— Короче, — резко сказал Воглев.
— Я зазевался. Но не нашумел, чтобы не нарушать конспирацию.
Финн и троглодит переглянулись.
— Опять кабак дрозда давала, — прокомментировал Юсси.
— Похряли, — рыкнул Воглев и, не оглядываясь, двинулся к калитке, увлекая товарищей.
— Куда вы?
Воглев резко остановился напротив него и заявил, вынося суждение непререкаемым тоном:
— Вас побили.
— Но…
— Революционеров бить нельзя, — он сверкнул глазами. — Оборванцы испытывают нас на прочность. Хотят проверить, насколько мы крепкие. Если ответки сразу не будет, то они к нам на дачу рано или поздно залезут, а это конец ячейке и всей нашей работе. Так что лучше пусть умоются кровью, прежде чем допустят мысль нарушить нашу конспирацию!
И споро ринулся на бой, а Юсси, прихватив с дровяника умеренной толщины полено, пошёл следом, помахивая и беспечно посвистывая.
— Их там много, — попытался остановить товарищей Савинков, на что Воглев ответил:
— Они привыкли нас бояться.
«Вот и сладь с таким», — подумал правозащитник.
Борцы за народное счастье приближались к вертепу алкоголизма, откуда на них обратили своё мутное внимание завсегдатаи, но повели себя странно — некоторые пустились наутёк.
— Пусть и ва-ас теперь сна-ают, — протянул Юсси.
— Внутрь не заходим, — не сбавляя шаг, бросил Воглев. — Чтоб не было погрома и жалоб в полицию.
— Не лютуйте над угнетёнными, — ляпнул Савинков, которому в подобных акциях участвовать не доводилось. — Им и так тяжко.
На что Воглев, имеющий опыт прямого действия, возразил:
— Чем народ угнетённее, тем сильней его надо бить, чтобы проняло. Работяги, как скот, не чувствуют.
«Быдло», — по-польски подумал Савинков.
Далеко не все пьяницы, слоняющиеся возле чёрного трактира, смекнули, что пришли бить их всех без разбора, а потом стало поздно.
Юсси, по-прежнему насвистывая, ускорил шаг и вырвался вперёд. Ему заступил дорогу могучий пропойца, по виду не дурак подраться, но Юсси чётким движением, как привык колоть дрова, рубанул его по темени поленом. Хряпнуло. У жертвы подогнулись колени.
Воглев нацелился на стоящих у трактира фабричных, разогнался и влетел в их опешившую шарагу, махая кулаками как мельница. Бил с плеча, не подгибая локтя. Одного удара было достаточно, чтобы свалить наземь. Работяги шарахнулись, но не все ушли от его длинных рук. Лишь самый вёрткий бросился в контратаку и съездил Воглеву по скуле, но был сбит с ног и затоптан.
На Савинкова бросился люмпен, нечленораздельно ревя. Отважный агитатор прянул в сторону, правой ударил крюком в пузо, с левой добавил леща. Краем глаза заметил движение позади, обернулся. Заросшее диким волосом существо в исподнем шло на него, протянув когтистые лапы, и почти дотянулось. Савинков отскочил, но неудачно, поскользнулся в слякоти и едва не упал. Пьянчуга в белье, словно ничего не видя, повёл носом, сменил курс и дотянулся. Савинков врезал по щеке, но тот лишь замычал. Толстые ногти с чёрной угольной каймой вцепились в пиджак. Тогда Савинков с разворота врезал левым локтем в челюсть. Челюсть хрустнула. Косматый обиженно мявкнул, но как будто ничего не почувствовал и другой рукой сгрёб Савинкова за лицо, норовя притянуть и укусить.
— Н-на! — могучий удар в рёбра оторвал его от добычи. Воглев бил совершенно бесчувственного колдыря, приговаривая: — Знай Озерки, сука! — Тот, наконец, рухнул в притрактирную лужу и погряз в ней.
«Если чернь смешать с назёмом, получится однородная масса», — отметил Савинков краем ошалелого сознания.
Он стоял, переводя дыхание, в то время как Воглев поспешил отоварить другого забулдыгу, подошедшего, качаясь, чтобы вмешаться в драку. А потом набросился на остальных, пьяных до того, что они уже не могли схватиться с ним, а лишь ползли, протягивая руки.
Юсси же далеко продвинулся по Большой Озёрной, умело орудуя поленом, пока оно не сломалось и половинка не отлетела высоко от чьего-то кумпола, напоследок блеснув в лучах заходящего солнца.
И тогда Юсси заработал голыми руками.
— Перкеле! Хирвенпаска! Понаехали! — горячился финн, распашистыми движениями человека, привыкшего к крестьянскому труду, кидая в цель кулаки.
Воглев погнался за двумя фабричными в запорошенных извёсткой пиджаках, должно быть, с камнерезной Томсена. Догнал, свалил.
На том и кончилось.
«Сходил в народ», — подумал Савинков.
Ему по-настоящему захотелось узнать, чего желал в рецензии Горький.
Революционер полной грудью втянул воздух Большой Озёрной улицы с запахом пивной мочи, сосен, пота и крови, и широко улыбнулся.
Драка с рабочими выбила жажду бороться за их права лучше проповеди Брешко-Брешковской.
— Правда, товарищи, — объявил он, когда революционеры сошлись. — Что-то пришлёпнула меня ссылка. Раньше ведь таким робким не был. Я в семье с братьями рос.
