— Как иначе? Это Англия! — Зальцберг оказалась совершенно покорена.
— Золотой век, как Уэллс его называет. Вначале попаданец счёл, будто оказался в коммунизме, но при ближайшем рассмотрении обнаружил, что это, скорее, социализм.
— Коммунизм в Британии не наступил? — хрюкнул Воглев.
— Судя по рассказу хронопланиста, имел место социализм английской закваски.
— Через восемьсот тысяч лет… Крепка была королевская власть!
— Продолжайте, Ропшин, не обращайте внимания, — ввернула Ада. — Такая придирчивость у Антона от сидячего образа жизни. Подвижные люди менее косные.
Она делала всё, чтобы ужалить Воглева.
— Так вот, про верхних, — от этих слов Воглев насторожился. — Эти люди, которых встретил английский попаданец, были во всём как дети. Они не отличались умом, у них не было сострадания к ближнему, они даже не ведали, откуда берётся их вегетарианская еда на столе и одежда.
— Прямо как наши либералы, — Воглев хмыкнул.
Савинков счёл необходимым прояснить:
— Они называли себя «элои».
— Что? Элои? От Элохим? — встрепенулась Зальцберг.
— Просто элои.
— Евреи?
— Нет, элои — это англичане. И были морлоки.
— Евреи?!
— Морлоки тоже англичане, только другой породы, — терпеливо пояснил Савинков. — Это были британские рабочие, которые жили под землёй. Там у них имелись цеха и машины. Нижние производили для верхних вещи, по ночам собирали плоды и подкидывали во дворцы, стоящие по всему Лондону.
— А верхние что делали? — заинтересовался Воглев.
— Верхние наслаждались бытием. Купались в неге и роскоши.
— И вы называете это социализмом? — воскликнула Ада.
— Типичная аристократия, — добавил Воглев.
Графиня Морозова-Высоцкая многозначительно улыбнулась, поставила на скатерть согнутую в локте ручку и оперлась подбородком на тыльную сторону кисти в позе благостного предвкушения.
— Такова была выродившаяся британская аристократия, изнеженная, глупая, слабая, — продолжил Савинков. — Уэллс утверждает, что лишь от грубости нашего века, управляемого физической силою, происходят мужественность и женственность, необходимые для укрепления семейных уз. У лондонских элоев и семьи-то, в распространённом понимании, не было, сплошной промискуитет. В Лондоне того года от Рождества Христова не оказалось ни религии, ни верховной власти, ни аппарата принуждения. Всем управляла добрая воля. Своего рода утопический Эдем.
— Бред! — сказал Воглев.
— Зачем тогда на них работали… нижние? — удивилась Ада.
— Согласно инстинктивной привычке. Она сформировалась за прошедшее время. Уэллс объясняет это на примере пролетариата Уэст-Энда, который и в наши дни не видит солнца, всю жизнь проводя в фабрично-заводских катакомбах. Сложившийся порядок привёл к полнейшему разделению англичан на верхних и нижних. Обе породы существовали бок о бок, не смешиваясь и не задумываясь о причинах и следствиях, будто зверьки. Положение устраивало всех.
— Не верю! — воскликнула Ада.
— Вековая стабильность приводит к слабости, утверждает Герберт Уэллс, — пожал плечами революционер. — Морлоки в подземельях дожили до того, что боялись света дня. По ночам они поднимались на поверхность, как вороватые слуги прокрадывались во дворцы, мыли посуду, оставляли еду а, уходя, прихватывали с собой немного сонных элоев.
— Зачем? — удивилась Ада.
— Лондонский пролетариат удовлетворял свои вкусы плотью аристократии. Нижние ели верхних.
— Так! — Воглев смачно опустил кулак возле тарелки, которая подпрыгнула и трагически звякнула.
— Не верю! — горячо повторила Ада. — Ни во что не поверю. Что ж это за люди-то такие?
— Англичане…
— Вот это по-нашему, — одобрил Воглев. — Пусть знают, на что способен рабочий класс.
— И это всё? — упавшим голосом спросила Зальцберг.
— Вам мало?
— Мне? — ответила вопросом на вопрос Ада. — А англичанам мало? Уэллсу мало?
— Уэллсу достаточно.
— Отвратительно, — передёрнула плечами барышня из Питера, впечатлённая пересказом «Хроноплана» сбежавшим из ссылки агитатором.
— Такова природа британского писателя. Грубость примитивного века препятствует вырождению.
— Писатель Уэллс ничего не смыслит в социализме, — с достоинством заявила Зальцберг. — Я и то лучше понимаю, что сознательный рабочий-социалист ни за что бы не стал прокрадываться в чьи-то дворцы по ночам, а пришёл бы с винтовкой и занял по праву. Уэллс описывает анархию чистой воды, без государства, без власти. Две породы людей, живущих инстинктами…
— Это английский социализм, — напомнил Савинков.
— Не верю. Надо не так. Надо бороться за права рабочего класса. Тогда пролетариату не придётся есть эксплуататоров. Если свергнуть угнетателей и утвердить гегемонию пролетариата, не будет эксплуататоров и не придётся никого есть.
— Пролетариат Уэст-Энда решил иначе, — неожиданно зло сказал Воглев.
