Голос Щенсного звучал устало и тихо. Он тоже положил руки на стол, между чашками и рюмками.
— Круто берешь, — прошептал он. — Круто. А раньше? А раньше, — повторил он, — когда ты стоял с ним рядом?
— Ты тоже.
— Я тоже.
— Мы все делали искренне, — сказал Вацлав Ян. — И были способны принимать великие решения.
— Великие решения! Негатив его воли!.. Боже мой! — Щенсный даже не скрывал своего разочарования. — А ЦОП[28]? А наши усилия по перестройке и перевооружению армии? Действительно, в каком-то смысле негатив его воли. Его «не позволю!».
— Я запрещаю тебе…
— Как всегда! Ведь мы одни, Вацлав. Ты говоришь: нет программы, видимость единства. А какое единство может быть настоящим? Его создают, вводят в повседневный язык, потому что оно необходимо… И все это — иллюзия. Хорошо, сначала иллюзия, а потом эта иллюзия влияет на действительность, становится реальностью.
— Не обманывай себя, Щенсный.
— Страх… — Щенсный сыпал сахар в пустую чашку. — Ты свободен от него? Всегда был от него свободен?
— Да.
Щенсный долго молчал и смотрел на Вацлава Яна, словно видел его впервые.
— Я тебе не верю, иначе ты не ушел бы в отставку три года назад.
— После его смерти мы не могли допустить раскола.
— А сейчас? Ты утверждаешь, что он тогда назначил тебя, что такова была его последняя воля…
— Я докажу это.
Лицо Щенсного искривилось, что могло сойти за улыбку.
— Какое значение имеют твои доказательства? Лучше скажи, что ты можешь предложить?
Вацлав Ян молчал.
— Какую программу?
— В мае ты не спрашивал о программе.
— Извини. Тогда было совсем другое дело.
— Итак?
Было видно, что Щенсный с нетерпением ждет ответа.
— Себя, — сказал Вацлав Ян. — Я бы предложил себя.
Щенсный долго пережевывал этот ответ.
— Понимаю, — сказал он наконец. — Только ты один можешь это сделать. Конечно, теоретически.
— Да, — подтвердил Вацлав Ян.
— Чисто теоретически, — повторил Щенсный.
— Если бы я когда-нибудь что-то решил, — Вацлав Ян говорил в пространство, обращаясь к портрету маршала, висящему немного в тени, к его неподвижному лицу и слегка прищуренным глазам, — так вот, если бы такое случилось, то я не сделал бы этого, не услышав твоего мнения и совета, а также…
— На меня не рассчитывай, — прервал его Щенсный. — На меня не… — Снова усталость и равнодушие появились на его лице. — Я не изменил свою точку зрения. Поэтому считаю любой маневр нежелательным: нет пространства, нет свободы передвижений.
— Я не говорю о маневре.
— Ладно, — неожиданно резко сказал министр. — Оставим это.
Вацлав Ян подумал, что Щенсный все же не хочет терять с ним контакта. Но ключа к нему не нашел.
— Понимаю, — продолжал дальше Щенсный, — роспуск сейма склонил тебя к такого рода теоретическим рассуждениям…
— Нет, — прервал его Вацлав Ян, и могло показаться, что он забыл о Щенсном, потерял охоту к этому разговору, хотя по-настоящему он еще и не начался. Полковник прикрыл глаза и замер.
Министр подождал какое-то время, а потом спросил:
— Так, значит, не роспуск сейма?
— Комендант, — пробормотал Вацлав Ян, не меняя позы, — Комендант предвидел, что пакт просуществует четыре года, но он, естественно, не мог предугадать, в какой ситуации мы окажемся через четыре года.
— Согласен с тобой, — чересчур поспешно подхватил Щенсный. — Он не мог предугадать…
Вацлав Ян посмотрел на него. Впечатление было такое, что полковник только что проснулся.
— Комендант считал, что это будет он или кто-то другой, кто сможет принять решение.
— Какое решение?
Полковник не дал прямого ответа на вопрос Щенсного.
— Гитлер уже требует, — сказал Вацлав. — Прошло как раз четыре года.
— Не Гитлер. Риббентроп. Откуда ты знаешь?
Теперь Вацлав мог себе позволить пожать плечами.
— Только четыре человека в стране посвящены в это дело, да? Ратиган тоже знает…
Щенсный обмяк, фамилия «Ратиган» была ключом к очень сложным замкам.
— Ты с ним говорил?
— Нет. — Лицо Яна осталось неподвижным. — Он пытался поговорить со мной. — Легким движением руки полковник пододвинул Щенсному рюмку. — Ты на них не рассчитывай.
— Я на них и не рассчитываю. И не поддаюсь панике. Гитлер блефует.
— Блефует, — повторил Вацлав Ян, словно взвешивая это слово и медленно его разгрызая.
— Двойной блеф, — продолжал Щенсный, — как бы одновременная игра в покер за двумя столиками. За одним — с высокой ставкой, которую, как следует полагать, никто не проверит, и со сравнительно небольшой суммой — за другим. Если мы готовы пойти на уступки, Гитлер кое-что мог бы получить, но его это мало интересует, поэтому он сам в игре с нами не участвует: не результат для него важен — Гитлер проверяет, как мы будем реагировать. От этого зависит его игра за большим столом.
— Это ничего не значит. Слова.
