Миша деда не то что не любил — просто не знал. Не выдавалась такая возможность — узнать. Пока родители были то в Индии, то в Пакистане, то в Иордании, то в Египте — дед навещал Сергеева четко по графику: один час, третье воскресенье месяца, с 16 до 17 часов. Раз в три месяца — семейный обед. Второе воскресенье месяца. Три часа с дорогой — с 14 до 17 часов. Прикосновение сухих дедовых губ ко лбу, три десятки, красные купюры с профилем вождя, вложенные дедом в карман внука. Влажные, как плохо прожаренные оладьи, вытянутые в трубочку, губы дедушкиной пассии, после поцелуя которых до смерти хотелось вытереть щеку, но было нельзя. Никак нельзя — дед мог обидеться, а он был единственным связующим звеном между Сергеевым и миром за стенами интерната.
Тетка, сестра матери, живущая в Киеве, была не в счет — хоть и писала она племяннику регулярно, и в гости к ней он ездил не одно лето подряд, и отношения между ними были по-настоящему хорошими — родственными.
Родители отца во Владивостоке тоже во внимание не принимались. Миша и видел их всего раза три-четыре — просто знал, что они есть. А дед, какой он там ни был, находился рядом, в Москве, и хоть и поддерживал связь с внуком по расписанию, но все-таки… Все-таки…
В тот день, неурочный день, Сергеев точно помнил — была среда, середина апреля месяца, дед внезапно появился в интернате — Мишу вызвали к директору прямо с урока химии. В конце урока планировалась самостоятельная, ни Сергеев, ни Блинчик к ней готовы не были. Но Сергеев, который не зря имел прозвище Умка, химию все же знал, и Блинов надеялся на его помощь, как на помощь существа высшего порядка. И когда Сергеева вызвали в директорский кабинет, Блинчик, понимая, что надеждам на благополучный исход урока пришел конец, смотрел ему вслед тоскливо, как брошенный на произвол судьбы щенок.
В кабинете директора Мишу ждало вовсе не спасение от тройки, а бледный, разом постаревший, но не утративший лоска дед, завуч с испуганными выцветшими глазами снулой рыбы, взволнованная классная дама Маргарита Тихоновна, постоянно хлюпающая носом. И страшная весть тоже ждала, притаившись в складках дедова рта.
Сергеев шел к выходу, еще не зная, что уходит не на последние пятнадцать минут урока химии, а навсегда. Что его родителей уже нет в живых, что дед его, действующий полковник ГРУ, уже решил внести коррективы в его дальнейшую судьбу по собственному разумению — да и советоваться, собственно говоря, ему было не с кем и незачем.
Часы бесстрастно отсчитывали последние минуты детской жизни, а Миша думал о том, как ему повезло с самостоятельной, которую теперь не придется писать, как не повезло Блинчику, которому светит четвертная тройка и, как следствие, тройка за год. А родители Блинова, которые в июле приедут в отпуск, таким его успехам точно рады не будут.
И вот, через несколько десятков лет, Сергеев услышал голос за спиной и за те секунды, что понадобились ему для того, чтобы поставить бокал на столик и обернуться, успел вспомнить и тот апрельский день, и затрепанный томик «Страны багровых туч», и холодок майского моря, и даже мелких евпаторийских песчаных крабов, которых Блинчик додумался варить в стакане при помощи кипятильника.
— Привет, Блинчик, — сказал он. — Давно не виделись!
Владимир Анатольевич Блинов выглядел импозантно, но школьному своему прозвищу соответствовал даже более, чем много лет назад. Лицо его с годами сделалось еще более широким и круглым, волосы на голове остались только в «ленинском» варианте, веснушки стали грубее и заметнее. Рост его превышал габариты по ширине едва на треть — круглый, тугой живот выпирал из дорогого однобортного пиджака, лацкан которого был украшен депутатским значком, словно груди из тесного корсета. Импозантность импозантностью, а время явно не добавило Блинчику внешнего шарма, но голос изменить не смогло, и это почему-то было Михаилу очень приятно.
Блинчик улыбнулся безупречной фарфоровой улыбкой, но при этом так искренне и тепло, что Сергеев совершенно непроизвольно широко улыбнулся в ответ.
— Умка! Чертяка! Сколько лет прошло? Господи!
Блинов попытался прижать его к груди, но в результате получилось совершенно наоборот: Блинчик, охватив рослого Сергеева коротенькими ручками, трогательно положил ему голову на грудь, повторив мизансцену возвращения блудного сына, только на колени ему становиться для этого не пришлось.
— Как я рад тебя видеть!
— И я тебя, Володя, — сказал Сергеев, не кривя душой. — Тесен мир, Блинчик, ох, как тесен!
Встретить человека, с которым расстался двадцать лет назад в московском интернате, в холле киевского Дома кино на национальной премьере фильма «Гетьман», приглашение на которую прислали Криворотову, а пошел, чтобы не обижать пригласивших, его зам — пусть фраза звучит банально, но что тут можно сказать, кроме того, что мир действительно тесен.
— Как ты, Миша? Где?
Главный вопрос был «Откуда», но всему свое время.
— Я в порядке, как видишь. В МЧС, зам Криворотова по общим вопросам. Я почти год в Киеве.
