Одиссей с трудом влез в скафандр, он, оказывается, уже успел подзабыть устройство спецодежды, уставился на часы. Секундная стрелка описала еще два круга. Одиссей перевел глаза на иллюминатор, за ним едва различались ставшие почти родными лица, Затем сын неба быстренько зафиксировался в электронной памяти, что уже не вызывало никакого волнения, как тогда, в первый раз.
Потом Одиссей спустился по веревочной лестнице через черный ход, и ход автоматически закрылся. Навсегда… В душе ощущалась горечь, но и покой, и облегчение одновременно. Словно все эти пять лет он боялся опозориться в чем-нибудь перед далекой родиной, оплошать и не оправдать доверия, и, наконец, все испытания позади, разрешается пожить для себя, в свое удовольствие, пожить как угодно, не думая, что перед кем-то придется держать ответ за все дела.
А внизу росла мягкая шелковистая трава в рост человека, в которую Одиссей, оступившись, повалился навзничь. Рухнул с шумом, словно смертельно раненый мамонт. И увидел понтейские созвездия, которые радостно блестели с тех самых пор, как заимели имена.
Потом в одну сторону полетел гермошлем, в другую — свинцовые бахилы, в третью — резиновые штаны, куртка. Оказавшись в чужой среде ни на кого не надетыми, все эти предметы через мгновение самоуничтожились, ярко вспыхнув. Каждая вспышка длилась одну микросекунду и не могла быть замечена невооруженным глазом.
Потом Одиссей незаметно выбрался из высокой травы и оказался перед толпой аборигенов, все еще с тревогой глядящих на задраенное судно.
— Я здесь! — крикнул Одиссей людям дурашливо, — ку-ку!
Люди перевели взгляды на него, и в них возникли облегчение и радость.
— Надо отойти подальше, — крикнул еще Одиссей, теперь уже серьезно и озабоченно, — сейчас здесь будет большой-большой огонь, как в преисподней, о которой я вам рассказывал!
Толпа послушно раздалась, очистила взлетную площадку. И Одиссей примкнул к толпе. Но люди все равно держались так, что вокруг него оставалось пустое пространство. Настолько велика была сила привычки.
Одиссей украдкой глянул на понтеян. Их лица были непроницаемы. Огонь разгорался еще.
А все прошло так же, как всегда проходило на Земле. Зрелище получилось не менее великолепным. А может — и более.
Нет, точно более. Потому что воздух на Понтее все-таки немножко отличался от земного, а это сказывалось на цвете атомного пламени.
И звездолет растворился в пространстве, вернее, сперва превратился в звезду, а потом исчез из вида. Потом автоматы прибрали за ним всю атомную гадость. Потом самоликвидировались, не привлекая внимания.
Больше на бывшем космодроме делать было нечего. Стой — не стой. Одиссей глянул на аборигенов мимоходом. Но что-то его привлекло в их лицах. Он присмотрелся. Точно — лица понтейцев были мокрыми от слез.
— Да тут я, тут! — заорал Одиссей что было мочи.
— Видим, — без всякого выражения ответили люди.
20
А устроено понтейское общество было следующим образом. Оно состояло из семей, но этим и заканчивалось его сходство с известными структурами. Не было объединения семей по родам, не существовало ни племен, ни народов, тем более государств.
Семья — и все. Человечество, целиком состоящее из элементарных ячеек, И это казалось совершенно невозможным по земным меркам. Ну, правда, как так могло быть, чтобы данное человечество веками находилось в стабильном состоянии, и в нем совсем не рождались ни наполеоны, ни джугашвили, ни другие властолюбцы?! Не рождались желающие присвоить результаты чужого труда, заставить работать на себя соплеменников, а потом и инородцев?!
Были бы понтеяне глупы, так все бы на это обстоятельство и списалось, но они глупы не были…
Впрочем, к тому моменту, когда Одиссей окончательно разобрался с устройством понтейского общества, ему уже давным-давно было не до теоретических изысканий. И волновали его совсем иные проблемы.
Ничего не пришлось объяснять аборигенам насчет исчезновения космического судна, сперва настроения не было, печаль давила, и несколько дней Одиссей провалялся безвылазно в шалаше, не показываясь на люди. Потом он мучительно подбирал слова, которые могли бы донести до понтеян принцип действия бортового компьютера и биоприставки. И тут встретились такие филологические трудности, каких не было никогда.
Но все разрешилось наилучшим образом. Когда спустя несколько дней толпа аборигенов собралась и попросила сына неба объяснить, наконец, что произошло, почему корабль улетел, а он остался, Одиссей вдруг неожиданно для самого себя закатил глаза. Он не готовился к, этому спектаклю, все получилось спонтанно, но, очень естественно. И понтеяне сразу понимающе отстали. Они были вообще деликатными людьми, умели уважать чужие тайны.
Правда, с тех пор закончились традиционные проповеди сына неба, его выступления перед инопланетянами по самому широкому спектру вопросов. С одной стороны, иссякло любопытство, с другой — красноречие, связанные, по-видимому, по закону спроса-предложения.
