самостоятельно искать и находить решения, обеспечивающие им наибольший выигрыш.
Л. Толстой четко и неуклонно отмечает автоматизм Каренина — в усмешке, интонациях, укладе жизни, мышлении… Но героев сегодняшних фантастических романов, где небывалое перемешано с повседневностью, бытом, Каренин напоминает чертой более существенной: логикой поведения.
Логика эта состоит в том, что, будучи четко запрограммированным на определенную систему действий, герой перед лицом непредвиденного, когда эта система оказывается неэффективной, вносит в нее те или иные уточнения, все равно неадекватные бесконечной сложности и непредсказуемости жизни, и поэтому очередное столкновение с непредвиденным опять вызывает у него полнейшую растерянность.
«Он чувствовал, что стоит… пред чем-то нелогичным и бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом к лицу пред жизнью…» — передает Л. Толстой состояние Каренина накануне его первого объяснения с женой по поводу ее замеченного в гостиных оживленного общения с Вронским. И далее, через несколько строк, Л. Толстой именует жизнь Каренина — в отличие от живой, непредсказуемой, непонятной ему жизни «искусственной». И хотя он, разумеется, наделяет это определение иным смыслом, чем тот, который мы сейчас имеем в виду, искусственное это искусственное. (Даже по «докибернетическому» Далю: «Искусственный — неприродный или несозданный, деланный».)
Перед лицом «нелогичного и бестолкового», то есть нашей земной, естественной, странной жизни, герой и сам делается «нелогичным и бестолковым». Изменяя безупречно точно запрограммированным в нем «обыкновениям», он вырабатывает новые «обыкновения» (слово Л. Толстого), не менее четкие и устойчивые, отдающие холодом металла, даже когда они с виду отличаются «милосердием» или «великодушием». До очередного соприкосновения с «нелогичным и бестолковым». А нелогично, бестолково то, что не запрограммированно.
Я говорю сейчас не персонально о Каренине, а о самой — достаточно подробно описанной в литературно-критических исследованиях, посвященных сегодняшней фантастике, — логике поведения «человека-машины».
Гений Толстого выразился в том, что он художественно создал образ «человека-машины» задолго до того, как машина победоносно вошла в нашу жизнь, отразившись на нравах, человеческих отношениях, в искусстве, повседневности и на великих явлениях эпохи. Он показал бездуховный мир «человека-машины».
Каренин, пожалуй, единственный из толстовских героев, кто не ищет смысла жизни и не испытывает нежности к человеку и миру.
Рождение симпатий к нему оставалось бы для меня загадкой, если бы «человек-машина» был лишь достоянием фантастических романов. Но он, увы, имеет место и в самой жизни.
В реальной сегодняшней действительности он отмечен рядом черт. (Надо ли уточнять, что, перечисляя черты, роднящие толстовского героя с некоторыми из наших современников, я полностью абстрагируюсь от «социальной ипостаси» Каренина, как царского чиновника).
1. Уверенность в социальной бесполезности эмоций, которые ведут к дезорганизации деловых и человеческих отношений.
2. Тоска по абсолютной определенности в любой ситуации, несмотря на то что сама жизнь, как утверждает сегодняшняя наука, невозможна без элементов случайности, непредвиденности, непредсказуемости.
3. Совершенно непримиримое отношение к человеческим слабостям, даже к слабостям великих людей.
Однажды я получил сердитое письмо от читателя, инженера-физика:
«Надоело, что вы в ваших книгах повторяете, как заклинания, имена: Шекспир, Толстой, Достоевский, Бетховен, Рембрандт. Будто бы они непогрешимы, не люди, а боги и оракулы. Но Мопассан, Гаршин, Гойя, Ван Гог, Эль Греко, Шуман, Тассо были душевнобольными. Рембрандт, Саврасов, Мусоргский страдали алкоголизмом. Гаршин, Есенин, Маяковский кончили жизнь самоубийством. Хорошие учителя у человечества?! Нет, я с моей умной, думающей — да, думающей! — машиной чувствую себя увереннее, надежнее, если хотите — уютнее!»