— С ума сойти! — удивился Блинов. — Ты — и чиновник! А до этого? Я тебя искал пару раз, через ребят интернатских. Колюню спрашивал, Тараса и даже Рашида. Ты как сквозь землю провалился! Никто и ничего! Ты, Сергеев, — летучий голландец! Марго сказала, что тебя забрал дед, — и все! Слушай, хрен с ним, с фильмом! Я тебя из рук не выпущу, и не мечтай! Ты один?
Сергеев ждал Вику, которая, против обыкновения, опаздывала — вообще-то она была по-мужски пунктуальна.
— Да нет, я с подругой, — сказал он, — она будет с минуты на минуту.
— Кто у нас подруга? — спросил Блинчик.
— Ты ее, скорее всего, не знаешь, — на всякий случай сказал Сергеев.
— Ой ли? Ох, Умка, я в этом городе, пожалуй, знаю всех симпатичных женщин.
Физиономия у Владимира Анатольевича стала самодовольная. Михаил невольно вспомнил, как краснел юный Блинчик в далеком детстве, когда речь заходила о девочках. Слово «секс» тогда было не в ходу — существовало множество эвфемизмов, которыми они тогда пользовались. И любой из них вызывал у Блинчика исчезновение веснушек на фоне общего изменения цвета кожи. А нынче… Неужели Блинов стал бонвиваном? Верилось, если говорить честно, с трудом, но время меняет людей.
— А я не симпатичная, я красивая, — сказала Вика, выныривая из-за спины Блинова, — или ты, Володенька, в этом сомневаешься?
— Вот это номер! — Блинчик, похоже, действительно удивился. — Вика?! Умка, так это твоя подруга? Офигеть! Какой маленький город — Киев! Все друг друга знают!
— Умка? — сказала Плотникова удивленно. — Это ты, что ли, Умка, Сергеев? Это партийная кличка?
— Это детская кличка, — сказал Блинчик. — Он тебе не говорил?
— Он у меня неразговорчивый. А, собственно, откуда ты, партайгеноссе, знаешь его детскую кличку? Вы что — друзья детства? Вот так сюрприз! Слушай, Сергеев, мне уже начало казаться, что в Киеве тебя никто не знает — ан нет! Нет, я серьезно, Блинов, вы что, учились вместе? Так ты вроде москвичом когда-то был?
— Мы учились вместе, — сказал Сергеев без особого желания. — И не виделись очень много лет.
— У нас даже кровати рядом стояли, — Блинчик с широкой улыбкой приобнял Плотникову за плечи. — Слушай, акула пера, как же это ты еще не разнюхала ничего о наших общих делах? Просто непохоже на тебя!
— Интригуете, мальчики! Чувствую, чувствую запах жареных фактов! О стоящих рядом кроватях прошу поподробнее!
— Слушайте, ребята, — сказал Блинов, — ну, не задалось у нас сегодня с искусством! Поехали куда-нибудь! Выпьем, посидим, повспоминаем. Сергеев, я тебя из клыков не выпущу, сразу говорю — готовься! Мне Ступка все равно по секрету сказал, что фильм — редкое говно!
— Я не против, — согласилась Вика без жеманства, — не каждый день третий номер в списке национал-демократов приглашает выпить и поговорить. Соглашайся, Миша, соглашайся!
— Ты третий номер в НДПУ? — ошеломленно спросил Сергеев Блинчика.
— Точно, — ответила Вика за него.
Сам Блинов с виноватым лицом развел руками.
— Есть такая партия!
— Не просто третий номер в списках — партийный лидер. Теневой, правда, да, Володенька?
— Клевета, — сказал Блинов не краснея. — Журналистские домыслы, грязные слухи. Я — простой партийный функционер, бедный депутат, член фракции.
Любители киноискусства, заполнявшие холл Дома кино, потянулись к входу в зал. У стойки буфета быстро доходили до кондиции несколько хорошо одетых мужчин с печальными лицами. Жены, топтавшиеся рядом с ними, тянули мужей приобщаться к прекрасному.
— Врет, — сказала Вика, обращаясь к Сергееву, — врет наглым образом. Как ты называл его в детстве, а, Миша?
— Я сам могу сказать, — вмешался Владимир Анатольевич. — Сугубо по фамилии — Блинчик! Я был маленький и толстенький.
Вика посмотрела на Блинова так, что Сергеев, неплохо изучивший ее мимику, мог с точностью сказать, о чем она подумала:
— С тех пор ты не вырос и не похудел!
И, если не кривить душой, это было чистой правдой.
Но вслух Плотникова сказала:
— А теперь, Миша, его называют Советник. А кто поначитанней — Кардинал. А был просто Блинчик. Как растут люди! Превосходно! Я могу об этом написать?
— А вот это мы обсудим в процессе, — заявил Блинчик со смехом. — И решим за рюмкой чая. Миша, ты не против, если место для посиделок выберет Вика? Только одна просьба — без официоза, по-домашнему!
— Поехали к «Тарасу» — сказала Вика, — там столы точно не прослушивают. И обстановочка — как в «потемкинской» деревне. Не в казино же в самом деле ехать?! Там не поговоришь.
Сергееву было все равно, куда ехать. Он был рад встрече с Блиновым и несколько удивлен фамильярной легкости, с которой Плотникова и партайгеноссе НДПУ общались между собой.
За тот год, что Сергеев прожил и проработал в Киеве, он старался быть подальше от политики, зная, что она не только квинтэссенция экономики, но и довольно паршивая и опасная штука. К тому же очень часто приводящая к летальным исходам тех, кто полагает, что в нее можно играть на среднем уровне.