— Предлагаю целую программу, — сказал он, выворачивая на Крещатик, — обед — это раз. Парк — это два. Кино — это три.
— Мы с мамой хотели пойти на Сенку, — сказала Марина.
— Почему нет? — легко согласился Сергеев. — Едем? Твоя машина где? — спросил он Вику.
— Оставила у дома. Надо хоть иногда ходить пешком.
— Тоже правильно. Можем оставить возле Сенного мою и пройтись немного.
— Давай не превращать все в спектакль, — сказала Вика сдержанно. — Делай, как тебе удобно. Мы ведь сломали твои планы?
— Если честно, — сказал Сергеев, — то всего планов и было, что пройтись по Бессарабке и набить холодильник. Ты как думаешь, что мне приятнее?
Она пожала плечами.
— Ну так что, на Сенку?
Машину действительно удалось припарковать с трудом — в воскресные дни припарковаться рядом с блошиным рынком было проблемно.
Маринка шла впереди, рассматривая вещи, выставленные на тротуаре, заглядывая на лотки с разложенным по ним хламом, среди которого еще несколько лет назад можно было найти поистине бесценные вещи. Судя по всему, это доставляло ей истинное удовольствие.
Михаил с Плотниковой шли сзади, не под руку, а просто рядом, как малознакомые люди.
— Она рисует? — спросил Сергеев.
— Да.
— Хорошо?
— Для ее девяти — прилично. Ее хвалят.
Она изо всех сил старалась не показать, что гордится талантом дочери — говорила со всем возможным равнодушием.
— Прекрасное увлечение для девочки. Покажешь как-нибудь?
— Послушай, Сергеев, давай не будем…
— Что — не будем?
— У нее уже был один отец, зачем повторять?
— Родной отец?
Вика рассмеялась то ли с горечью, то ли иронично — не разберешь.
— Нет, дополнительный. Родного, на ее счастье, она не знала.
— Так плохо?
— Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить.
— Если мне позволено будет спросить…
— Зачем? Ты же бережешь свои тайны, Сергеев? Дай мне хранить мои.
— Представь на секунду, что я берегу не свои тайны.
— Чужие и опасные? — спросила она с издевкой.
— Гораздо более опасные, чем ты можешь себе представить. И уж точно — чужие.
— Ах, какие мы загадочные!
— Ты зря смеешься, — сказал он, — совершенно несмешная вещь хранить чужие секреты…
— Знаешь, Миша, — Вика поправила соскользнувший было с плеча ремешок сумки, — более всего в жизни не люблю чего-то не понимать. И позеров не люблю. До дрожи. Знаешь, тех, кто дует вокруг себя радужный шар — мыльный такой пузырь, весь в разводах. Они всем его демонстрируют, врут, что это размер их личности, а это на самом деле махонький кусочек мыла. Тоненькая такая пленочка вокруг абсолютной пустоты. Коснешься его, хлоп, а личности-то и нет, и пальцы в чем-то скользком. Так вот, с тобой у меня постоянное ощущение, что меня обводят вокруг пальца. Такое неприятное двойственное чувство. Знаешь, я ведь впервые в жизни сплю с мужчиной, которого не понимаю. Я не знаю, действительно ли ты хранитель чужих тайн, настолько порядочный, что трудно себе и представить в наше-то время. Или все-таки ты — тот самый мыльный пузырь?
— Попробуй, дотронься!
— А толку?
— Тогда поверь на слово.
— Вот уж чего делать не собираюсь.
— Иногда я думаю, чего в наших отношениях больше — любви или ненависти?
— Влечения.
— И все?
— Пока — все. И у меня нет желания превращать это во что-то большее. Мы оба получаем то, чего хотим. При чем тут любовь? При чем тут ненависть? Мы встречаемся, когда хотим, общаемся, когда хотим, занимаемся любовью, когда хотим. А не хотим — ничего этого не делаем. Все прекрасно, господин Хранитель! Зачем нам усложнять? Дети, семьи, родственники, проблемы. Потом — недовольства, ссоры и прочие радости.
— Знаешь, Вика, я думал, что все и так сложно.
— Ага, сейчас ты скажешь, что у тебя такое в первый раз! Сергеев, я очень удобная! Мне не надо врать. Меня не интересует, спишь ты с кем-то, кроме меня. Меня не интересует, какой у тебя бизнес. Меня не интересует, откуда ты. Если ты когда-нибудь исчезнешь из моей жизни, честное слово, я не буду интересоваться, куда ты пропал. Видишь, как все просто?
Сергеев посмотрел на нее с неподдельным удивлением.
— Тебе кто-нибудь говорил, что ты все-таки стерва?
Вика расхохоталась и, ухватив Михаила под руку, прижалась к его плечу, сверкнув из-под ресниц своими медовыми глазами.
— Да, я стерва, дорогой, — произнесла она вкрадчиво, — еще и какая! Но я очень удобная стерва! Без претензий на твою свободу и личность. И очень мало прошу взамен. Догадался, чего прошу?
— Чтобы я не претендовал на твою свободу и личность?
— Угадал, умничка! Я не очень многого прошу?
Сергеев покачал головой.
— И еще — я не хочу, чтобы Маришка мне задавала вопросы потом. Поэтому я не хотела вас знакомить. И сейчас не хочу, чтобы вы общались. Ты, наверное, хороший, но ребенок не должен пострадать, если вдруг я ошибусь.
— И это только потому, что в свое время ты один раз ошиблась? — спросил он.