Если мы сопоставим это темпераментное, видимо, написанное «в сердцах» письмо с рассуждениями Сергея Петрова, то увидим, что отличие лишь в степени корректности аргументации, а также и в чувстве меры. У него — Анна, кончающая жизнь под колесами поезда, у моего читателя — Гаршин или Есенин; у него — «гуляка» Вронский, а там — Саврасов или Рембрандт (который, кстати, никогда не был, алкоголиком). Одному надежнее (уютнее!) с думающей машиной, второму с «пеле… педе…» перестрадавшим Карениным.
В этом «пеле… педе… пере…» чувствуется перестройка «умной машины» на что-то новое, не, запрограммированное в ней первоначально.
Но вернемся к темпераментному письму инженера-физика. В давней наивной дискуссии между «физиками» и «лириками» была высказана полная готовность пожертвовать, если надо, во имя НТР Бахом и Блоком («Ах, Бах! Ах, Блок!»). Мой автор список возможных жертв отважно расширил. Бедный Мопассан… бедная Анна Каренина… бедная Манон Леско… бедный Шуман! Они небезгрешны!
Но если говорить совершенно серьезно, то стоит, пожалуй, обратиться к замечательной мысли Монтеня. Она не раз повторяется в его «Опытах»: для человека нет ничего невозможного именно потому, что он сочетает слабость с твердостью и непоколебимостью.
О чем идет речь? Само собой разумеется, что Монтень, с его моральной взыскательностью, имел в виду не малодушие, и не безволие, и тем более не разные порочные наклонности, о которых любят упоминать, кстати и не кстати, машинопоклонники. А думал он о восприимчивости и открытости человеческого сердца, о той тонкокожести, которая делает нас существами и уязвимыми, и сострадающими. Без сострадания нет самоотверженности. Без самоотверженности нет героизма. Тонкокожесть в сочетании с твердостью и непоколебимостью и делает человека, по мысли Монтеня, могущественным…
Мне кажется, что нет ничего более ненадежного, чем «человек-машина» в повседневной, обыденной жизни. Ибо существует надежность человека. И существует надежность машины. Надежность живой моральной силы. И надежность металла.
И оттого, что нет ничего ненадежнее «человека-машины», рождается ряд любопытных иллюзий, имеющих непосредственное отношение к реабилитации Каренина. Кажется, что если в этом симбиозе машина победит человека, то восторжествует надежность.
Естественно, что у сторонников этой линии попытки помочь «человеку-машине» стать человеком вызывают возражение: им кажется, что эти попытки увеличат в жизни неопределенность, то, что физики называют энтропией. Энтропийная ориентация на человека. Антиэнтропийная — на машину.
Интересно, что вопрос о соотношении ума и сердца решается в статье С. Петрова архирадикально: ум от сердца отделить, а идеологию основательно отодвинуть от психологии.
Но в цельной человеческой личности это неосуществимо.
В реальной жизни каждый из нас постоянно стоит перед выбором не столь грандиозным, как у Каренина, в толковании С. Петрова, — «изменившая жена или Россия», — а более будничным и более подлинным.
Любовь или устойчивый быт без любви? Любимое дело или хороший заработок? Беспокойный, творческий поиск или покой комфорта? Хорошие отношения или чистая совесть? Выполнение гражданского долга или тихое, уютное существование?
Надо выбирать. А выбирать тяжело. Выбор это жертва.
Надо чем-то жертвовать.
И тут в поисках благородных соображений человек нередко обращается к литературе, переосмысливая, как ему удобно и как подсказывают сиюминутные интересы, те или иные классические образы.
Переосмысление Каренина подсказывает возвышенные мотивы невозвышенных решений в ситуации выбора. А иногда даже дает основание видеть в себе социального героя.
Ответ С. Петрову я закончил цитатой из романа.
«Одно, что занимало его теперь, — пишет Толстой о Каренине после измены Анны, — это был вопрос о том, как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для себя и потому справедливейшим образом отряхнуться от той грязи, которою она забрызгала его в своем падении, и продолжать идти по своему пути деятельной, честной и полезной жизни».
