Мне стало стыдно, и я пожал плечами.
– И вообще, – продолжал Игорь, – ребёнок ползает по квартире, а у тебя тут мелкие кубики. Ещё хорошо, что он не проглотил один из них, а то представляешь, что могло произойти?
Я представил, как Егор глотает большой кубик, тот застревает у него в желудке, моему брату становится плохо, мама с Игорем вызывают скорую, и младенца везут в больницу, где делают ему операцию: разрезают живот у этого крохотного человечка, чтобы достать кубик из моего замка.
– Это очень опасная штука, – продолжал Игорь.
– Я понимаю, – пробурчал я.
– Постарайся сделать так, чтобы больше такого не было, – сказал отчим.
Он вышел из моей комнаты. Я посмотрел на замок – мне по-прежнему было обидно, но я понимал, что только чудом сегодня ребёнок избежал ужасной участи. Плакать больше не хотелось. Вместо этого я аккуратно собрал все кубики в коробку и больше никогда в жизни не доставал их.
Обычно в пятницу вечером Игорь или мама отвозили меня к бабушке, и я проводил выходные с ней и друзьями детства.
Сначала я ездил домой каждую неделю, потом – раз в две недели, а потом и раз в месяц.
Мама не слишком поощряла моё общение с бабушкой. На это у неё был целый ряд причин. Во-первых, я никогда не скрывал, что люблю бабушку больше всех на свете. И это было обоснованно: папа умер, дядя Гриша вечно мотался по командировкам, а мама бросила меня на четыре года. Во-вторых, бабушка была образованным человеком, получившим прекрасное воспитание. Воспитание у мамы было крайне посредственное, а что до образования – она проучилась два года в Первом меде, после чего бросила учёбу, а заодно и меня (вернувшись, она, правда, восстановилась в меде, закончила его и даже стала потом кардиохирургом). И третье: бабушка самоотверженно любила меня и стремилась воспитать меня благородным, воспитанным человеком. Она стремилась привить мне понятия чести и достоинства, одно упоминание о которых ввергало маму в иронически-злобное состояние, из которого она пыталась выйти, рассказывая мне, насколько неудачно сложилась моя жизнь из-за того, что я столько лет прожил с бабушкой.
От мамы я узнал, что бабушка слишком сильно избаловала меня и не смогла нормально меня воспитать. Также мне стало ясно, что чувство собственного достоинства есть надменность, на которую я не имею права.
– Ты так разговариваешь с людьми, как будто чего-то добился, – говорила она. – Ну а чего ты добился? Какое ты имеешь право говорить со мной или Игорем в подобном тоне? Бабушка совершенно тебя распустила.
Под «подобным тоном» подразумевалось абсолютная уверенность в себе. Если я с кем-то разговаривал, я никогда не заискивал, не лебезил и не пытался сделать кому-то приятно. Я говорил вежливо, но только то, что действительно думал. Я общался со всеми, как с равными, вне зависимости от ранга и возраста.
Это приводило Игоря и маму в лёгкое исступление. В их понимании, человек, который стоял ниже по социальной лестнице, обязан был проявлять лояльность перед теми, от кого он зависит.
Даже несмотря на весь их авторитет, я уже тогда не смог в полной мере принять это, и поплатился за это.
Раз в месяц или около того я виделся с дядей Гришей. Весной и осенью мы с ним ездили на охоту, а зимой катались на сноуборде, но чаще всего я просто ехал к нему домой, где мог проводить время, предоставив себя самому себе, или сидел вместе с друзьями дяди, слушая их увлекательные истории. Я тогда не мог понять, что меня так притягивает в дяде и его окружении, но теперь я знаю: и Гриша, и его товарищи жили настоящей жизнью. Они не пытались просуществовать с понедельника до пятницы, чтобы ударно оторваться в выходные. Они могли себе позволить поехать на выходные в Париж, Амстердам или Лондон, и это не было для них чем-то из ряда вон выходящим. Они не просто работали, а занимались любимым делом и потому работали с удовольствием. И главное – они были свободны. Не от всего на свете, нет, – они были такими же людьми из плоти и крови, но они даже во взрослые годы не переставали мечтать, больше того – они верили, что все их мечты осуществимы. Порой это выходило друзьям дяди боком. Кто-то погибал от передозировки, кто-то попадал в аварию на мотоцикле, кто-то оставался погребён под горной лавиной, а кому-то было суждено погибнуть на рифе, катаясь на сёрфинге. Но пускай жили они недолго, зато ярко и на полную катушку.
Образ жизни, который избрал для себя дядя Гриша, казался маме с Игорем смешным и нелепым. Они считали моего дядю позёром и все его увлечения называли глупыми понтами.
– Твой дядя пытается казаться крутым, но на самом деле он просто выпендривается, – сказала мне как-то мама.
Она осуждала Гришу за то, что он мной мало интересуется, что он не пытается помогать содержать меня. Я не могу сказать, что дела у Игоря шли плохо. Но, разумеется, не так хорошо, как у Гриши.
Мой дядя ни в чём себе не отказывал и не думал о завтрашнем дне. Он делал только то, что хотел, и никому ничего не был должен. Он не работал в общепринятом смысле слова, зато ездил по всему миру, снимая документальные фильмы, которые показывали по телевизору. На Светлогорском проезде эти фильмы никогда не смотрели.
