Он сделал еще глоток, и посмотрел на Сергеева неожиданно трезвыми, злыми глазами.
– Ты не поймешь, Миша, еще и потому, что человек без власти – это недочеловек. И чувствуешь ты это только тогда, когда власти лишаешься.
Умка молчал.
– Что? – спросил Блинов. – Обиделся? Ну, прости… Можешь мне в морду дать, как тогда. Только я не шучу. Сейчас не до шуток. Если бы ты знал, как мне сейчас страшно, Умка! Страшно до всырачки! У меня страх вот здесь! – он похлопал себя по низу живота. – Он мне сейчас яйца жует! Я виски пью, чтобы в туалет не бегать, как ссыкливый щенок, а все равно бегаю… Вот, – он начал выбираться из кресла, – и сейчас пойду, пора…
Его повело, но Блинчик навалился животом на стол и устоял.
– Вот, бля… – сказал он, – голова ясная, а падаю. Что ж мне с собой сделать, а? Страшно мне, Сергеев, стра-а-а-а-ашно! Но я не смерти боюсь. Я ее видел близко. Не так много раз, как ты, но это кто на что учился… Я боюсь вернуться назад, понимаешь? Слететь с горы, на которую я лез столько лет. А знаешь, как я на нее лез? У-у-у-у-у! Как я лез! Это история! Смерть – это херня. Раз – и все. Умер, блядь, и закопали! А вот сидеть живым внизу всю оставшуюся жизнь и смотреть, как другие, которые тебе в подметки не годятся, толкутся на вершине… Это, блядь…
И тут он заорал так, что Сергеев даже вздрогнул:
– СМЕРТНАЯ МУКА!
Стакан вдребезги разлетелся о стену, виски заляпало ее, словно брызги крови.
– Пардон, – сказал Блинчик свистящим шепотом. – Я сейчас.
Он оттолкнулся от стола, преодолел несколько метров до двери в туалет синкопирующей походкой, и Сергеев услышал, как сверхчеловека обильно вырвало. Струя звучно хлюпнула то ли о кафельный пол, то ли о фаянс унитаза.
«Sic transit Gloria mundi[40], – подумал Умка. – По крайней мере, его рвет четырехсотдолларовым виски. Король горы, как-никак, а положение – обязывает. И какого черта я сюда приехал?»
Михаил встал, раздавил сигарету в пепельнице, полной окурков и двинулся было к дверям, но выйти не успел. Из туалета выкатился Блинчик, с красными, как у кролика, глазами, мокрый и взъерошенный, если можно было считать взъерошенностью стоящие дыбом остатки волос на жирном затылке.
– Миша, погоди… Я уже в порядке. Прости.
Блинов задергал щекой и провел розовой ладошкой по лицу, смахивая воду.
– Я там лишнее наговорил. Это по пьяни. Мне уже легче. Ты сядь, это ненадолго.
Он стоял, загораживая Сергееву дорогу, расхристанный, как после драки, с проступившими на щеках багровыми сосудиками, с налитыми дурной кровью глазами, и неровно дышал. На покорителя мира он был похож так же, как и на Вячеслава Тихонова в молодые годы. Опухший от пьянства, перепуганный человечек в дорогой, безнадежно изгвазданной рубахе.
– Говори побыстрее, – попросил Умка. – Я от тебя устал, Блинов. Ты давно убил все хорошее, что у нас было. А что не убил, то засрал. Ты даже когда случайно делаешь хорошее, умудряешься испугаться и тут же его испоганить. Ты так озверел, карабкаясь наверх, что уже не замечаешь, что творишь, и в этом твое горе…
– Значит, я такой нехороший… Это ты мне глаза открыл, Миша, на меня самого. Я и не знал, какое я говно, а ты пришел и все объяснил. Только скажи, а выжил бы в этом гадючнике нормальный человек? Или его сожрали бы в минуту? Не знаешь? Знаешь, Сергеев, знаешь! Ты сам научился выживать, значит, знаешь! Это тот мальчик был добрым, – сказал Блинов охрипшим голосом, не глядя Сергееву в глаза. – Тот, кто с тобой на чердак в интернате лазил. А его давно нет, Умка.
Он поднял на Михаила взгляд и улыбнулся невесело.
– И если ты думаешь, что в тебе остался тот, кого я помню с детства, то ты ошибаешься. Их обоих нет. Мы их убили давным-давно, потому, что они стали нам не нужны. Нам надо было выжить, каждому на своей войне. Думаешь, ты ангел, Сергеев? Хотя, нет! Ты действительно ангел, только ангел смерти. А меня ты спас по недоразумению. Потому, что у тебя рефлексы такие. В тебе только рефлексы и оставили твои дрессировщики. Раз – сработал рефлекс – спас! Два – сработал рефлекс – убил! Мангуст твой, я же видел, он такой мертвый, что от него цветы вянут! Один прокол у тебя, супермен – Вика с Маришкой. Что-то тебе таки не удалили твои кураторы… Потому я тебя и позвал, мой принципиальный друг!
– Это преамбула? – спросил Сергеев, зверея. – Ты решил меня к себе в сверхчеловеки записать?