«Удобнейшим для себя и потому справедливейшим…» Вот в чем суть «трагедии» «государственного человека» — Каренина!
Потому, завершал я, как казалось мне, победоносно поединок с С. Петровым, и не усматривала в этой «трагедии» ничего возвышенного литературная критика, «обманывая» и тех, кто не расставался с романом с отроческих лет, и людей, не раскрывавших его до двадцатидевятилетнего возраста…
И заканчивал полемику умиротворенно и милосердно: если попытаться посмотреть на вещи поглубже, то не с критикой и не с устойчивым восприятием Каренина воюет автор. А с ветряными мельницами гуманизма. Это тот любопытный случай, когда в роли Дон-Кихота выступает не прекраснодушный мечтатель, а трезвый и иронично мыслящий рационалист…
ФРАГМЕНТЫ ИЗ БУДУЩЕЙ КНИГИ
К моему искреннему удивлению, большинство читателей поддержали не меня, а Сергея Петрова. Их симпатии оказались на стороне Каренина, а не Анны. Мои доводы их не убедили.
Я был, повторяю, удивлен, несмотря на то что сам в ответе С. Петрову говорил о рождении симпатии к Каренину и даже пытался эти симпатии объяснить. Но я не думал, что они настолько широки. Это полностью выявила почта. Не ожидал я и того, что моя аргументация окажется для сторонников Каренина малоубедительной. Она была понята и одобрена моими союзниками — их тоже было немало, — но ведь цель полемиста состоит в том, чтобы переубедить оппонента.
Перед тем как попытаться осмыслить, понять удивившее меня направление почты — в «пользу Каренина», — надо, видимо, в нескольких строках рассказать о самой почте. Она вся была удивительна, неожиданна (независимо от того, кто выиграл «поединок» — С. Петров или я). Непредсказуемо велик был ее объем: сотни писем на, казалось бы, частную литературно-нравственную тему. Это во-первых.
Во-вторых, несмотря на то что широкая и постоянная любовь к Л. Н. Толстому стала давно в нашем обществе чем-то само собой разумеющимся и ею никого не удивишь, поражала горячая, страстная, какая-то сегодняшняя, личная заинтересованность, с которой читатели писали о героях великого романа. Было совершенно очевидно, что его перечитывают постоянно, что жить без него не могут. Это говорило о напряженной и полновесной духовной жизни нашего сегодняшнего общества.
Почта меня радовала, несмотря на то что большинство голосов было подано за моего оппонента.
Но в чем же все-таки дело: почему у Каренина нашлись многочисленные защитники? Хочу надеяться, что это более или менее убедительно объяснят два публикуемых ниже читательских письма. Я же, имея в виду всю почту, отмечу лишь одну ее особенность. Если отвлечься от сугубо личных мотивов и обстоятельств (непосредственный руководитель на работе менее образован и умен, чем Каренин; муж менее порядочен и надежен, чем Каренин, и т. д.), то Каренина защищали умные и отнюдь не лишенные эмоционально-духовных достоинств рационалисты. Им нравилось, что Каренин отвечает определенному духовно-эмоциональному «цензу», то есть он умеет сопереживать, может быть великодушным, душевно-отзывчивым, в сущности, ему будто бы не чуждо ничто человеческое. Этим Лев Толстой как бы «льстил» сегодняшним умным рационалистам, они нашли в Каренине некое оправдание. Отвечая определенному «цензу», они тоже могут видеть в себе во всех отношениях нравственно-содержательных людей. Вот они-то, умные рационалисты, и были с Карениным. Он их возвышал. Людей, испытывающих потребность в подобном возвышении, оказалось весьма немало, что само по себе интересно. Быть абсолютно недуховным и неэмоциональным сегодня неприлично. А вот как Каренин…
1. Инженер-физик Г. Трубников: модель, созданная гением
«За что называют машиной человека, который почему-то каждый раз теряет самообладание, видя слезы ребенка или женщины, который, испытав потрясение у постели больной жены, соглашается и отдать сына, и принять на себя позор фиктивной измены — в ответ на унижения, которым он подвергся? Может быть, за то, что он откровенно не хочет помочь светскому бездельнику Стиве в получении им синекуры с жалованием 9 тысяч рублей? Может быть, за то, что он не анархист и не революционер, а видит свой долг в том, чтобы на государственном посту сделать что-то посильное для России (тому много свидетельств в романе; это — предмет особого разговора)? Нет, скорее всего, за то, что он при каждом сюрпризе, преподносимом женой, матерью его сына, пытается найти какое-то разумное решение для выхода из создавшегося положения, положения, неимоверно осложненного существовавшими законами о браке, законами, которые отнюдь не Каренин выдумал.
