала. Этот журнал издавался преимущественно в электронном виде, но вот-вот должен был перейти на печатную версию… если быть честным, это был просто сайт, где я писал обзоры на рок-концерты. Но стараниями Илюхи сайт с недавнего времени получил лицензию о регистрации средства массовой информации, что автоматически делало всё содержимое публикациями в СМИ.
В день дурака, как и полагается, мне предстояло написать творческое сочинение.
Войдя под сень Великого Крова, воздвигнутого возвышенными душами, я очутился здесь: в Храме Минервы, спокойном и отрадном. Здесь каждый луч солнца, каждое шелестение страницы накладывало печать грандиозного, значительного. Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, я прикасался к истории: здесь, по этим самым ступеням, ходили Александр Иванович Герцен, Виссарион Григорьевич Белинский и Михаил Юрьевич Лермонтов. Это место было не просто воспето многочисленными студентами и выпускниками, оно впитало в себя весь их гений и несло его в себе, словно омут памяти в архитектурном воплощении.
Вкушая воздух совершенства, я поднимался на второй этаж – туда, где расправляются крылья мечтателей, туда, где Икар возносится к солнцу, а оно в восхищении ласкает его своим теплом и благоговейно даёт полёту фантазии воплотиться в своём просторе, – в Елизаветинскую аудиторию.
Этот просторный зал, обустроенный несколькими десятками рядов парт и скамеек, доставшихся в наследство из минувшего века, не был примечателен своим убранством, но был отмечен вниманием императрицы, которая величественно взирала на абитуриентов с портрета, ожидая от них великих подвигов и покорения неизведанных высот.
Экзаменаторы раздали листы, а затем вскрыли конверт и объявили темы творческого сочинения. Темы были абстрактные: «Происшествие на дороге», «День, который всё изменил», «Грехи наши» и «По ту сторону страницы».
Первую тему я сразу же для себя отмёл, – не оттого, что со мной никогда ничего не происходило на дороге, но потому, что само название было словно скопировано из передовицы уездной газеты и поражало воображение мелочностью своего масштаба. Я хотел рассказать про день, который всё изменил, – он случился со мной всего несколько дней назад, но эта тема была для меня слишком личной. Я отказался писать «По ту сторону страницы», трезво рассудив, что эту тему выберет большинство абитуриентов журфака, и я едва ли смогу прибавить к их измышлениям что-то новое. В итоге я взял самую грандиозную тему из всех представленных и начал писать.
На десяти листах я разобрал грехи, которые в христианской религии считаются наиболее ужасными и по этой причине называются смертными.
Я писал, что в отличие от заповедей Моисея, касавшихся отношений между людьми, 7 смертных грехов касаются отношений человека с Богом:
«Нарушение любой из десяти заповедей не является смертным грехом, – Бог может простить злодеяние против человека. Но злые помыслы против Бога (vitiosis cogitationibus) – преступление куда более серьёзное. Любой из семи грехов способствует возвышению духа человека и отторжению Бога.
Бог не хочет видеть величие человека, ведь человек – раб Божий, а раб, обретший величие, перестаёт быть рабом. И единственный способ очиститься от смертных грехов – раскаяться, то есть отвергнуть собственное величие, отринуть независимость своего духа и приползти на коленях к Богу, признавая его могущество и подтверждая собственное ничтожество.
Основой христианской философии является человеческое ничтожество.
И чем ничтожнее человек, тем сильнее Бог будет любить его».
Я закончил, перечитал и остался очень доволен.
Остальные ещё продолжали корпеть над своими страницами, а я уже готов был сдавать свою работу. Я поднял руку, экзаменатор пошёл в мою сторону и вдруг я подумал: «Стоп! Какого чёрта? Я на журфак собираюсь или в семинарию? Что за философский трактат?»
– Вы закончили? – поинтересовалась рафинированная дама, подошедшая к моему столу.
– Вы знаете, – отозвался я. – Мог бы я попросить у вас ещё несколько листов бумаги?
Она оценивающе взглянула на и без того внушительную стопку макулатуры, которая только что вышла из-под моего пера, но тем не менее кивнула и пошла за бумагой. Когда она вернулась, то протянула мне несколько листов А4 и произнесла:
– Вот, пожалуйста. Только не забывайте, что краткость – сестра таланта.
– И одновременно тёща гонорара, – отозвался я.
Дама улыбнулась.
Я благодарно взял листы, отодвинул уже написанное, вывел на новой странице своё имя и чуть ниже написал:
«День, который всё изменил».
И начал писать сначала. Я писал про Андрюшу Савельева. Писал всё так, как было, без обиняков и утайки, писал честно и прямолинейно. Нет ничего более сильного, чем правда. И я писал правду.
Закончив, я ещё раз перечитал сочинение, исправил пару ошибок и, взяв с собой оба сочинения, пошёл к выходу. Остановившись у преподавательского стола, я положил на него «День, который всё изменил», поблагодарил преподавателей и вышел.
Я ни секунды не сомневался в правильности сделанного.
