й на экономику. Успел поработать в КМО, у Чижа, и, когда мы вдруг осознали себя независимыми, я, слава богу, не успел рвануть в Москву, как собирался. Знаешь, столичный синдром, рубиновые звезды и прочее… А потом мы с Петькой решили, что и Киев — тоже столица, не хуже некоторых. Нечего дурью маяться.
— Петя — это Сидорчук, — пояснила Вика, скрывая усмешку. — Петр Виленович. Его-то ты знаешь. Слышал. Второй после Титаренко.
— Ага, — ухмыльнулся Блинчик благожелательно, — с Сидорчуком мы еще в универе дружили, так и пошли дальше по жизни.
— И неплохо пошли, надо сказать, — прокомментировала Плотникова, — далеко. Они у нас были, как Чук и Гек. Как Атос и Портос. Как там у О’Генри — как мясо и картошка!
— Вика, — укоризненно заметил Блинчик, — ну, чего ты, мать, ехидничаешь? Ты сама Петю лет десять знаешь, не меньше. Он у нас мужик достойный, во всех смыслах. При чем тут Чук и Гек? Ну дружим мы. Ну бизнес у нас общий…
— Ты мне скажи, Блинов, — сказала Вика весело, — какой у депутата может быть бизнес? И у государственного чиновника? Ну какой? Ты что, законы не читаешь?
— Не поверишь, мать, не поверишь! Не читаю! На хрена мне это все читать — я их пишу!
И Блинов расхохотался. Искренне, заразительно. Почти как в детстве, когда кто-то рассказывал что-то веселое. Но это был смех сильного — очень сильного, уверенного в себе человека.
«Смех победителя», — подумал Сергеев, выискивая в лице Блинчика знакомые черты.
Они были, конечно, но, чтобы их увидеть, надо было присматриваться — словно через толщу чуть замутненной воды пытаться разглядеть что-то на дне реки.
— Учись, — сказала Вика, обращаясь к Михаилу. — Вот как надо рассуждать! Здоровый цинизм современного политика. А ты носишься со своими принципами.
— Я не политик, — сказал Сергеев. — Я чиновник.
— Ну, это ты, Умка, загибаешь, — пророкотал Блинчик вальяжно, нагнувшись над столом, чтобы в очередной раз наполнить рюмки. — Хороший чиновник — всегда политик. Он готов к этому шагу — готов стать политиком. Он умеет ждать, анализировать, лавировать…
— И предавать, — вставила Плотникова.
— И предавать, — согласился Блинов. — Куда ж без этого? Это уже на инстинкте — как дышать. Но…
Он предостерегающе поднял палец.
— Только до определенного уровня. Нужно вовремя понимать, когда пора остановиться. А то, не успеешь оглянуться, а тебя уже нет. Есть и в этом деле свои тонкости. Но не будем о грустном. По семь граммов! За преданность идеалам!
— За чью? Твою, мою или Сергеева?
— Какая разница, Вика? За нашу преданность разным идеалам — они ведь у каждого свои!
— Мудрый ты мужик, Блинов, — сказала Вика, гладя пальцем насмешливо приподнятую бровь, — просто кладезь мудрости. За это грех не выпить!
И они выпили еще.
Настроение, если честно сказать, было — никуда. Болело бедро, болело в паху, болел левый локоть, саднила губа. И щеку пекло огнем. Не человек — а сплошной синяк, покрытый ссадинами. Пока уровень адреналина в крови не упал, Сергеев шел по тропе, как молодой шерп по горам, чуть ли не подталкивая в спину шедшего впереди Молчуна.
Но время шло, стало понятно, что никто ни за кем не гонится, адреналин в крови начал распадаться под действием молочной кислоты, и тут-то Михаил и почувствовал, что ему не тридцать. И не сорок. И даже не сорок пять.
Молчун, наверное, тоже зашибся при падении, но и вес все-таки не тот, и года другие — он шагал, может быть, не так энергично и легко, как обычно, но в темпе, который для Сергеева стал физически невозможен.
Когда сердце уже прыгало в горле, словно накачанный водой мяч, и его стук отдавался в барабанных перепонках тревожным набатом, Сергеев сдался и прохрипел в узкую мальчишескую спину:
— Стой. Привал.
И, не успев договорить, рухнул полубоком на прелую пахучую хвою у подножия старой сосны.
Он лежал на животе, придавленный к земле тяжестью сползшего на сторону рюкзака, приклад обреза давил ему на ребра, но все это было ничто в сравнении с чувством облегчения, которое он испытал. Больше не нужно было идти. Никуда.
Он с трудом выпростал правую руку из лямок и перекатился на спину. Над ним, высоко, метрах в пятнадцати, ветер играл с кроной сосны, качались бугристые, светло-коричневые ветви, и шуршание иголок было похоже на шелест волн. Морских волн.
Когда он последний раз был у моря? Год назад? Или полтора? Надежда умирает последней — ему так хотелось услышать, как кричат чайки, скользя над белыми барашками волн. Хотя он наверняка знал — чайки там больше не кричат.
Волна превратила море в радиоактивную помойную яму и на украинском, и на турецком побережье. И на российском, румынском, абхазском, грузинском и болгарском тоже. Не было больше Черного моря. Древний Понт Эвксинский умер, приняв в свою утробу миллионы тонн отравленной воды, миллионы трупов, миллионы тонн мусора и тысячи тонн изотопов и химических веществ.