Все, что связано с Карениным, важно и интересно, ибо его образ несет проблему властвования над эмоциями. Недаром эта проблема стала особенно острой в наше время: это вызвано прежде всего расширившимися и усложнившимися связями и взаимоотношениями между людьми. Евг. Богат пугает читателя чертами „человека-машины“, сформулированными им в трех пунктах. Готов признать эти черты даже за собой, но хочу их уточнить.
1. Уверенность в том, что формы человеческих отношений должны строиться на разуме, а не на эмоциях. Нельзя набрасываться с кулаками на человека, которого ненавидишь. Нельзя позволять проявляться низменным инстинктам, которые сидят в подсознании каждого человека. Нельзя приставать с излияниями к любимому поэту, артисту. Оставь эмоции для внутренней жизни, для творчества. Позволь эмоциям выплеснуться только тогда, когда их от тебя ждут, когда необходимо заразить ими кого-то. Не нужно душить эмоции, нужно ими управлять.
2. Стремление (а не тоска) к максимально возможной определенности в любой ситуации, к предвидению, желание предусмотреть все варианты, изучить все возможности, приводящие к возникновению случайностей, — явление положительное, а не отрицательное.
3. Непримиримое отношение к собственным слабостям. В этом вопросе Евг. Богат возводит на нас напраслину. По моим наблюдениям — чем разумней человек, тем он терпимей к слабостям других. Это, кстати, характерно и для Каренина.
Что касается ненадежности „человека-машины“, то она имеет место тогда, когда человеку не удается органично вобрать в себя качества, созданные самовоспитанием, или когда эти качества на поверку оказываются неразумными. Это нужно воспринимать как трагическую неудачу; этот горький опыт нужно изучать…
Анну судят уже сто лет, и суд далеко не закончен. В мире все изменилось, но модель, созданная гением Толстого, остается непревзойденной и незаменимой, когда вновь и вновь встает вопрос о роли женщины, о семье. Собственно, весь роман является гениальной моделью разнообразных нравственных проблем, но „мысль семейная“ была для Толстого главной.
Итак, суд идет. Первым судьей был сам Лев Николаевич Толстой. И он осудил Анну. Это так очевидно для каждого, кто внимательно прочел роман, что и доказательств не требует. Мы отделяем мастерство Толстого — создателя модели от взглядов Толстого — судьи. Но всегда ли мы делаем это достаточно деликатно? Нет ничего удивительного в том, что прогрессивная критика во времена Толстого и в последовавшие периоды взяла Анну под защиту. Суд над Анной был ареной политической борьбы, ибо женский вопрос был политическим вопросом. Ради эмансипации оправдали Анну, и сделать это оказалось нетрудно. Модель была настолько объемно, мастерски сделана.
2. Цепь доводов Евгения Смирнова
«Я не буду очень уж „веско“ высказывать впечатления от эмоциональной Анны и рационального Алексея Александровича, замечу лишь, что Каренин вызывает у меня определенную симпатию, и если уж называть его „человеком-машиной“, действующей исправно до той поры, пока она не столкнулась с нелогичной ситуацией, то Анну следует определить в разряд „людей-машин“ с явным перерегулированием по цепи обратной положительной связи, к существам с хаотичными эмоциональными цепями, а такая „система“ функционировать длительное время неспособна, и в этом смысле конец Анны закономерен…
Он и она — две крайности, хоть и не лишенные элементов друг друга, и их „соприкосновение“ есть толчок к их гибели, так же как в ужасной вспышке аннигиляции гибнет материя и антиматерия!