Хотя, конечно, нет-нет да и возникало у Одиссея желание как-нибудь разузнать, продолжают ли понтеяне считать его богом или уже перестали, но он не знал, как к этому делу подступиться, опасался сильного разочарования, да и случая удобного не подворачивалось. И далеко не сразу осознал Одиссей новую форму своего одиночества среди понтейских Пятниц. Когда он каждый день витийствовал перед большим количеством людей, мысль об одиночестве, если и заходила, ему в голову изредка, то это была какая-то и торжественная, какая-то очень возвышенная и горьковато-приятная мысль.
Но когда паства разбрелась, Одиссей увидел, что не умеет наладить контакт ни с кем из аборигенов так, чтобы этот контакт стал существовать естественно и как бы сам собой. В те дни, бывало, он ловил в лесу кого-нибудь из понтейцев, хватал его за руку, а что делать дальше, не знал, только торопливо выталкивал из себя слова, но каждое последующее все никак не подходило для завязывания сердечного знакомства.
— Ты, это… Кто такой?.. Почему здесь ходишь?.. А знаешь, кто я такой?.. — вот так примерно пытался Одиссей знакомиться на улице.
А понтейцы от него испуганно отшатывались, да и все. Во-первых, привыкли к дистанции. Во-вторых, все они вне толпы отличались чисто понтейской стеснительностью, даже робостью. Хотя могли бы попытаться войти в положение, понять, что творится с бедным сыном неба. Могли бы переступить через некоторые условности. В-третьих, они почему-то стали быстро забывать русский язык…
Словом, последствия новой формы одиночества стоило ожидать самые серьезные, если бы не случай, который не только на Земле считается его величеством, но и во всей Метагалактике.
21
Однажды во время охоты на носорога погибло несколько человек. Не много и не мало, а в пределах среднестатистической нормы. Одиссей в охоте тоже активно участвовал, тоже бегал вокруг зверя, кричал, махал самодельным дротиком. Не его, других достал разъяренный зверь своим страшным рогом. Так распорядилась судьба, а с судьбой не спорят и на нее не обижаются.
Все прошло как обычно. Носорога, в конце концов, завалили, перепилили его глотку острым камнем, понаблюдали, пока он окончательно испустит дух. Стали делить добычу. Разделили. Равный со всеми пай достался и Одиссею.
На том и разошлись. Цель мероприятия, ради которого образовалось некоторое подобие коллектива, была достигнута, и коллектив распался так же легко, как и возник. И бывшие руководители охоты стали простыми обитателями Понтея, как и все остальные участники.
Люди пошли варить мясо, утешать и усыновлять оставшихся после охоты сирот. Бессчетно раз уже так было.
А Одиссей немного замешкался. Засмотрелся на трупы понтейцев, которых соплеменники, прежде чем уйти, сложили аккуратной кучкой. Он никак не мог научиться с легкостью относиться к трагедиям. Всегда после охоты на несколько дней терял аппетит, что, впрочем, не означало, будто добыча у него из-за этого протухала. Нет, добыча не протухала, потому что Одиссей и без аппетита всегда хорошо кушал…
Он засмотрелся, представил себя лежащим вот так же в куче сотоварищей с выпущенными кишками, содрогнулся. И услышал тихий-тихий стон.
Одиссей закричал что было силы: «Ау!» Но уже никого поблизости не осталось. Пришлось ему самому растаскивать мертвецов, хотя он всегда до последней возможности избегал прикасаться к мертвой плоти. Наконец, Одиссей достал нужное ему тело. Оно оказалось женским. Ну, правильно, женщины чаще всего и гибли на охоте, потому что хуже владели оружием, были слабей мужчин физически и, к тому же, обычно играли роль живой приманки.
И, как писали земные беллетристы, «вся жизнь бедной амазонки встала перед глазами Одиссея». Обычная история: жили-были люди, мужчина добывал пропитание, женщина помогала ему и блюла очаг, но потом кормильца затоптал мамонт; и ей, бедняжке, пришлось работать за двоих, и она работала, пока не разделила мужнину участь. Но зато детям доля облегчилась, поскольку на Понтее лучший кусок — сироте. Это — закон.
Бедняжка была явно не транспортабельна и, пожалуй, шансов выжить не имела. Но бросить ее на произвол судьбы Одиссей не мог. Еще продолжало сказываться земное воспитание, не лучшее, может быть, но имеющее свои особенности. И бросить не мог, и смысла хлопот не видел, и сожалел от души, что услышал стон, ведь если бы не услышал, то сидел бы дома, и совесть была чиста…
В общем, Одиссей весь перепачкался в чужой крови, дотащил несчастную до ближайшего ручья, умыл ее, сам умылся, сложил обратно выпавшие из бедняжки органы, они, слава богу, оказались целыми и почти незапачканными, устроил небольшой навесик от солнца. И стал ждать неизбежного, поскольку переливание крови сделать не мог, а оно и было самым необходимым.
Прошел час, два. Но Смерть находилась где-то, по-видимому, на другом вызове.
Тогда Одиссей решил оставить умирающую ненадолго, хотя и боялся, что в его отсутствие наведаются дикие звери. И звери, действительно, наведались, но, к счастью, они для начала занимались теми, что в куче. Так что Одиссей вернулся быстро и вовремя, принес что-то вроде иглы или шила, какую-то бечевку самодельную, И грубо, через край