Табачный дым наполнил легкие и в первый момент подействовал на Сергеева, как стакан водки, выпитый на голодный желудок.
Сигареты были свежие, крепкие, не отдавали складской затхлостью — такие на Ничью Землю попадали редко. То, что лежало на складах с допотопных времен, давно перестало пахнуть настоящим табаком, но пользовалось сумасшедшим спросом. Махра — махорка, которую выращивали на юге ЗСВ, — могла свалить мамонта, не только человека. Ее Сергеев никогда не курил, он предпочитал воздерживаться от табака неделями, чем давиться этой дрянью.
Заверещала рация.
— Равви, — сказал Вадим, — тебя.
Сергеев взял уоки-токи.
— Был бы ты моим бойцом — уже б представил бы к ордену Красного Знамени, — пробасил Равви в динамике. Голос доносился почти без искажений.
— Ну, полковник, у тебя память хорошая. Кто еще помнит этот орден?
— Кому надо — те помнят. Героя Союза бы дал. Героя Украины.
— Не горячись, Равви! Не горячись!
— Да не горячусь я! Если бы не ты — они бы моих ребят набили, как уток по осени. С двух «вертушек», да с налету!
— Положим, твоих ребят так просто не набьешь, — возразил Михаил, — тут все же лес, а не поле. И мальчики у тебя сами кого угодно уронят.
— Ладно, — сказал Равви, — чего спорить? Все равно у меня никакой другой звезды, кроме звезды Давида нет. Если возьмешь — награжу ей! Спасибо, Миша!
— У вас холодно?
— Как в жопе у белого медведя!
— Не шути, Равви! Там как раз тепло!
— Да холодно, холодно! Жаровни в палатках. Вкатили полевую кухню в столовую. Обморожений нет. Лошадей прикрыли, чем могли и в палатки, с людьми вместе. Крысы, мыши, вся живность на тепло бежит. Так что я теперь не Равви, а Ной! Слушай, Миша, а это надолго?
— Может, час, может, день, может, минута.
— А неделя?
— Может, но маловероятно!
— Ну тебя на хрен, с твоими вероятностями, Сергеев! Скажи по-человечески! У меня аллергия на лошадиную шерсть!
— Пока не дунет ветер, полковник.
— Шутишь? — спросил Равви с недоверием.
— Да нет, не до шуток.
— Ну что это за хрень, — жалобно сказал Говорящая Голова, — раньше было сто египетских казней — и все, а теперь, каждый день что-то новое. Сергеев, тут на улицу поссать не выйдешь — струя замерзает, не в палатке же это делать, между бабами и лошадьми?
— Приспособишься как-нибудь, — сказал Михаил. — Не ной, старый Ной!
Равви басовито хохотнул.
— Видишь, меня уже повысили! Ладно, держитесь, до связи. Смотри там за Мотлом! Мне он нужен!
И Равви отключился.
— И этот человек, — вздохнул Подольский, слушавший разговор, — наш старейшина. Богохульство на богохульстве. Сейчас он в хорошем настроении. Все целы. Все живы. Ты бы послушал, что он говорит, когда дела плохи…
— Догадываюсь, — сказал Сергеев. — Ты, кстати, тоже не институтка, когда тебя зацепишь.
Матвей печально кивнул и шмыгнул носом.
— Просто я думаю, что скажет настоящий раввин, когда его пришлют сюда.
— Не бери в голову, — сказал Сергеев, чувствуя, как от тепла печей, его начинает обволакивать сон. Молчун уже клевал носом, привалившись к его плечу. — Настоящий раввин оглянется вокруг, сдвинет набекрень кипу, расправит бороду веником, и скажет:
— Это что тут у вас за фигня! Ну-ка, дайте-ка мне автомат!
Сначала вереницей пошли врачи. Разговаривать при них было неудобно — Блинчик охал, когда его осматривали, косил подбитым глазом в сторону Михаила и шепотом матерился, когда кто-то из эскулапов нажимал на больные места.
Потом, дав минут пять передышки, косяком пошли сестры — утки, уколы, анализ крови, тонометры и термометры.
Потом гоголем вошел сам главврач, за которым, осторожно и не убирая с лиц озабоченное выражение, шли заведующий отделением, лечащий врач и старшая сестра. Все четверо так преданно смотрели на Блинова, что Сергеев почувствовал себя сиротой и симулянтом. Ему, обладателю двух треснувших, одного сломанного ребра, многочисленных ушибов и легкого сотрясения мозга, было просто нечего делать рядом с Владимиром Анатольевичем, имеющим в активе два перелома, трещину и сотрясение мозга средней тяжести. Вместе с депутатским статусом и партийным билетом это делало Блинчика просто неотразимым.
Когда весь цвет медицины правительственной больницы исполнил над загипсованным лидером национал-демократии все запланированные па и как минимум полтора десятка фуэте и с чувством выполненного долга удалился, в палату заглянул невысокий, средних лет мужчина, стриженный «ежиком» и ужасно похожий на Дональда Дака.
— Владимир Анатольевич, — сказал он, улыбаясь с такой радостью, будто бы не видел Блинчика лет, этак, десять, — к вам можно?
— Заходи, Васильевич, — сказал Блинов устало. — Что, шефа привез?
— Да нет, — ответил улыбчивый Васильевич, заходя, — шеф будет через полчасика. Я вам еще три человека охраны привез. И, вот, зашел поздороваться. Посмотреть, значит, как вы…
— Пока жив, — произнес Блинов с трагической, но очень выверенной интонацией. — Жене сообщили?