Смысл в том, чтобы не оправдывать одного, обвиняя другого, но в том, чтобы обвинять обоих! Вопрос этот непростой, и решить его так легко не представляется возможным; для этого необходим глубокий анализ произведения, психологии героев, психологии самого Л. Толстого, конкретно-исторических условий написания романа и места действия.
На этом „мудром“ совете я бы и остановился, да есть у вас ряд мыслей, рождающихся из сопоставления различных точек зрения. Они волнуют меня. Сообщу этим мыслям формы вопросов.
1. Что в человеке должно развиться раньше — ум или сердце?
2. Каково оптимальное соотношение чувственного и логического в человеке нашего времени?
Позволю себе привести выдержку из главы „Парадоксы“ в вашей книге „Чувства и вещи“. „Рационализм для того, чтобы побеждать, должен все время терпеть поражение“.
Очень, очень хорошая мысль! Но чтобы она была до конца полной, думаю, что необходим еще один парадокс!
Да извинит меня Евг. Богат, но чувства, для того чтобы побеждать, должны все время терпеть поражение.
Именно так! Именно в неразрывном развитии эмоций и разума, в постоянных уступках их друг другу, в постоянном их взаимоконтролировании и взаимообогащении заложен смысл человека как личности, как индивидуальности…
Никогда еще холодный рационализм не был побежден пылкой эмоциональностью с пользой для человека; результат их „борьбы“ — чувственно-логический ноль, как получается ноль при столкновении двух сил, направленных навстречу друг другу.
Энергия ума и сердца должна быть направлена в одно русло и в одну сторону, чтобы пополнять друг друга.
Человек, хоть трижды преисполненный нежности к миру и неспособный поступить четко в решающий миг для его защиты, немногим лучше человека с холодным рассудком, но неспособного к состраданию…
Природе свойствен поиск золотой середины, только мы не всегда это понимаем и часто уходим от гармонии, хоть и являемся частью природы…
И то, что кому-то „уютнее с ЭВМ“, тоже можно понять: просто этот человек, возможно, еще не встречал людей настоящих, а чаще имел дело с „однобокими“, и его самого незаметно „прибило“ к какому-то краю…
И последнее. „Рождение симпатий“ к Каренину, как, впрочем, и к Карениной, не должно составлять загадки — это всего лишь результат защитной реакции на элементарное излишество. В первом случае — на излишество сердца у Анны, а во втором — на излишество ума у Алексея Александровича!
„Искореженность“ отношений между людьми во многом идет от этих излишеств, оттого, что мы часто забываем, что только естественное, соразмерное сочетание „человека-машины“ и „человека-антимашины“ уничтожает в нас машину и рождает торжество человека!
Не буду публиковать письма, поддерживающие меня в дискуссии «Этот умный, честный Каренин», хотя их, повторяю, было немало. Лучше, не называя имени автора, дам письмо-исповедь, которое получил не в ответ на полемику о Каренине, а после опубликования уже упоминавшейся мной повести «Удар молнии».
Мне скоро 40 лет. Сыну 17. Читала я, читал он, потом говорили. Плохо он понял, хотя развивался вполне гармонично, без „вывихов“, но созреть духовно и развиться — это не одно и то же! Шаг за шагом провела я его по повести. Надолго остановились на моей любви, которая сыну моему известна и которую он считает „бессмысленной“! Но это оттого, что малыш еще не любил сам. Поэтому — непонятно.
Нескромно сказать, очевидно, что меня постигла такая же примерно любовь, если не более трагическая. И любовь ли это?! Через непонимание, через недоверие несешь в ладонях то, что, кажется тебе, принесет счастье и радость другому. Несешь ему духовное возрождение, веру в себя. И нет проблемы в том, чтоб обязательно объединиться „законным союзом“, потому что действительно в этой странной и, как говорит сын, „бессмысленной“ любви нет ничего страшнее, чем потерять возможность делать добро. Для меня это — день сегодняшний с 1972 года.