Когда Волна, со скоростью более 500 километров в час, прошла семидесятиметровой стеной через устье Днепра и обрушилась в соленые воды, сметя туда заодно и Одессу, старое море содрогнулось в агонии. Казалось, чаша, заполненная им, качнулась, и тяжелый удар выплеснувшихся через край вод стер с лица земли прибрежные города, не делая различий ни по национальному, ни по географическому признаку. Это был конец пути. Дальше Волне было идти некуда.
Сергеев впервые вышел к морю весной, и было это спустя три года после Потопа. Открывшаяся перед ним картина чуть не заставила его, много повидавшего и много потерявшего, разрыдаться.
Крымский перешеек тогда еще охранялся из рук вон плохо. Татары и остальные обитатели полуострова уже договорились между собой и, вместо того чтобы гоняться друг за другом по горам с автоматами и лозунгами, принялись строить в горах дождесборники и системы очистки воды. Было не до амбиций, надо было выживать.
Сергеев легко перешел границу полуострова и только за Симферополем едва не нарвался на летучий отряд крымчаков. Отряд был конным, что удивляло несказанно. Ладно, что лошадей надо было кормить — их надо было поить, а с водой на полуострове было плохо. Очень плохо.
От всадников Михаил благополучно спрятался в развалинах безымянного села и через сутки вышел к перевалу. Через несколько километров пути открывался вид на Алушту, когда-то осыпавшую белыми зданиями побережье, и на синеву моря, простиравшегося до горизонта.
Издалека море оставалось синим. А вот Алушта, закопченная, потемневшая от пожаров после уличных боев, полуразрушенная, лежала внизу неузнаваемой. На обочине замер сгоревший троллейбус, простреленный до полупрозрачности. Деревья вдоль дороги поредели — надо было как-то топить эти три зимы.
Навстречу, по направлению к перевалу, шла женщина с ребенком — молодая еще, но совершенно лысая под сбившимся платком. Девочка лет семи, в ситцевом платье, одетом поверх клетчатой рубашонки и джинс, вела на мохнатой веревке тощую измученную козу, волочившую чуть ли не по асфальту полупустое, похожее на старую перчатку, вымя.
Рядом шел, зыркая настороженно из-под бровей, щуплый мужичок в милицейских штанах, «вышиванке» и оранжевых «вьетнамках». На руках у мужика примостился турецкий «волк», а тридцатизарядные «рожки» к нему были вполне профессионально сдвоены с помощью синей изоленты. У Сергеева сложилось впечатление, что охранял мужичок в большей степени козу, а не женщин.
На спуске он встретил еще несколько человек — все были вооружены и смотрели недоверчиво. Перед самой Алуштой Михаил обогнал старика, толкавшего перед собой искореженную детскую коляску, на которой стоял рассохшийся улей.
Он шел к морю, которое не пахло морем. Стоял апрель, солнце уже начинало припекать по-настоящему. А чайки не кричали и не вились над водой. Их не было. Море было мертвым.
Галька, на которую накатывалась мертвая вода, покрывалась коричневой пеной, которая быстро съеживалась и исчезала под солнцем. У кромки берега не было ничего, кроме гор мусора, выброшенного морем. Весенние шторма не принесли ни пучка водорослей — только пластиковые бутылки, целлофан, тысячи разных предметов — начиная от сгнивших сидений от стула и заканчивая смятым, но вполне годным оцинкованным ведром.
Среди мусорных куч бродили местные жители, промышлявшие переборкой даров моря, но к воде они старались не прикасаться.
Сергеев прошел по некогда многолюдной набережной до самого Рабочего уголка и там, поднявшись в гору над обрушившимся яхт-клубом, чтобы не маячить на открытом месте, съел два армейских сухаря, запивая их теплой, невкусной водой из фляги. Потом он лег отдохнуть, подложив под голову рюкзак, с АК-74 у правой руки. И над ним, так же как сегодня, шуршала иглами сосна. А внизу плескалось то, что раньше было морем.
Посмотрев на сидящего с закрытыми глазами Молчуна, Сергеев приподнялся, достал из кармана рюкзака GPS и сориентировался с точностью до 5 метров. Они отклонились от точки встречи на северо-восток и теперь были в шести километрах от дебаркадера и, ко всем неприятностям, еще и на другой стороне реки.
Михаил сверился с картой. Этот берег, конечно, не сахар, но ни болот, ни крутояров на нем нет. Ровненько. Вот тут можно срезать чуток — метров с восемьсот, если бурелом не попадется. А вот русло, если верить карте, дальше расширялось, и существенно. Он прикинул масштаб и определился — метров сорок, сорок пять от берега до берега. Летом — никаких проблем, но при сегодняшней температуре воды… М-да… Он провел пальцем по пластику карты, следуя течению реки. Мост. До него чуть более десяти километров. Дальше по дороге, если получится, здесь через лог, нормальный такой лог, вполне проходимый, и схорониться есть где, но крюк получается километров под двадцать. Он усмехнулся про себя и почесал подбородок. Бородка стала шелковистой после невольного купания.
Как говорил незабвенный Рэдрик Шухарт: «Кривой дорожкой — ближе». Если бы по прямику идти — часа четыре, вразвалочку. А так — до темноты осталось часа полтора. Придется рискнуть и продолжать двигаться. За полтора, ну от силы два часа можно выйти к мосту. Вот одно только — есть ли он еще, этот самый мост. Там ночевать все равно придется, хочешь не хочешь. А наутро… Наутро, если моста нет, надо переправляться и идти назад, к дебаркадеру, со всем возможным усердием. И надеяться на то, что Али-Баба останется ждать еще сутки. Что с ним ничего не случилось, что он не