— А как вы восстановите честь, если обнаружится бездоказательность предъявленного вами обвинения?
— Тогда застрелюсь я, — спокойно ответил Анненский.
Несколько долгих мгновений, разделяемых щёлканьем часов, жандармы в упор смотрели друг на друга.
— Решайтесь, корнэт.
— Я не брал, — выплюнул Ногинский.
— Что ж, — произнёс Анненский с напускным сожалением. — Поехали в Департамент.
Корнет торопливо вытащил из кармана пачку ассигнаций.
«C'est monstrueux», — подумал Анненский.
Теперь у корнета обратного хода не было. Он мог изловчиться и выкинуть деньги по дороге, но проявил трусость, глупость и отсутствие увёртливости, совершенно непростительные в понимании знаменитого сыщика для продолжения совместной оперативной работы. От такого сослуживца Александр Павлович намеревался быстро избавиться.
— Зачем вы взяли? Вы же не нуждаетесь, — с мягкой укоризной вопросил он. — Не устояли или у вас есть карточные долги?
— Нет у меня долгов, — тихо промолвил корнет.
— Тогда вам не место в наших рядах.
— Что же теперь делать?
— Путей выхода из афедрона немного. Грязны все, — Анненский буравил взглядом побледневшее от испуга лицо. — Раз вы там очутились, выбирайтесь.
— Каким же образом? — тупо спросил корнет.
— Можно через голову. Честь офицера предполагает сохранение своё путём выстрела в висок.
Корнет гулко сглотнул.
Александр Павлович недовольно, свирепо, но в то же время грустно и с пренебрежением посмотрел на него и продолжил:
— Как средство избегнуть этого печального способа, могу предложить вам другой путь.
— Через что? — голос корнета дрогнул.
— Подайте рапорт о переводе в Кострому.
«Из столицы?!» — прочёл он во взгляде Ногинского и прикончил виновника, чтобы у того не возникало впредь подобных мыслей:
— Это в лучшем случае, которого, между нами говоря, может и не представиться.
— А есть другие пути из афедрона?
— В Крыжополь или в Бобруйск. Но лично я предпочёл бы им выстрел в сердце.
Из парадного подъезда доходного дома на Малом проспекте вышли и сели в экипаж дюжий вахмистр с тяжёлым саквояжем, хищный сыщик в штатском и бледный призрак жандармского корнета. Слуга сел рядом с хозяином, а дискредитированный Ногинский поместился в уголке сиденья напротив. Филер, выступавший за кучера, шевельнул поводьями. Коляска тронулась и постучала по мостовой на Фонтанку.
Только что по причине деятельности одинокой обеспеченной женщины петербургскому отделению Особого корпуса жандармов был нанесён кадровый ущерб.
20. НОЧЬ НА ПЕСКАХ
Савинков поклялся не ходить к жене, однако не зарекался с нею видеться.
Чем более отдалялся он от Озерков, тем меньше оставалось в нём робкого юриста, притеснённого полицейским преследованием, пуганного притязаниями пьяных пролетариев, позже подавленных побоями пары приятелей (пусть после победы правозащитника попустило, первый перевес пошёл прахом). Город давал ему силу. Силу эту Савинков преобразовывал в гонор.
Встреча с учителем была значимым успехом, и революционер намеревался не останавливаться.
Флигель, в котором снимал угол Збигнев Пшездецкий, располагался во дворах квартала Конной улицы и Перекупного переулка. Напротив стоял Александровский рынок, при скобяной лавке которого подвизался товарищ.
Савинков занял позицию напротив известного ему окна на втором этаже, в котором оказалась раскрыта форточка, и принялся выкликать слесаря самым зычным образом. Не докричавшись, Савинков отыскал камешек и запустил в окно. Стекло пересекла трещина.
— Ты решил постучать мне в окошко? — на плечо легла тяжёлая трудовая длань.
Тело помнило давешнюю стычку возле чёрного трактира. Савинков сноровисто отпрыгнул и развернулся.
— А ты, пуганый.
— Збышек! — с облегчением воскликнул беглый ссыльный.
— Борислав! — обрадовался в свою очередь арендатор треснувшего окна.
Друзья обнялись и расцеловались в обе щеки по польскому обычаю.
Тут же взяли в бакалейной кольцо краковской и полуштоф посольской, а также полдюжины баварского. Поднялись в дом. Комнатка слесаря Пшездецкого была обставлена не столько скудно, сколько дурно. Железная кровать у стены, напротив стол со стулом, полукреслом и табуреткой. Савинков отметил, что обстановка подобрана даже не у захудалых мебельщиков, а со свалки и успешно починена своими руками. Он успел позабыть, как живут его старые товарищи по борьбе за права рабочего класса.
Солнце со двора подкрашивало закатным светом драные обои. Вырезанные из «Нивы» картинки англо-трансваальской войны залепляли самые неприглядные места. В углу висел тёмный образ, вместо ризы обложенный паутиной, под ним лампадка без огня. Савинков переложил в левую руку колбасу и перекрестился.
Для разминки открыли пивка.
— Слушай! — Пшездецкий всплеснул руками. — А курить-то мы не взяли.
Стесняясь собственной бедности, Савинков достал помятую пачку, вытряхнул папироску.
— Угощайся.
Пшездецкий закурил, посмотрел на друга, усмехнулся.
— Экий ты, брат. Дай-ка, я тебе портсигар подарю.
