— Ада — фаворитка Ежова. Нигилистка. Из его барышень удержалась дольше всех, чтобы оказаться вхожей в наш круг. Она надёжный человек, носит письма из города. Воглев влюблён в неё, но безответно. Только, умоляю, не говорите ему!
— Ваше слово для меня закон, графиня, — поклонился Савинков.
Юсси оживился, и это было так неожиданно, что Савинков обернулся к калитке узнать, какое чудо преобразило флегматичного работника. И, увидев, понял, что в представлении оно едва ли нуждается.
— Хэй! — крестьянская физия финна озарилась обаятельной улыбкой.
Он встал и поклонился. Оказывается, когда Юсси хотел, он мог быть не по-русски галантным.
Невысокая вертлявая барышня юркнула во двор. На ней была сиреневая блузка, юбка чуть ниже колен, шнурованные сапожки. Летняя шляпка с бирюзовой лентой сидела криво и была маловата. Всё, что в барышне не уродилось пышным, оказалось узким, а чего-либо среднего природа не дала. Копна чёрных, мелко вьющихся волос обрамляла подвижное лицо с разномастными чертами — удлинённые миндалевидные глаза, острый нос, крупный рот с тонкими губами, чахоточный румянец на щеках. Трудно было назвать её миловидной. Она была броская, притягательная особым шармом, какой Савинков встречал только в Варшаве и то не у славянских женщин. Резкие, угловатые движения, но живая, подвижная как ртуть. Такая ни секунды не усидит на месте.
Как агитатор она должна была производить яркое впечатление.
— Здравствуй, Юсси, — сказала она на ходу и сразу направилась к Савинкову, смело протянула руку. — Я Ада, а вы — писатель Ропшин, у которого уд с аршин?
«Чёрт знает что», — подумал Савинков, мысленно благодаря Ежова, у которого хватило осторожности назвать беглеца по малоизвестному псевдониму, пусть даже своей пассии.
— Адские у вас шуточки, товарищ Зальцберг, — Савинков смутился, но руку быстро подал и ощутил в ответ смелое, крепкое пожатие. — Зовите меня Борис. И насчёт аршина Ежов…
— Преуменьшил? — Ада захихикала, не выпуская его руки. — А я считала, всё, что о вас говорят, правда.
— Я в некотором роде литератор, но что касается остального…
— Я не нуждаюсь в доказательствах, — нарочито громко сказала Ада, рывком пожала пальцы и выдернула ладонь. — По крайней мере, сейчас.
Савинков изумился, к чему этот афронт, но, заметив идущего от дачи Воглева, сообразил, что представление разыгрывается для другой персоны.
Они сблизились. Воглев ещё более ссутулился. Руки его повисли едва ли не ниже колен. «Сколь же он уродлив», — подумал Савинков, до сей поры считавший себя привыкшим к облику троглодита.
— Доброе утро, Ада, — насупился Воглев, а барышня запрокинула голову и звонко расхохоталась.
— Какой же ты смешной, Антон, в этой нелепой ипостаси бонвивана!
— Чем я нелеп? — произведя над собой заметное усилие, чтобы сдержать рвущиеся на волю чувства, буркнул Воглев.
— Чем? Всем! — с изрядным акцентом воскликнула Ада.
— Графиня ждёт, — не решаясь проявить себя при постороннем, пригласил Воглев. — Идём, я провожу.
Расценив последние слова предназначенными более для своего внимания, Савинков откланялся без элегантности, чтобы попасть в тон пренебрегающей манерами парочке. Подобным образом ему доводилось общаться с мужиками, для пущей схожести не только ругаясь, но и разговаривая бранными словами, как списанный за буйство матрос частного пароходства.
Он отошёл к скамеечке на пригорке, где любил сиживать, закурил папироску. Всё ещё находясь под впечатлением, помотал головой.
«Уд с аршин. Ох уж эти барышни из местечек!» — Савинков набрал побольше дыма и выпустил длинной густой струёй, заставив сбиться с курса мимолётную стаю воробьёв.
Полуприкрыв глаза, глядел на солнце через сосновые лапы. Они покачивались под свежим ветерком, свет мелькал, завораживал. Дачные звуки растворились в шелесте, похожем на шум мелких волн Финского залива в тот час, когда луна стоит высоко, а с Кронштадта начинает задувать бриз.
— Ропшин? — раздался глас. — Так вы Ропшин?
Троглодит умел подкрадываться. Едва ли он делал это нарочно. Вернее было, что природная сила способствовала нижним конечностям передвигать массивное туловище как практически невесомое.
Савинков переместил погасший окурок на подушечку большого пальца, уложил поверх ноготь среднего, щелчком запустил по отлогой дуге за скамейку, небрежно сощурился и процедил:
— Ежов горазд молоть языком. Удивительно, как его держат при организации, полной секретов.
— К главному он не допущен.
— Ропшин — мой псевдоним для некоторых литературных опытов, — счёл нужным объясниться Савинков. — Я приберегал его до поры значительного успеха, но… Почему вы спрашиваете? Слышали о нём? Читали?
— Ежов травил байки, — Воглев смутился, в нём проступило косноязычие.
— Конечно, Ежов. Кому же боле.
— Рассказы, гм… Это были ваши рассказы? — полуутвердительно вопросил троглодит.
— Вероятно, — осторожно сказал Савинков. — И что же в них?