– Дурак ты, Мишка. – Блинчик нащупал кресло и сел, осторожно, словно боялся раздавить задом что-то стеклянное. – Всю жизнь лоб под пули ставил, и ни денег себе не нажил, кроме тех, что я заплатил, ни друзей, кроме такого говна, как я, и бабу в результате потерял. Везде чужой. Никто тебя не любит. Тебе бы на нейтральной полосе жить. Чтобы вокруг – Ничья Земля, а ты на ней по своим законам. Чтобы все правильно делалось, честно и благородно, а ежели что неправильно, так ты нарушителя железной рукой – цап! – и разорвал к ебе…ям. А так жить нельзя, надо уметь находить компромиссы, быть гибким. Что толку от того, что ты никого не предал? Зачем тебе нужно было махать компроматом, если ты не собирался пустить его в свет? Зачем? Чтобы теперь все хотели твоей крови? Ладно твоей, ты выкрутишься. А Вика с Маришкой причем?
– Что Вика с Маришкой? – спросил Сергеев ледяным, страшным голосом. – Что ты знаешь, Блинов? Что ты хотел мне рассказать?!
До пригородов они едва-едва доплелись. Посадка для джипа добром не кончилась. Удар о землю повредил подвеску, машину перекособочило, руль рвался из рук, но плохо ехать лучше, чем хорошо идти.
Вначале Сергеев двигался точно на восток, а когда «лендровер» вывалился на берег Аденского залива, направил авто на северо-запад, по направлению к Джибути. Ехать приходилось по самому урезу воды – тут песок был достаточно плотным, чтобы джип не проваливался и камней попадалось гораздо меньше. Со стороны Йемена дул ветер. Он был горяч, но не настолько, чтобы обжигать. Полет над водами залива остудил дыхание пустыни на несколько градусов, и Сергеев, пусть с некоторой натяжкой, мог назвать бриз освежающим. Если бы задувало с континента, жара была бы совсем уж нестерпимой.
Аль-Фахри переносил солнцепек, как и подобает арабу – стоически.
Базилевич, как подобает политику – беспрестанно ноя о несправедливости жизни.
Сергеев же к солнцепеку никак не относился.
Жару он не любил, но когда температура за сорок становилась обстоятельством непреодолимой силы, просто старался отключить внешние рецепторы. В конце концов, все это временные неудобства, и если разбудить воображение и представить себе, например, ванну с холодной водой или лоток с колотым льдом, в который можно опустить потное и покрытое коркой красноватой пыли лицо…
Двигатель джипа воображением не обладал и закипел, выбросив из-под погнутого капота белесые струи раскаленного пара.
– Приехали, – сказал Сергеев, заглушив агонизирующий мотор. – Привал. Можно искупаться, пока вокруг никого нет.
Пока Базилевич раздумывал, Сергеев сбросил с себя пропотевшее, заляпанное кровью пилотов хэбэ, и с наслаждением окунулся в ласковые воды океана. Вода была солона и прозрачна. Можно было отплыть чуть подальше, где начинались заросли кораллов, но времени на дайвинг не было, и Умка, преодолев размашистыми саженками метров сорок, быстро вернулся обратно.
Пока Сергеев одевался, кое-как приведя одежду в порядок, Хасан с завистью поглядывал на него, но сам в воду не торопился и автомата из рук не выпускал – сторожко поглядывал по сторонам. Но стоило Сергееву взять в руки оружие, как носатый сын пустыни мигом оказался в волнах прибоя.
И лишь после того, как араб выбрался из вод залива, рискнул пройти к берегу и Антон Тарасович – оставив Михаила и Аль-Фахри наедине.
– И куда дальше? – спросил Хасан, приглаживая рукой влажные волосы.
За время их пребывания в пустыне Аль-Фахри загорел до черноты и потерял европейский лоск, который отличал его от братьев-бедуинов. Теперь он был вылитый кочевник, особенно, когда наматывал на голову тряпки в виде чалмы.
– В город, – Сергеев сощурился. – Точнее – мне достаточно даже пригорода, только чтобы там были рыбаки. Далее – дело техники…
Араб посмотрел на него удивленно.
– Я имею в виду, – пояснил Умка, – что хотя сотовые телефоны здесь редкость, только в столице встретишь, зато радио применяют повсеместно. И даже спутниковая связь есть, правда, народ ею пользуется специфический. А нам с вами и рации с головой хватит…
– Зачем тебе рация? Не думаю, что здесь есть украинское посольство…
– И я не думаю. Здесь и российского посольства нет. Но есть у меня в этих краях один должник, мой старинный знакомец по лихим временам. Он большой человек теперь, и если меня не забыл, у нас появится шанс. Надо только его отыскать…
Сергеев достал из машины половинку армейского бинокля, найденного в разбитом «Джамбо», и осмотрелся.
– Селение совсем рядом, – сообщил он Хасану. – Если бы двигатель не закипел – уже подъезжали бы… Думаю, что это пригороды… Так вот, друг мой – враг мой, если моего знакомца не отыщем, то будет нам весьма трудно унести отсюда ноги. Проблематично будет… Мы их, конечно, унесем, но тогда Рашид Мамедович, злорадно хихикая, благополучно завершит свой безумный рейд, выпадет в осадок где-то на коралловых островах и будет всю оставшуюся жизнь пить пина-колада и наслаждаться обществом гурий. А мне так хочется еще раз встретиться с господином Рахметуллоевым – ты просто не представляешь!
Хасан оскалился.
– Мне тоже. Я скучаю.
– Аналогично. Значит, выбираться повременим?
– Нельзя бросать дело незаконченным, – сказал Аль-Фахри серьезно. – Аллах любит упорных.
– Аллах любит умных, – возразил Сергеев, разглядывая что-то сквозь линзы. – Упорные раньше попадают в рай, а я туда не спешу. Хочется верить, что ты тоже. Поэтому мы будем умными, Хасан. Ох, как же не хочется идти туда пешком. Минимум пара километров по такой жаре!