— Господи… Он же раньше никогда так не пил!
Вышел Мишкин отец. Он не ахал и не охал, выслушал меня молча и, не теряя времени, отправился со мной на озеро. По дороге он не задавал лишних вопросов, за что я был ему благодарен.
Но на том месте, где я оставил Мишку, мы нашли только Мишкину одежду, а самого его нигде не было видно. Я растерялся, а Мишкин отец всматривался в тёмную озёрную гладь. Сперва я не понял, почему: мысль о том, что Мишка решил искупаться в холодной осенней воде, показалась мне абсурдной, и в первый момент я не понял, почему Мишкин отец, повернувшись лицом к воде, закричал куда-то в темноту:
— Михаил! Вылезай, пошли домой!
Из темноты, со стороны озера, донёсся дурашливый возглас и плеск воды.
— Михаил! — звал Мишкин отец. — Мишка! Как это понимать? А ну, вылезай! Дома мать волнуется!
Из темноты послышалось:
— Водичка — прелесть! Све-еженькая!
— Я т-те дам "свеженькую"! — прикрикнул Мишкин отец сердито. — Вылезай, или…
— Или что-о? — отозвался Мишкин пьяно-проказливый голос.
— Или я сейчас сам тебя вытащу! — рассердился Павел Фёдорович.
До нас донеслось нечленораздельное:
— У-у-у… ха-ха-ха!
Вышла луна и засеребрилась на воде яркой дорожкой; круглый чёрный мячик Мишкиной головы колыхался на воде как раз в её пределах. Я недоуменно смотрел, как Мишкин отец начал скидывать одежду, приговаривая:
— Ты у меня сейчас дождёшься… Ох, и дождёшься!
Он вошёл в воду. А через пять минут на песок свалился Мишка — в мокрых трусах, задыхаясь от хохота. Его отец, отдуваясь, подошёл к своей одежде, выдернул из брюк ремень и, не говоря больше ни слова, начал потчевать им Мишку по мокрому заду.
— Батя! — взвыл Мишка при первом ударе.
— Получи, паршивец… Мать не жалеешь!
Ремень снова свистнул в воздухе и хлестнул Мишку.
— А-а, батя, ты что! — орал Мишка.
— Вот он тебе сейчас батя! — Мишкин отец потряс перед его лицом ремнём.
Так он "воспитывал" Мишку, пока не запыхался. Потом он оделся, вдел ремень и застегнул пряжку, а Мишка лежал на песке, и я видел в лунном свете, как его лопатки ходили ходуном. Он издавал какие-то странные звуки, похожие не то на рыдания, не то на смех.
— Вставай, одевайся, — проворчал Павел Фёдорович. — Чего ты там?
Мишка смеялся. От звука его смеха мне стало не по себе. Это был не обычный смех, а какие-то судорожные сотрясения всего тела с высокими, лающими выкриками и вздохами.
— Михаил, прекращай, — сказал ему отец. — Одевайся и пошли домой. По-моему, тут нет ничего смешного.
Я первым догадался, что с ним что-то неладное. Склонившись над ним, я тронул его за голое плечо.
— Миш…
Реакция Мишки была жуткой. Он вцепился в меня, прямо-таки повис на мне, словно я был единственной твердыней посреди зыбких миражей его сознания. Мне пришлось даже присесть на корточки.
— Спаси меня, Серый, — забормотал Мишка в каком-то исступлении. — Спаси меня, пожалуйста…
Мишкин отец тоже склонился к нему.
— Мишка, давай, прекращай это… Пошли.
Но Мишкины руки словно окаменели, сомкнутые кольцом вокруг моей шеи. Он повторял, блестя дикими, широко раскрытыми глазами:
— Спаси меня… спаси, Серый…
Мне ничего не оставалось, как только взять всё в свои руки. Я сказал:
— Всё, Мишка, успокойся. Я с тобой. Давай-ка оденемся.