— Ежов не называл вас, — смущаясь, продолжил Воглев. — Говорил о товарище по литературному цеху, молодом талантливом авторе Ропшине, который… которого…
— Не признали.
— Обсудили на литературном сборище… — сбился Воглев, смахнул со лба прядь и пот. — …собрании.
— Осудили другие авторы, — докончил Савинков.
— Ежов говорил более желчно. В своём ключе, — явно сожалея, что затеял разговор, но по привычке резать правду-матку всё-таки поведал Воглев. — Я не знал, что вы Ропшин… Что вы… пока не услышал, как называет вас Ада.
— И что же рассказы? Как они вам?
— Я не читал. Только в пересказе Ежова. Очень смешно.
— Смешно… — обронил Савинков, бледнея от гнева. — Вы ещё не слыхивали арии Карузо в исполнении Ежова.
— Рассказы ваши Горький изругал. Но Ежов так забавно говорил…
— Вот поэтому я и скрываю псевдоним. Когда всё отстоится и впечатление публики от первых опытов забудется, он всплывёт, словно я заново его придумал. Но пока ему не время. И не место.
— Вам как литератору виднее, — использовал возможность съехать с неудобной темы Воглев, перевёл дух и заговорил свободней. — Идёмте-ка завтракать. Марья, должно быть, накрыла. Аполлинария Львовна выйдет к столу с минуты на минуту.
— Самое время. Рetit déjeuner давно проехал кишки и наступил час полноценного déjeuner. А чем мы обязаны визиту товарища Зальцберг до обеда? — поинтересовался Савинков, пока спускались к дому. — Она не похожа на дачницу, забежавшую к соседке.
— Ада привозит из города письма и передаёт устно разные… — застопорился Воглев. — Разности. То же, что и Ежов, только от других людей. После завтрака Аполлинария Львовна напишет ответ и отправит с Адой. Не почтой же слать.
— Разве долго?
— Почта России проходит через чёрный кабинет, — молвил Воглев, недобро косясь на собеседника, как на провокатора, и намертво замолчал.
«С говорящей головой на подставке неудивительно, что все посвящённые члены ячейки безумны, каждый в своём роде», — подумал беглый ссыльный, и на него снова навалился груз, тяжесть которого не чувствовал целое утро.
— А вот это верно, — поддакнул он, не решаясь тревожить опасливого троглодита. — Времена не меняются, меняются люди.
Обильный русский завтрак, не чета скромному аристократическому перекусу после пробуждения, выгодно отличался от привычных дачных посиделок для Савинкова, как новичка в этом обществе, и едва ли не наоборот для Воглева, который совершенно потерялся. Насупился, практически не отрывал взгляд от тарелки, отвечал односложно, бросая фразы точно камни на бегу в настигающего противника, в то время как сам служил мишенью для острот Ады Зальцберг. Барышня из Питера взбодрила компанию, как пузырьки превращают белое вино в игристое. За столом вели разговор без прежней учтивости. К десерту был подан ликёр «Кюрасао» от Хартвига Канторовича из Гамбурга. Ада много ела и много болтала разной нигилистической чепухи, поминутно хохоча и стреляя в мужчин глазками.
— Предлагаю молиться виселице. В современном мире от неё пользы не меньше, чем в античном мире от креста.
— Тогда следует начать с гильотины, — предложил Савинков.
— Гильотина у нас не в ходу. А тебе что нравится, Антоша?
— Плаха, — глуховато промолвил Воглев.
— Представляете, Россия и все молятся виселице? — резвилась барышня. — Написать бы такой роман… Кто напишет? Вы, Ропшин?
— Я не писатель. Так, балуюсь, — стушевался Савинков.
— А ты, Антон, напишешь роман «Плаха»?
— Ежов пусть пишет, у него талант ко всякой подлости, — Воглев настороженно поглядывал на собеседницу.
— А ты, бездарь?
— Ага, я бездарь! — вскинулся Воглев. — Вы все считаете меня бездарью, а я… я вам… техника не предаст!
— Ну, что вы, Антон, на себя наговариваете, право, — мягко твердила ему графиня, и тем действительно успокоила было, как Зальцберг перебила её:
— Тебе пора вылезти из подвала! Пойти в народ, заняться делом. Сидишь в своей норе как бирюк.
— Я внизу при деле. Отлучаться для праздных гулянок не могу по причине сугубой занятости, — сдержанно рычал Воглев.
На него жалко было смотреть. Савинков подмигнул барышне из Питера и изящно размежевал беседу:
— Пару лет назад читал роман Уэллса «Хроноплан», привезли товарищи из Ковно, где он вышел в переводе отдельною брошюрой. Там англичанин проникал в будущее и видел лондонское общество того времени.
— Уэлльс? — с акцентом произнесла барышня. — Англичанин?
— Англичанин, — подтвердила Аполлинария Львовна, по всей вероятности, знавшая его сочинения.
— Да уж, не русский! — воскликнула Ада с презрительной усмешкой.
— Сын младшего садовника и горничной, — бесхитростно сказала графиня, и всем за столом сделалось как-то ясно, что шанса быть представленным ей у английского писателя в жизни не появилось бы.
Савинков элегантно откинулся на спинку стула и продолжил:
— В мире, куда путешественник во времени изволил прибыть через восемьсот тысяч лет, не сходя с места, его встретили чахоточные красавцы и красавицы четырёх футов ростом. Они были как дети и питались фруктами. Земля превратилась в цветущий сад.