— Что ж, если на то воля Уэллса, — пожал плечами Савинков, понимая, что смотрится несуразно, но желая сгладить ситуацию. — В Великобритании его фантазии обрели значительную популярность, но это вовсе не значит, что они всецело применимы к России, да и вообще носят возможность воплощения где бы то ни было. Некоторые властители дум, оказавшись увенчаны лаврами, разлюбливают думать и предпочитают мечтать.
— Ропшин, признайтесь, что вещицу «Хроноплан» вы только что выдумали? — проворковала Ада Зальцберг.
«Мягко стелет, да жёстко будет спать», — приготовился тот.
— Мне Ежов о вас рассказывал, ха-ха-ха-ха! — Ада засмеялась, запрокидывая голову.
Почему-то при упоминании Ежова стремительно мрачнел Воглев. «О ней и о Вульфе, — сообразил Савинков. — Определённо, влюблён».
— Что же, позвольте узнать?
— Что вы хороший товарищ и никакущий писатель.
Услышав типично ежовское словцо, Савинков безоглядно поверил ей.
— Никакущенький. «Хроноплан» про попаданца вы сотворить не смогли бы. Потому я вас не осуждаю.
«Он разболтал про ссылку и побег? — Савинков беспокойно бегал глазами по мелким предметам, опасаясь смотреть Аде в лицо, чтобы не выдать волнения. — Рассказал или нет?» Но расспрашивать было неуместно, чтобы не раскрывать тем самым тайну, и выяснение пришлось отложить до встречи с Ежовым.
— Да-с, не Уэллс, — признал Савинков.
— Не думайте, я не со зла, — подарила улыбку Ада, демонстративно игнорируя Воглева, который сидел как оплёванный. — Просто есть человечину и запивать её кровью, как это делали морлоки, нормальным людям в голову не придёт, ведь так?
— Это должно быть противно самой гуманистической природе человека, — согласился Савинков.
— Пусть даже это подаётся под видом белого хлеба и красного вина.
«Вот куда ты клонишь, голубушка», — Савинков относился к атеистам с той большей неприязнью, поскольку считал отринувших самое святое также не лишёнными возможности предать и его лично в руки полиции, случись им необходимость отречься.
— Церковь полезна, — он старался говорить с атеисткой на языке прагматизма. — Она соединяет разрозненные народы в единое царство во Христе.
— Бывала я в храмах, — тоном видавшего виды человека заявила Зальцберг. — В православном, и в лютеранском, и в католическом. Их в Питере на каждом углу понапихано. В них нет жизни. Какие-то снулые попы, прихожане с постными лицами, все эти христосы на крестосах пучками свисают, свечки чадят. Взяла бы эту погань и выкинула, а взамест завезла книжек и устроила публичную библиотеку.
— Вы так яростно выражаете протест, что в нём чувствуется скрытая симпатия, — контратаковал Савинков, пережив этот накат ада.
Зальцберг вспыхнула.
— Кто? Я? Симпатизирую? Да что вы говорите! — она всплеснула руками.
— Сейчас не каменный век, чтобы поклоняться идолам, — встрял Воглев, тщась из последних сил угодить своей пассии.
Ада Зальцберг презрительно и самодовольно посмотрела на него.
— А ты кому служишь?
— Я служу делу народного освобождения, — отрапортовал Воглев и потупился.
— Что-то не заметила! — Ада вскинула голову, сощурила глаза и облила презрительным взглядом из щёлочек. — Ты сидишь и ничего не делаешь, а мы придём и поставим на Красной площади бронзовый памятник Наполеону!
Брови графини взлетели в стороны и вверх, но сама она не проронила ни звука.
— Кому? — изумился Савинков.
— Наполеону Буонапарте!
— Зачем?
— Чтобы ходили каяться! Чтобы помнили вину перед французским народом. В то время, как во Франции была и Парижская коммуна, и Термидор, и Восемнадцатое брюмера, и Генеральные Штаты, и Директория, Россия не вылезала из болота монархии. Русский народ надо встряхнуть! Иначе вместо Парижской коммуны в России наступит английский социализм с вырождением и морлоками. Милосердие — тормоз прогресса!
У Савинкова бешено застучало сердце. Ада Зальцберг была прекрасным агитатором. Ему пришла в голову идея.
— Ведь верно, Наполеон! — впервые с вологодского поезда он ощущал такой подъём и скорость движения мысли. — Поставить памятник Буонапарту за казённый счёт на Красной площади, да чтобы при открытии присутствовали министры. Нет лучше способа рассорить единый народ, чем заставлять его мириться с очевидным врагом. При этом следует каждый год проводить шутовские баталии на Бородинском поле, с ряжеными под русских и французов, чтобы раскол определился вернее.
— Право же, русский народ такого обращения не заслужил, — сказала графиня.
— Пока народ не передерётся сам с собой по-настоящему, иное общество в России построить невозможно, — стояла на своём Зальцберг.
Савинков был осенён светом истины, исходившим из барышни-агитатора.
— Нам дана власть — острый меч, — сказал Савинков, скулы его покраснели.
«Хорош!» — судя по вспыхнувшим глазам, подумала Зальцберг.
— Мне было бы стыдно жить без борьбы, — сказала она.
— И всё? — спросил Савинков.
— Разве этого мало?
— Хэх, — откашлялся Воглев. — Больше… Ада, — в глазах его загорелись огоньки подозрительности. — Надо не болтать, а делать, чтобы такого не вышло.