Я подавал ему его одежду и помогал натянуть её, ни на секунду не отпуская его от себя. Его отцу я сказал:
— Дядя Паша, вам лучше его сейчас не трогать… Видите, он совершенно неадекватен.
Тот вздохнул и покачал головой:
— Это ж надо было до такого допиться… Проклятая водка.
Я сказал:
— Боюсь, здесь дело не только в водке.
С горем пополам одев Мишку, я помог ему встать. На ногах он держался хотя и неважно, но всё-таки держался, и я, обхватив его за талию, повёл прочь от озера. Павел Фёдорович хотел помочь мне вести его, но Мишка шарахнулся от отца, как от какого-то чудовища, и опять забормотал:
— Спаси меня, Серый… спаси меня!..
Я сказал ему твёрдо и успокаивающе:
— Всё нормально, Мишка. Никто тебе не причинит зла.
Всю дорогу он цеплялся за меня, как за спасательный круг, и не отпустил даже дома. Он отшатнулся от рук матери, которая с порога бросилась к нему:
— Мишенька…
Мишка, вцепившись в меня, крикнул:
— Не трогайте меня, вы, проклятые зомби!.. — И опять забормотал жалобно: — Серый, спаси меня от них…
Он не отпустил меня. Как я ни пытался ему втолковать, что мне нужно домой, что я устал и хочу есть, что у меня ещё дела, он умолял меня остаться, вцепившись в меня. Ещё никогда я не видел его в таком плачевном состоянии, и всё это произвело на меня тяжёлое впечатление. Мне было и неприятно, и жаль его, а пуще того жаль его растерянных родителей. Мишкина мама — это худенькое существо с глазами-блюдцами — чуть не плакала, а отец хотя и старался внешне выглядеть сдержанно, но всё же не мог скрыть дрожи в руках, наливая мне чай. Мишкина мама вздохнула:
— Делать нечего… Оставайся ночевать, Серёжа.
Мне пришлось позвонить домой и предупредить, что я остаюсь у Мишки. Его родители гостеприимно и заботливо усадили меня ужинать, но я едва мог есть, слыша из комнаты Мишкин голос, звавший меня:
— Серый… Серый!
Я откликался:
— Я здесь, Мишка! Сейчас я приду, подожди.
Он затихал на минуту, а потом снова принимался жалобно меня звать. Я торопливо закончил с ужином и вернулся к Мишке, дожёвывая последний пирожок. Едва завидев меня, он схватил меня за рукав и притянул к себе.
— Не бросай меня, Серый, — зашептал он умоляюще. — Вокруг эти проклятые зомби.
— Но ведь я тоже зомби, — усмехнулся я.
Он замотал головой.
— Нет, ты не зомби. Ты — не один из них, Серый! Но будь осторожен, потому что они и тебя могут превратить в такого же, как они. Будь постоянно начеку, я прошу тебя!..
До часа ночи я провозился с ним, как с больным ребёнком. Я так и не смог втолковать ему, что его родители — никакие не зомби, поэтому я просто сидел с ним рядом и успокаивал его своим присутствием. Будучи не в силах переубедить его, я попытался подстроиться под него, оперируя теми же образами, в которых сейчас жило его воспалённое сознание.
— Мы на острове, Мишка, — сказал я. — Здесь мы в безопасности, сюда никакие зомби не доберутся.
Он неожиданно ухватился за эту идею.
— Да, это единственное безопасное место… — Вдруг его глаза засверкали, и он крепко, до боли сжал моё запястье. — Серый, я знаю, кто сделал всех зомби! Это он!
— Кто?
Мишка приблизил своё изувеченное лицо к моему и жарко зашептал мне в губы:
— Тот, кого все называют Аркадием Павловичем.
— Господи, Мишка, что ты говоришь! — вырвалось у меня.