Рабочий-электрик, бывший беспризорник, вероятно, бывший уголовник. Во всяком случае, к 45 годам он темную сторону жизни считает единственной ее действительной стороной. Все остальное — „иллюзия“, по его мнению. Человек тонкой мысли, человек такой великолепной духовной породы, что, сложись его жизнь с детства иначе… трудно сказать, каких вершин науки или искусства он бы достиг. Я плачу над его судьбой и не знаю покоя от боли и желания возродить Петра, сделать его таким, каким он может и должен быть. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Не оттого, что мы, вероятно, никогда не будем вместе. А оттого, что никогда не исполнится ни одна его мечта. И я была бы очень счастлива, увидев его счастливым, пусть даже рядом с ним была бы не я, другая. Почему так? Где-то в глубине психики скрыто наше с ним родство. И я узнаю это даже в его „нелепых“ поступках. И мне хочется делиться с ним тем, что знаю и чувствую я и чего не узнает он. Судьба. Она поставила его в тяжелые условия, и он такой, с углами, с комплексами. И меня не покидает ощущение, что он — это я, но в другой оболочке, в других проявлениях, что судьба была со мной так несправедлива, это я в помойках искала хлеб. Это я пустила в свою кровать (снимая угол у хозяйки) бродячую собаку в лютый мороз. Это я, а не он ходила с табором цыган и грелась у костра. Это у меня была такая жажда знаний… Это у меня в 25 лет развилась потеря памяти, и я не смогла учиться дальше.
Что было в его детстве? Рано умерла мать. Сменялись одна за другой гулящие „мачехи“. Отец избивал за упорный и строптивый характер так, что сын падал в обморок и неделями не мог спать на спине. А мальчик почему-то любил Шиллера, Кольцова, в подвале дома жили у него еж с семейством.
Он живет в другом городе. У моря. Только к 45 годам он получил крышу над головой, а так жил все время на квартирах, в общежитиях. Отношения с женщинами, девушками прочными не получались никогда. Прожив год с женой (женившись только в 38 лет), развелись.
Теряю ли я себя в этой любви?! Для меня вопрос смешной. Какое это имеет значение??? Я что, хочу лично себе что-то иметь от его реакции на мое отношение? Точно так меня можно спросить, а теряю ли я себя в своей любви — дружбе к сыну??? (А между прочим, бываю с сыном ох как строга!) Не дело так ставить вопрос о таких отношениях, мне кажется.
Зачем пишу так подробно? С надеждой. На совет ваш. Вы знаете много судеб, историй. Что делать?
Меня заботит доверие Петра, благодаря которому я смогла бы вывести его из некоторых психологических тупиков; многие стороны его души я чувствую — где ссадины, где резьба сбита, где раны. Это общение — мука, мука, похожая чем-то на муку… творчества. Но когда рисуешь — видишь то, что получается. Здесь — человек.
„Зачем тебе это нужно?“— такова позиция тех, кто знает об этом. И нужно ли Петру такое отношение?! Он не привык к этому, мне кажется, что даже и непонятно ему многое. Женщина приезжает, при встрече вся превращается в Созерцание, в Слух и практически не ведет себя „как женщина“! Мне и самой это непонятно, привязанность моя не поддается убеждениям логики.
Мне хочется найти для него стихи и поэмы Шиллера, которого купить уже давно невозможно в магазинах. Книги — это единственное, что я могу на таком расстоянии. Они ведь могут и должны дать человеку веру. Нет дня, нет часа, в который я бы не подумала о том, что еще можно сделать, как перевести человека на другое восприятие жизни?! Наверное, бесполезно. Легче проломить головой стену. У меня часто такое ощущение, что я… сражаюсь с его жестокой судьбой, с ним самим за него же, для него.
Поэтому еще раз мое горькое вам спасибо.
P.S. Говорят, можно и без любви… Говорят, можно заполнить жизнь работой, разными увлечениями. Работа, конечно, хлеб насущный в самом благородном смысле слова. Но ведь недаром говорится: не хлебом единым… Что же касается увлечений, то у одного — путешествия, у второго — живопись, у третьего — коллекция…