Как-то в субботу по НТВ крутили какую-то передачу. Игорь с интересом смотрел её до тех пор, пока на экране не появился автор фильма – Григорий Скуратов. Послушав десять секунд, Игорь утомлённым голосом произнёс «какая херня» и выключил.
В октябре у нас с мамой произошёл конфликт. Я сейчас не вспомню, что мы не поделили, но разговаривали мы на повышенных тонах: и она, и я. Внезапно я почувствовал, что сзади меня кто-то схватил за шею, хорошенько тряхнул и бросил на кафельный пол.
– Ещё раз услышу, что ты на мать орёшь, я тебя урою, понял? – закричал Игорь.
Не могу сказать, чтобы мне было больно, однако такой метод воздействия пришёлся мне не по вкусу. И вместе с тем мне было стыдно, что я позволил себе повысить голос на маму. Я считал себя целиком неправым, а Игоря – всего лишь высшим судьёй, восстановившим справедливость и наказавшим меня за проступок. Я понимал, что он имеет на это полное право.
Нельзя сказать, чтобы я был подарком.
Именно на Светлогорском проезде я совершил две вещи, за которые мне до сих пор стыдно.
Первая история произошла со мной, когда я учился в пятом классе: стоял апрель, был один из первых по-настоящему весенних дней, в которые я смог в полной мере ощутить, что я перешагнул черту первого десятка: на днях мне исполнилось целых одиннадцать лет, я был в одном шаге от того, чтобы стать взрослым человеком (позднее я узнал, что шаг этот был длиною в несколько мучительных лет). Я имел всё, чего мне хотелось, кроме одной очень важной детали: всю свою жизнь я хотел иметь собаку – не шпица или йорка, а настоящего честного пса: дога или добермана.
В тот день мы с мамой возвращались из магазина, куда заехали, чтобы купить мне штаны и куртку: я нёс в руке пакет с детскими штанами, а мама – с женской курткой. У входа в наш подъезд с невозмутимым видом сидел боксёр – разумеется, не Кличко и не Костя Дзю, а взрослый поджарый пёс тигрового окраса. Он безмятежно проводил нас взглядом до подъезда. При этом собака явно была ухоженной, чистой, на шее висел ошейник, да и голодной она не выглядела. Разобрав дома сумки, мама с удивлением констатировала, что в холодильнике чудесным образом не материализовалась еда (что иногда происходило на заре их с Игорем совместной жизни), а потому сочла необходимым отправиться в магазин за продуктами. Боксёр по-прежнему сидел перед входом: когда наши взгляды встретились, я прочитал в глазах животного грусть и тоску – он выглядел покинутым и одиноким. Тем не менее, отставив лишние сантименты, я составил маме компанию в магазин. Через 20 минут, когда мы возвращались домой, пёс всё ещё сидел перед подъездом. Я с жалостью посмотрел на него и произнёс, скорее просто так, нежели с какой-либо целью:
– Как жаль, что мы ничем не можем ему помочь.
Мама подошла к боксёру, наклонилась к нему и протянула руку. Пёс не попятился, не зарычал, а обрубок купированного хвоста задёргался в разные стороны. Мама погладила животное по голове, пёс встал и принялся размахивать остатками хвоста и подставлять морду и шею, чтобы их гладили и чесали. Поиграв с боксёром с минуту, мама встала и сказала:
– Ну, пойдём.
Я был уверен, что это было сказано мне, однако когда мама не остановила пса, который устремился в подъезд за нами, я понял, что обращались к нему.
«Как круто! – думал я, – У меня будет собака! Как здорово, что мама так просто взяла и подобрала на улице собаку! Она так заботится о животных!»
Номинальным и фактическим хозяином пса стал я: Игорь животных терпеть не мог, и обязательным условием нахождения собаки в доме было полное ограждение его от животного.
– Если хотите собаку, держите её за закрытой дверью, чтобы я ни слышал её, ни видел, – сказал он.
Я был безмерно счастлив услышать это, так как эти слова означали, что я могу оставить пса у себя. Боксёр поселился у меня в комнате: он благодушно принял подстилку в виде старого пледа и без всякого стеснения (к моему восторгу) залез ко мне в кровать, когда я лёг спать.
Едва мы с псом остались вдвоём, я принялся перечислять всевозможные имена, ожидая, на какое он отзовётся. В итоге наиболее подходящим оказалось имя Джо.
Как я узнал, выгуливая боксёра через пару дней, я практически угадал. Два любителя крепких напитков, по обыкновению коротали свой досуг на лавочке, обсуждая, очевидно, несусветную чушь. Когда один из них увидел меня с собакой, он громко произнёс:
– Джой!
И пёс принялся радостно облизывать ему руки, от которых пахло кислым пивом и джин-тоником. От алкашей я узнал, что пса зовут Джой, что его хозяин их собутыльник, он уехал и вернётся не скоро. Эти несколько фактов они сообщали мне минут пять, постоянно сбиваясь на обсуждения попоек, которые были смыслом их существования. Глядя на них, я даже в одиннадцать лет понимал, что такое существование является лишь пародией на жизнь, жалким эхом, раздающимся по бескрайней пещере утраченных устремлений. И в этот момент я твёрдо осознал: что бы со мной ни случилось, нужно держаться подальше от горла бутылки, если я не хочу однажды превратиться в такого синяка.