— Маргарита Леонидовна приедет вместе с Александром Леонидовичем и Петром Виленовичем. Вы не волнуйтесь, они знают, что вы не при смерти. Слава богу, что все так обошлось, Владимир Анатольевич. Ребят ваших, конечно, жалко.
Он повернулся к Сергееву, посмотрел на него уже без служебного выражения лица, но с явным уважением.
— Вы Анатольевича из тачки вытащили?
— Было дело, — сказал Сергеев. — Откуда знаешь?
— Гаишники прояснили — они около забора прыгали, пока «мерс» разгорался. Вас видели, как вы шефа из салона выдираете. А потом, когда ё… — он покосился на Блинова, словно тот был институткой или барышней на выданье и материться при нем было грешно, и поправился, — ну, когда тачка рванула, они увидели, как вы летите в обнимку, и подумали, что все — конец.
— Он, Васильевич, не только меня из салона вытащил, — вмешался Блинчик, — если бы не он, гореть бы мне от первого выстрела. Он сообразил, что будут стрелять, и успел скомандовать. И руль, когда Сашу убило, он перехватил. Если бы не он, меня бы с вами уже не было.
Может быть, Сергееву показалось, а вполне возможно, и нет, но мысль о том, что Владимир Анатольевич мог покинуть этот прекрасный мир, не вызвала у Васильевича должного приступа ужаса и неконтролируемой скорби. Вполне объяснимая реакция профессионала, который служит другому хозяину, но знает правила игры. И эта сдержанность реакций внушала Михаилу уважение к гостю: быть слугой и быть слугой двух господ — разные вещи.
— Счастлив ваш Бог, Владимир Анатольевич! — он еще раз внимательно посмотрел на Сергеева и едва заметно кивнул, как свой своему. — Ребят я отдал в распоряжение Толику. Хорошие ребята. Потом, как ряды пополните, отдать не забудьте. Насчет Саши и Рубена с командой — мои соболезнования, еще раз.
— Спасибо тебе, Васильевич, — сказал Блинов. — И за ребят, и за заботу.
Искренне так сказал, веско — так отец-генерал говорит уцелевшим солдатам после тяжкого боя слова благодарности. Сказал, заставив одной интонацией вытянуться во фрунт Васильевича и очередной раз поразив Сергеева неожиданностью реакций и многогранностью натуры. Блинчик был действительно лидером, человеком, умеющим и любящим управлять, — это был дар природы. Казалось, еще секунда — и склонятся знамена, взорвутся грохотом полковые барабаны, и на легкий пиджак Васильевича сухая, изящная рука навесит орденскую ленту, и грянет в тысячу глоток троекратное «ура».
«Хорош, — подумал Михаил, — ох как хорош. Вот теперь понятно, что сделало тебя, выпивоху и женолюба, величиной на политическом небосводе. Не ум, не обаяние, не внешность — вот это умение сказать то, что нужно, и так, как нужно, и в нужный момент, заставив окружающих думать и чувствовать в унисон. То, что называется новомодным словом «харизма». Редкое явление во все времена, так как осмыслению и пониманию сути не подвержено».
Из коридора послышался шум, загудели несколько встревоженных мужских голосов. Приглушенный дверью до полной невнятности, стал слышен голос женский — раздраженный и резкий по тону. За стеной что-то с грохотом упало. Шум голосов перешел в разговор на сильно повышенных тонах. Васильевич, подняв брови, выпал из-под очарования Блинчиковых обертонов и пробкой вылетел в коридор.
Дверь палаты распахнулась, пропуская Васильевича наружу, а звуки — вовнутрь, и Сергеев услышал родной женский голос, посылавший кого-то к бениной матери.
«Вика», — подумал Сергеев ласково.
— Руки убрал, на фиг! — раздалось со знакомой хрипотцой. — А не уберешь, тебе их лично Блинов и выдернет!
— Да нельзя туда, — бубнил кто-то из бодигардов, — не положено!
— Руки убрал, я сказала! Телок в хлеву будешь за вымя тягать! Кому не положено?! Мне не положено?!
— Да я не тягал! Не трогал я! Чего вы наезжаете?!
И с огромной радостью:
— Валерий Васильевич, ну хоть вы объясните женщине, что сюда нельзя!
— Руки убрал! Слава богу! Валера! Они вдвоем там?
— Доброго дня, Виктория Андроновна!
— Какая баба! — сказал Блинчик с неподдельным восторгом в слабом голосе. — За что тебе, Умка, так везет? И коня, и в избу, и на охраняемый объект! Сергеев, ну, поделись, как тебе это удалось?
Вика в палату не вошла, а вбежала: встрепанная, почти без косметики, в синих джинсах и трикотажном свитерке. Похожая больше на старшекурсницу, чем на акулу пера.
Васильевич только заглянул в дверь, оценил обстановку, правильность принятого решения и тут же ретировался.
Увидев распятого на вытяжках Блинова и лежащего на соседней кровати в позе Тутанхамона Михаила, Плотникова нащупала стул, стоящий у стены, и уселась на него, чуть сгорбившись, опустив сумку между широко расставленных коленей.
Взгляд у нее был не самый дружелюбный.
— Сукин ты сын, — сказала она устало. — Негодный сукин сын!
Было неясно, к кому, собственно, она обращается, — мужчины переглянулись.
— Весь Киев гудит — на Бориспольском перестрелка. Куча погибших. Кто говорит — пять человек, кто говорит — десять. Но все говорят, что живых нет.