И едва я перешагнул порог Елизаветинской аудитории, я почувствовал, что где-то там, за гранью вечности и человеческого восприятия, одним моим грехом стало меньше.
Вечером, придя домой, я показал Насте «Грехи наши».
Она внимательно и чрезвычайно подробно их прочитала, а потом сказала:
– Каждый день я всё больше и больше тобой восхищаюсь!
Спустя несколько дней, в субботу, мы долго гуляли по набережной Москвы-реки, и в итоге добрели до Баррикадной. Пройдя по Красной Пресне мимо зоопарка, мы вышли на Большую Грузинскую улицу.
– Сейчас я тебе кое-что покажу, – с озорной улыбкой сказала Настя.
Мы шли по улице и обсуждали грехи человека, когда посреди пространства, словно эхо далёких краёв и ушедших эпох, пред нами возник готический собор. Величественные своды красного кирпича довлели над постыдным однообразием утлой московской улицы. Собор будто бы сдёргивал пыльную будничную портьеру с действительности, представляя мир в его первозданном, праздничном воплощении. Это здание, не похожее ни на одно другое строение в нашем городе, излучало торжественную возвышенность, а его шпили, устремлённые к небосводу, словно таили в себе познания Древней мудрости.
– Пойдём, – сказала Настя.
– Это же католический храм.
– И что?
– Ну, я православный, – смутился я.
– Какая разница, Василий? – улыбнулась Она. – Суть всех великих учений мира в одном и том же, так стоит ли видеть разницу между конфессиями одной религии?
Взявшись за руки, мы взошли по ступеням к тяжёлым дубовым дверям.
Внутри пахло ладаном – не так сногсшибательно, как это бывает в православных церквях, но легко и ненавязчиво.
Пройдя прихожую, мы вошли в кафедральную часть собора.
Настя опустила руку в раковину и освятила воду Своим прикосновением. Но креститься она не стала.
– Не люблю обряды и условные знаки, – сказала Она.
Мы прошли под стенами великого чертога и сели на четвёртую скамью от алтаря в правом ряду.
Был ранний вечер, дневная месса давно закончилась, а до следующей было ещё далеко.
– Ну вот мы с Тобой и пришли в резиденцию Бога на земле, – вполголоса усмехнулся я. – Посмотри, как величествен этот храм, сколько в нём возвышенного и прекрасного. Как он гостеприимен, в то время как наши православные церкви отталкивают своей суровой неприступностью и ветхозаветным непрощением даже самого невинного невежества. Почему у нас всё всегда так угрюмо?
– Потому что у нас всё честнее, – ответила Настя. – Русские люди по природе своей неприветливы к незнакомым. У нас очень суровый климат, и это накладывает отпечаток на нравы людей. В той же Европе природа намного более вежлива.
– Но посмотри на эти своды, – как они величественны, как прекрасны. А у нас всё такое приземлённое.
– Ну, конечно, – согласилась Настя. – Когда у тебя зимой плюс десять по Цельсию, ты вполне можешь себе позволить строить возвышенные и утончённые храмы. А когда у тебя в январе минус сорок – как ты будешь отапливать такие помещения без батарей и обогревателей, без электричества и керосина?
Я ничего не ответил.
Я смотрел на статую Иисуса на кресте и думал о его подвиге.
– Какой удивительной силы духа был человек! – сказал я, разглядывая капли крови, стекающие к светлым очам Спасителя с тернового венца. – Какая выдержка, какое самообладание! Ты ведь знаешь, я не верю в Бога и антинаучный вздор, но сам факт существования Иисуса как исторической личности вполне признаю. Каким твёрдым характером должен обладать человек, чтобы пойти на такие муки ради великой цели!
– А ты думаешь, он считал себя человеком? – улыбнулась Настя.
– Хочешь сказать, он мнил себя Богом?
– Он открыл это своим апостолам.
– Иными словами, Иисус был фанатиком? – уточнил я. – То есть вся эта история – не более чем рассказ о безумце, который возомнил себя Сыном Божьим, но был настолько красноречив, что повёл за собой других людей. Боже, как же это девальвирует всё христианство!
– Христианство девальвирует твоё восприятие, – взяв меня за руку, сказала Она. – Почему ты всегда так категоричен? Верил, что он Сын Божий – значит, фанатик. Таковы были его убеждения, таково было его восприятие жизни.
– Но ведь это было неправдой!
– Почему неправдой?
– Потому что Бога не существует! – эти слова, произнесённые в Храме Божьем, эхом раскатились по его сводам и ещё долго резонировали в моих ушах.
– Бог – это тебе не помидоры. Бог как уверенность в себе, как хорошее настроение. Он есть у тех, кто в Него верит.
– Но зачем в него верить, если он есть, только когда в него веришь?
– А в Него и не надо верить. Бог не бородатый дедуля, который сидит на облаке и наблюдает, как ты себя ведёшь, – этим занимается Дед Мороз. Бог – это энергия, наполняющая мир, Сила, связывающая его воедино. Веришь ты в нечто Великое или нет, Василий?