— Проклятый царизм! — молвил Воглев.
Подпольщики зашли в винную лавку. Взяли бутылку водки «Двойной штандарт» с перекрещенными знамёнами на этикетке. Возвращались на дачу как победители. Из-за занавесочек на них томно взирали супруги мелких чиновников и мещанки.
— Честное слово, натуральное избиение ходячих мертвецов, — признался Савинков, испытывая двойственное чувство от пережитого.
— Это Пи-итер, привыка-айте, — утешил Юсси.
Сели на кухне. Марья выставила плошку солёных огурцов. Охотно выпила с ними рюмку, но не проронила ни слова. Воглев же разговорился, выпустив пар в драке.
— Приношу извинение за своё неровное поведение сегодня утром, — пробурчал он, отведя взгляд. — Со мной бывает.
— Ничего-ничего, — ответил Савинков. — Не берите в голову.
Воглев поднял взгляд и проникновенно сказал:
— В общем, она меня сагитировала. Принял я решение продолжить наши с Николаем Ивановичем опыты, но уже на себе самом. Сразу после завтрака я спустился в подвал и обсудил этот вопрос с Николаем Ивановичем. Будем ставить главный опыт на мне. Кибальчич — это голова!
Не найдя доводов оспорить столь очевидное утверждение, Савинков уточнил, переждав:
— О чём вы?
— О кошках, — невпопад сказал Воглев, патологически скрывая то, о чём желал поведать собеседнику, но не мог по причине природной подозрительности. — Сколько их передохло, не счесть! Но человек не кошка. Человек покрепче любой скотины будет. Я выдюжу. Я всё сдюжу…
Алкоголь накрыл его. Троглодит вновь уставился в стол замершим взглядом и только вздыхал.
Юсси щекотал подхихикивающую Марью и что-то шептал ей на ушко.
— Так вы из-за неё? — ощущая всю деликатность момента, тактично поинтересовался Савинков.
— Люблю её, Аду, и никуда не могу от этого деться, — грустно ответил Воглев, разглядывая огуречную плошку. — А она пользуется этим и дразнит меня. Что делать?
— Не обращайте внимания.
— Давно пытаюсь, но не могу. Вот я и решил.
— Что решили?
— Исчезнуть. Стать никем. Я всегда был никем, всю жизнь. С самого детства. Я незаконнорожденный. Меня не замечали. Я из училища был отчислен, потому что мою фамилию забыли внести в списки на следующий семестр. Меня не допустили до занятий и потом обратным числом вытурили. Как бы за неуспеваемость…
— И вы ушли в революцию?
— Аполлинария Львовна пригласила меня жить, — Воглев опрокинул последнюю рюмку, замолчал и раскис.
Юсси, приобняв Марью, ушёл с ней во флигель для прислуги.
Тем и кончился вечер.
16. QUID PRO QUO
Савинков тяжело расставался с похмельем. Снилась какая-то гадость: черти, духи, вологодская пересылка, запутанные многоходовочки в транзитной камере, интриги воров и сцена опускания Бешеного, в которой вынуждены были принять участие все политические. Утром, ощупав перед зеркалом опухшее лицо, он понял, что хмель изошёл.
Первым делом Савинков наказал Марье нагреть воды. До зуда по всей шкуре хотелось залезть в лохань и смыть пот давешних похождений. Он курил возле крыльца, когда скрипнула дверь, на веранде протряслась за кисейной занавесью дамская голова и на улицу вышла Аполлинария Львовна. Савинков приветствовал её весьма учтиво, галантно перевернув папироску в кулак таким образом, что сделалось совсем незаметно. Он был удивлён столь ранним её появлением и ожидал нагоняя. Было известно, что графиня временами капризничает, а в один прекрасный день категорически перестала выносить табачный дым. И хотя последнее продлилось недолго, впечатление у всех оставило.
— Ада для Антона — настоящее стихийное бедствие, — начала Аполлинария Львовна тоном опечаленной матери.
Савинков заметил, что ночью она не сомкнула глаз.
— Принципиальная девица, — продолжила графиня Морозова-Высоцкая. — Мы рассматривали её кандидатуру для посвящения. Если бы не их тесная связь с Ежовым, она давно была бы принята в число тех, кого бедняга Вульф с присущей ему вульгарностью именует «нижними».
— А что бедняга Ежов?
— Лучше найти другого, — отринула его кандидатуру графиня.
— Не доверяете Вульфу? — прищурился революционер. Пальцы у него вовсю припекало.
— Он скоморох. Представитель, так сказать, моральных меньшинств, с которыми можно дружить, но с которыми не следует работать.
— На момент нашего расставания он щепетильностью не отличался, — Савинков замялся, но тут же отрекомендовал. — Однако человек был неплохой.
Аполлинария Львовна его уверенности не разделяла.
— Он и сейчас, к сожалению, великовозрастный озорник. Печально, Борис Викторович, — со скорбью заметила графиня. — Дружественный инициативный глупец опаснее умного врага. В последнем хотя бы способна пробудиться жалость. Ежов разболтает ненарочно и даже не огорчится потом, потому что неспособен испытывать глубокие чувства, но быстро забудет, ибо у дураков короткая память.
— Полагаете, он может оказаться сотрудником охранки?
— Сотрудником? Навряд ли. Болтуном? Скорее всего. У вас из кулака идёт дым.
Савинков наконец-то избавился от окурка, метнул под ноги и раздавил каблуком.