Он улыбнулся Савинкову и тот улыбнулся в ответ.
— Не стоит беспокойства… — правозащитника как из душа Шарко окатило совестливой застенчивостью: так проявляла себя глубоко заложенная, настолько глубоко, что сразу и не дороешься, интеллигентность.
Однако слесарь, донельзя обрадованный встречей с компатриотом, твёрдо намерился одарить его по случаю столь знаменательного события, как внезапное возвращение из мест не столь отдалённых. Пшездецкий опустился на корточки возле кровати, откинул покрывало и выволок железный ящик с ручками по бокам, слегка помятый, некрашеный, но протёртый от ржавчины масляной тряпкой. Снял с шеи ключик, открыл замок и откинул крышку. Тускло блеснула серая инструментальная сталь. Слесарь порылся в своих сокровищах, вытащил портсигар, протёр о штаны, пружинисто поднялся и положил на скатерть.
— Презент!
На крышке плоской латунной коробочки были выбиты геометрические фигуры. Треугольник, в нём круг, в кругу вертикальная линия. Одна из тех незамысловатых поделок, что клепала артель братьев Певереллов у Троицкого моста.
— Dziekuje bardzo, — Савинкову давно ничего не дарили, от смущения он перешёл на польский.
— Кури на здоровье, — пожелал Пшездецкий.
Савинков надавил на защёлку, раскрыл портсигар, подул в его блестящее нутро. Переложил оставшиеся папиросы. Слесарь тем временем налил водки.
Выпили.
— К нам какими ветрами? — отдуваясь, он вытирал усы.
Кинув в рот ломтик краковской, Савинков оглядел комнату слесаря, собираясь с мыслями, и рассказал, как бежал из ссылки, что единственная дорога, указанная Брешко-Брешковской, привела его вместо заграницы в Озерки, где он встретил Ежова и увяз в дачном болоте.
— А-а, этот бесёнок Вульф, — процедил Пшездецкий.
— Что с ним не так? — заострился Савинков.
— Возникло подозрение, что он платный доносчик охранки.
— Ежов человек несдержанный и неврастенический, — Савинков говорил осторожно, ибо возможный навет воспринимал с арестантским недоверием. — Трудно предполагать, что он по природе своей ни разу не коснулся темы нашего «Союза» в разговоре с посторонними. Сболтнул у себя в редакции, а кто-то передал охранке. Товарищ же он проверенный.
— Товарищ не есть друг, — сказал мнительный слесарь, позванивая водочным горлышком по краю стакана. — Он ипокрит великий и гроб повапленный, а вы там ему доверяли. Напрасно доверяли.
Опрокинули без тоста. Оба о чём-то думали, молчали, скрывая в возникшей паузе неприглядные мысли. Наконец, Пшездецкий крякнул и нашёлся, на что сменить тему.
— Страшно в крепости? — с сочувствием испросил он.
Савинков вспомнил Трубецкой бастион и поёжился.
— Неприятно. А в ссылке мне даже поначалу нравилась мещанская жизнь со своими маленькими заботами и крошечными радостями. Вера с детьми приехала, я нашёл место в присутствии. Обустроились как-то. Хотя…
Выпили за мимолётные радости жизни. Савинков помнил, что у Пшездецкого между рюмками муха не должна пролететь. Так и осталось с прежних дней. Через полчаса грусть как рукой сняло. Друзья сидели, пригнувшись друг к другу, стаканы в кулаках сталкивались краями, их огненное содержимое перетекало в лужёные глотки борцов с режимом. Посмеиваясь, слесарь вопрошал, наливаясь краской:
— Почему убежал, не понравилось?
— Не хо-ро-шая там жизнь! Не хо-ро-шая! — долбил Савинков, сердясь после водки.
— Что так?
— Скучно, денег нет, дела нет. Люди много болтают и несут чушь. Чего там сидеть-высиживать?
— А я после арестов поменял мировосприятие. Ушёл с завода в скобяную лавку. Знаешь, на рынке спокойней. Там я понял, что счастье — это когда тебя не замечают. Живёшь потихоньку, ни у кого к тебе никаких вопросов. Благодать! Что ещё нужно человеку?
Пшездецкий схватил стакан с пивом, осушил долгими глотками, выдохнул, стукнул донышком по столу, потёр руки о колени, проницательно заглянул Савинкову в глаза, сощурился.
— Какое до меня дело есть? — сказал он. — Знаю, что есть, выкладывай.
— Ближе к делу, говоришь?
— Так.
— Мне поручено сделать тебе предложение технической работы с проживанием на даче в Озерках.
— Револьверы точить? — с разочарованием спросил Пшездецкий, отваливаясь на спинку стула.
— Без криминала, — поспешно заверил Савинков. — Всего-то приглядывать за паровой машиной и чинить, что понадобится. Нужен мастер с руками, а то у нас всё больше мастера языками чесать.
Пшездецкий крепко потёр затылок.
— Прямо вот так сразу не могу дать ответ.
Савинков видел, что товарищ колеблется от желания отказаться к стремлению спустить с лестницы возможного провокатора. Чтобы перевести ход мысли слесаря с холостого на полезный, юрист зашёл с другого бока.
— Вот чего я хотел попросить у тебя, Збышек, — он вздохнул, собираясь с силами. — Для того к тебе шёл. Ты не мог бы пригласить сюда Веру? Она должна быть уже в Петербурге — что ей с детьми в Вологде сидеть, — и живёт у мамы.