Он схватил меня за плечи и, бешено сверкая глазами, заговорил:
— Серый, держись от него подальше! Не ходи к нему в дом, не ешь его пирожных, он заманит тебя в ловушку! Если уже не заманил. Ты уже у него на крючке! Он помогает школе, ты в этой школе работаешь… Тебя он ещё не успел превратить в зомби, поэтому он сейчас будет на тебя охотиться! Серый, ты просто представить не можешь, в какой ты опасности!
Я вздохнул.
— Но ты не бойся, я тебя ему не отдам. — Мишка обхватил рукой мою шею. — Мы ещё повоюем…
— Миш, война кончилась, — сказал я.
— Она всегда идёт, — возразил он убеждённо. — Это только затишье. Но война всегда идёт.
Он заснул только в начале второго ночи. После этого и я смог наконец отдохнуть на диванчике. Мишка стонал и ворочался во сне, бормотал какие-то бессмысленные обрывки слов, но я был так утомлён, что ничто не помешало мне заснуть.
Поднялся я в шесть: мне нужно было успеть забежать домой за книгами. Оказалось, Мишка уже встал: я встретился с ним на кухне. Он угрюмо пил крепкий чай, налитый ему отцом. Похоже, приступ безумия прошёл вместе с хмелем, потому что в Мишкиных глазах уже не было того жутковатого дикого блеска, он уже не шарахался от родителей и выглядел виноватым и устыжённым.
— Серый, извини, — сказал он мне. — Похоже, я вчера опять доставил тебе хлопот.
— Ладно уж, — усмехнулся я. — Но больше так не делай.
Следующие три дня мы с ним не виделись. О деньгах, которые мне предлагал Мишка, я как-то забыл и не вспоминал, пока они сами о себе не напомнили. Придя однажды вечером домой, усталый и голодный, я хотел сразу шмыгнуть на кухню, чтобы проверить, что мама приготовила на ужин, но прежде чем я успел это сделать, меня поразила необычная тишина: она почти ударила меня по ушам своей вакуумной пустотой. По вечерам отец обычно слушал радио или смотрел что-нибудь по телевизору, а сейчас ни радио, ни телевизора не было слышно. Озадаченный и даже слегка встревоженный, я переобулся и повесил куртку на крючок.
Сначала мне показалось, что на кухне за столом сидели не мама и отец, а их восковые копии. Однако, их глаза всё же обратились на меня, когда я вошёл.
— Что случилось? — спросил я.
— Приходил Миша, — сказала мама.
На столе лежала солидная пачка тысячных купюр.
— Он сказал, это тебе на лечение, — сказал отец.
— И вы взяли? — возмутился я.
Они смотрели на меня виноватыми глазами.
— Он не принял их обратно, — сказала мама. — Просто положил на стол, повернулся и ушёл.
— Сколько здесь? — спросил я.
— Мы ещё не считали. Даже не притрагивались.
Через двадцать минут я стучал в Мишкину дверь. Открыла его мама.
— Ой, Серёжа, а Миша опять куда-то пропал.
Я сунул ей пачку денег, предварительно завёрнутую мной в бумагу, и сказал:
— Когда вернётся, отдайте ему это.
Но на этом всё не кончилось. Уже на следующий вечер я застал у себя на кухне почти ту же самую картину: мама, отец и деньги. Пачка была даже в той самой бумаге, в которую я её вчера завернул.
— Миша опять принёс, — сказала мама. — Сказал, чтобы ты не обижал его.
Я поступил точно так же, как и прошлым вечером. А на следующий день, идя домой на обед, я столкнулся на улице у магазина с Мишкой. Он был в компании каких-то засаленных пропойц — невзрачных, чумазых, всклокоченных мужиков, по виду — отъявленных бражников и гуляк. Их было человек пять-шесть, и каждому из них Мишка купил бутылку. А они и радовались: привыкшие к дешёвому одеколону и другим спиртосодержащим жидкостям, не предназначенным для употребления внутрь, они в предвкушении любовались бутылками дорогой водки, которой их угощал Мишка. Они топтались вокруг своего благодетеля и, наверно, были готовы сделать для него всё, что бы он ни приказал.