— Если мы будем, нервничая, искать дополнительные гарантии, ну хотя бы контактов с СССР, и покажем, что мы не уверены в себе, то, садясь за большую игру, он должен будет изменить курс по отношению к Польше. Тогда все может случиться…
— Что ты называешь большой игрой?
Неужели Щенсный не заметил, каким тоном был задан этот вопрос?
— Колонии и Балканы, и еще…
— Что это ты вдруг остановился?
— Франция, Вацлав. Ты же знаешь… Зюк говорил: «Польша вступит в войну последней». Разве ты забыл?
— Нет. Значит, Гитлер должен поверить в то, что мы в любой ситуации будем сидеть тихо? Так нужно это понимать?
— Тебе обязательно надо все упростить; впрочем, это только один из элементов. Необходимо сделать правильные выводы из трагедии Праги.
— А именно?
— Все произошло из-за непрочности чехословацкого государственного организма. И конечно, сыграла роль англо-французская купеческая готовность платить высокую цену за мир. Поэтому и не хватило искры к европейскому пожару. И все же… мы были на волосок от войны.
— В которую вступили бы последними?
— Возможно. Почему ты на это так косо смотришь? Мы — страна, ищущая собственную стратегию. Впрочем… дело не в этом. Действует неумолимая логика, вытекающая из стабильности, а именно из стабильности нынешней ситуации в Европе. Гитлер знает, что, напав на нас, он вызовет взрыв огромного радиуса действия. Россия переварила Мюнхен, но она не допустит захвата польских земель. Это для нее будет слишком опасно.
— Нас с Москвой не связывает никакой пакт.
— При чем тут пакт? Они должны поступать согласно собственным государственным интересам, это ведь логично.
— Они должны, а мы — нет…
— Логично, — прошептал Щенсный, и в его голосе появились нотки триумфа. — Впрочем…
— А удар по Франции?
Щенсный как бы отодвинул этот вопрос.
— Россия не двинется с места, — проворчал он. — И Гитлер об этом знает. И французы тоже знают. Именно поэтому мы нужны им больше, чем они нам. Ибо они вынуждены будут вступить в войну, если Германия нападет на Польшу, а мы не должны, если Гитлер вступит в войну с Францией. Ты понимаешь теперь: мы ничего не должны. Здесь, в Варшаве, — стукнул он ладонью по столу, — находится ключ ко всему… Поэтому-то Гитлер и хочет нас проверить. И поэтому мы не сделаем ни одного неверного шага. Ни одного.
— Ага, — сказал Вацлав Ян. — Прекрасно! Значит, мы можем рассчитывать и на тех, с кем мы заключили союз, и на тех, с кем мы не собираемся что-либо подписывать. С другой стороны, никто не может рассчитывать на нас…
— Снова ты упрощаешь…
— Зюк тоже любил упрощать.
— Мой дорогой, дело в том, что каждый должен играть теми картами, какие у него есть. Я ведь не сказал, что мы не выполним союзнический долг по отношению к Франции… Я сказал: мы не должны. И Гитлер на это рассчитывает. Только нападение на Польшу заставит выступить против Германии, в какой-то степени автоматически и неизбежно, независимо от любых пактов, ибо не пакты имеют решающее значение, а государственные интересы, и Запад, и Восток. Поэтому мы могли спокойно присоединить Заользье. Увеличение границы с Германией не имеет существенного значения, потому что для нашей безопасности решающими являются не предполагаемые военные действия, а европейская конфигурация…
Министр увлекся. Было видно, что то, о чем сейчас говорит Щенсный, он говорит редко, и, может быть, только Вацлаву Яну, перед которым когда-то исповедовался во всем, он хотел бы…
— Ты скажешь, что нас могут продать… Правильно, нас охотно продали бы и Лондон и Париж, но, понимаешь, сейчас они не в состоянии… Ибо кто захочет сам себе подписать приговор? Но подстрекать они нас будут… Им очень хочется: Гитлер наносит удар по Польше, а затем прет на восток. Вот откуда у нас эндецкая антинемецкая возня!
— Только ли эндецкая?
Щенсный, видимо, не слышал этих слов.
— Они попытаются, — продолжал он говорить дальше, — открыть нам путь к переговорам с Москвой или будут делать вид, что они этого хотят. Только зачем мне эти переговоры? Чтобы платить за то, что я могу получить даром? Подписывать векселя? Заключить пакт с Москвой — это значит сделать Польшу предметом торга между соседними государствами! Хуже! Поощрить коммунистов и все левые силы к выступлению против нас. А может, пустить большевиков в Польшу? Нет, дорогой мой… Гитлер отдает себе отчет в том, что в существовании Польши одинаково заинтересованы как Запад, так и Восток. Как воспримет Москва тот факт, что в Пинске, Барановичах, Ровно появятся немецкие танки? А Париж? Европа не может этого позволить, а Гитлер — не сумасшедший. Вот почему у него есть только один шанс — рассчитывать на наш нейтралитет и постараться проверить, будем ли мы его соблюдать. Отсюда: блеф и попытки шантажа.
Щенсный встал. Высокий, худой, немного сутулый, он склонился над Вацлавом Яном.
— Я спокоен, — сказал он. — Я спокоен. У меня есть карты, мне не нужно блефовать и не нужно спешить. Моя роль заключается в том, чтобы постоянно напоминать партнерам об их собственных интересах, о значении Польши для устойчивости положения в Евро