Она молча подняла два пальца, словно сделала жест victory, и сказала:
— Два! Это уже слишком много.
Она посмотрела на дочь, рассматривавшую коллекцию фарфоровых статуэток вековой давности с серьезностью и вниманием взрослого человека, потом подняла глаза на Сергеева.
— Я даю ей все, что могу. Думаю, что больше, чем могла бы дать, останься я в свое время с ее отцом. И не хочу, чтобы в один прекрасный день она ощутила чувство потери только потому, что у меня и у тебя все кончилось.
— Ты хочешь, чтобы между нами всегда была стена?
Вика пожала плечами, словно поежилась.
— Что ты хочешь от меня?
— Я? — удивился Сергеев. — Вика, я хочу, чтобы ты не считала меня чужаком.
— Значит, надо придумать определение. Временно родной. Устраивает?
— Ты хочешь, чтобы я разозлился, повернулся и ушел?
— А ты разозлишься, повернешься и уйдешь?
— Нет, — сказал Михаил, — но ты, кажется, ведешь к этому.
— Перестань, — сказала Плотникова устало. — Хороший день, давай не будем его портить. Я такая, какая есть. Могу нравиться, могу не нравиться. Другой я уже не буду. Смотри, — она снова взяла его под руку, — светит солнышко. Мы гуляем. Маринке хорошо. Нам хорошо. Что нам будущее? Что будет, то будет! Есть сегодня. Может быть — будет завтра. Я не себя защищаю — ее. Это ты можешь понять?
— От меня? — спросил Михаил мягко.
— От всех, — сказала Вика. — Вы приходите и уходите. Я остаюсь. Мы остаемся, — поправилась она.
— И ты не хочешь ничего менять?
Она покачала головой.
— Пусть все идет, как идет, Сергеев. Пока нам хорошо вместе — все останется, как есть. Может быть, я даже люблю тебя. Пока не знаю. Я уже говорила тебе — ты мне интересен. Но говорить, что так будет всегда, я не буду, потому что это не так. Я — кошка, которая гуляет сама по себе. Могу пообещать тебе одно — если я тебя разлюблю, ты узнаешь об этом первым.
— За это — спасибо, — сказал Сергеев.
— Да не за что, — Плотникова внимательно посмотрела на него и улыбнулась чуть натянуто.
— И все-таки ответь, — спросил он, заранее догадываясь, каким будет ответ, — ты действительно не хочешь ничего менять?
— Там видно будет, — сказала Вика. — Жизнь — она длинная.
Глава 4
Внутри лагеря было тихо. Большинство обитателей все еще спало. Бодрствовала охрана внешняя и внутренняя, дежурные по лагерю суетились у походной кухни, готовя завтрак. Походные кухни были результатом того самого памятного Сергееву рейда на армейские склады, и он удовлетворенно улыбнулся. И палатки у Еврейской армии были хоть куда: почти новые, маскировочных расцветок, с тамбурами, клапанами и противомоскитными сетками на молниях.
Их сопровождающий, Мартын, провел их через часовых, смотревших на пришельцев с подозрительностью, только один из них, узнавший Михаила в лицо, приветливо кивнул и улыбнулся. При взгляде на бойцов охранения вспоминались старые фильмы про мормонов. Те же глухие черные костюмы, правда, не сюртучные пары, а комбинезоны спецназа, те же широкополые черные шляпы — только пейсы и короткоствольные автоматы нарушали общую картину.
У двоих из часовых Сергеев увидел в руках «галилы» и даже опешил слегка. Неужели Бондарев добился поставок оружия с исторической родины? Хотя какая это для него историческая родина? Воронеж с Курском — для него историческая родина. Не Мелитополь даже, если, конечно, по физиономии судить. Израильские автоматы, новенькие, в руках военизированного отряда посреди Зоны совместного влияния. С ума сойти можно! Кафка и Ионеско — отдыхают. Но Равви-то каков, жучара!
Сергеев замер перед входом в большую палатку — настоящий шатер, а не палатка, на откидном клапане которого, через трафарет, аккуратно, была изображена белой краской Звезда Давида.
Просто и со вкусом. Никакого тебе шитья, никакого злата и пошлой роскоши. Равви с выбором не ошибся. Он всегда был точен в расчетах — религия изгоев и прагматиков подходила для его целей больше всего. Да и цели были просты и прозрачны — выжить и доминировать.
Христианство Равви отверг по причине того, что те, кого уничтожила катастрофа, в абсолютной своей массе были христианами. И в свой последний миг они молили Иисуса о спасении, но тщетно. Аргументы Сергеева о том, что в этот самый момент о спасении с тем же результатом молили своих богов и евреи, и мусульмане, Равви отвергал как несущественные. Десятки тысяч против миллионов — процент, который можно не учитывать при выборе пути к спасению. Особого выбора не было — из основных мировых религий Бондарев решил стать апологетом одной из самых древних — иудаизма. Тем более что к мусульманам после Афганистана Равви испытывал сложные чувства.
Иудаизм — суровая религия с историей в пять тысяч лет, религия воинов, религия, имеющая столько ограничений и запретов, как ни одна другая в мире. И, наконец, просто сложная для соблюдения традиций из-за всех этих суббот, кошерности и прочих особенностей была выбрана Равви, который, по его собственному признанию, в синагоге до этого был один раз лет пятьдесят назад, совершенно случайно. Кроме звезд, нарисованных на потолке и резной балюстрады на втором этаже залы, Бондарев ничего не помнил — был он не совсем трезв, и что за надобность привела его вместе с др