вы просто не поверите, но все эти откровения исчезнут, как плевок в луже, если не применять их на практике. Я познал душу криминала, проник в его суть. Открою вам истину, дорогой Порфирий Петрович, контингент везде один и тот же. Психология апашей не отличается от умонастроений петербургских жиганов. Их короткие во всех смыслах головы, в которых претворяются всяческие чудовищные вещи, либо подразумеваются чудовищные вещи, неспособны породить ничего действительно великого. Масштабы у людей, примкнувших к цивилизации, и людей, избравших первобытную жизнь, абсолютно разные. Они сошли к скотству и тем умалили своё человеческое естество, но искра созидания тлеет в них. Отрицая добродетели нашего мира, преступники тщатся создать свой и неизменно терпят фиаско. Эта изначально присущая им безблагодатность как раз и толкает обделённых субъектов на совершение кошмарных злодеяний.
Порфирий Петрович поднял глаза к потолку, будто бы ища в горних высях силы небесные, затем посмотрел на ротмистра и сказал:
— Первые апостолы были такими же. Они создали религию из страха и нужды и внедрили её в души плебеев через наивность и доверчивость, а в души патрициев — через жадность и цинизм. Гонимые римскими властями, действуя тайком, они создали свою вселенную, которая исказила и преобразила античный мир в тот, где мы живём сейчас, с нигилизмом и апашами. Потайная вселенная уголовных и политических маргиналов бродит как закваска. Когда-нибудь она выплеснется вовне и разъест всё вокруг своим ядовитым влиянием, словно серная кислота, и изменит общество.
Анненский замер, сражённый заключением мэтра.
— Вы хотите сказать, что нигилисты рано или поздно построят на месте России своё государство? — он вскинул брови. — Но это же нонсенс!
Порфирий Петрович по-стариковски мудро улыбнулся.
— Тщетно отрицать очевидное. Настоящий нигилист, которого недоглядели в Департаменте полиции, есть вы, сударь.
Анненский воткнул острую рябчиковую кость в омертвевший рябчиковый глаз, показывая, что сделает с нигилистом, если последний осмелится оказать сопротивление при задержании, и ничего не сказал.
Официанты подали четвёртую перемену блюд, после которой Порфирий Петрович закурил большую толстую сигару и мечтательным тоном поинтересовался:
— Вы знаете, Александр Павлович, что протоколы имеют изнаночную сторону? Полагаю, в папке с делом Раскольника подшито уже всё годное для его поимки. Сумасшедший потомок Радиона Романовича поставил последний штрих в достаточных материалах уголовного дела.
Анненский пожал плечами и отчерпнул от сочной спелой груши серебряной ложечкой.
— Буду анализировать тех, кого он назвал, — кротко молвил жандарм, отправляя медовую мякоть за частокол зубов.
В ответ донеслось:
— Смотрите установочные данные на тех, кого он не назвал. К примеру, первых жертв Раскольника — купца Гоца из паевого товарищества «Высоцкий и компания» и сторожа Гаврилова, зарубленных в доме пятьдесят девять на Невском, где снимали помещения под контору фирмачи. Тех из списка убиенных Раскольником, о которых Раскольников не сказал ни слова. Они — ключ к поимке настоящего маниака.
В этот сокровенный момент истины жандарм так вперился стеклистым взглядом своим в Порфирия Петровича, что с мэтра сыска сошёл хмель и он не замедлил продолжить:
— Если вы посмотрите на список жертв с обратной стороны, то увидите в нём немало лиц как женскаго, так и мужескаго пола, занимавшихся ростовщичеством, вне зависимости от основного рода деятельности. Даже учитель геометрии давал деньги под заклад. Если сравнить их убийства с датой выдачи паспорта Радиана, можно обнаружить, что все они произошли после его переезда в Санкт-Петербург и никак ранее. Раскольников убивал только процентщиков. Такова его преступная наклонность. К убийству процентщиков лежит его душа, а у Раскольника душа лежит к убийству крупных купцов-с, потому что купцы находятся в его потайной вселенной, — Порфирий Петрович хихикнул. — В потайной вселенной нашего сибирского гостя Радиана крупных купцов нет и быть не может. Мелкие ростовщики со дна общества, о которых он узнал из жизни в трущобах, суть обитатели его вселенной, которую он утаивает от нас, движимый стыдом и гордыней. Я навёл о них справки. Обо всех. Мне не приходится метаться от одного следствия к другому и заниматься оперативной работой, как вам-с. Я могу доискаться мелочей. Жертвы Радиана, все до единой, есть ничтожества петербургского дна. Сын каторжника и проститутки не выбирался за пределы своего круга.
22. ВЫСОЦКИЙ, ИЛИ ПРЕРВАННЫЙ ПОЛЁТ
Вера ушла на рассвете, и сразу вернулся Пшездецкий, будто следил за флигелем из укромного окна. Увидел разворошенную постель и беспорядок в комнате, развязно хмыкнул.
— Пообщались?
— Говорили о семейных ценностях.
— Вот зачем нужна жена, — слесарь глубоко втянул ноздрями атмосферу комнаты.
«Что он там унюхал?» — с неприязнью подумал Савинков, но от души поблагодарил:
— Признателен, брат, за встречу.
Пшездецкий лениво покивал.
— У меня для тебя есть ещё презент.
Он снова выволок из-под кровати железный ящик, откопал с самого дна кургузый «наган» с куцым стволом и сточенной рукоятью под совсем уж узкую ладонь. Дульный срез приходился на уровне шомпола.
— Офицерик в кабаке приспал, — сбивчиво пояснил Пшездецкий. — Я волыну запилил, чтоб в кармане удобно носить, и мушку обратно наживил.
— Мушку можно было не припаивать, — со знанием дела прокомментировал революционер. — Лишняя она.
— Вот, держи, с удачей! — напутствовал слесарь, вручая «наган». — Патронов семь штук, полный барабан. Тебе в твоём деле должно пригодиться.
— Даже номер стёр… — заметил Савинков, вертя револьвер по-всякому. Обточенный, он казался необычной детской игрушкой. Мизинец выпадал за край рукояти, а она ощутимо упиралась лишь куда-то в середину ладони.
— Чтобы фараонов на след не наводить. Пострелял, выкинул, и с концами.
— Отчего сейчас о нём вспомнил? — голос Савинкова изменился, когда в руках появилось оружие.
— Я понял, что ты не агент, когда ты попросил привести жену, потому что нуждаешься в утешении как настоящий беглец. Тебе верю, Вульфу — нет, и вообще никому в партии больше не верю.
— Идём со мной, Збышек, — предложил Савинков. — Нам сейчас остро необходим техник для важного дела. Партия тебе спасибо скажет.
— Что мне партия? — сказал как выплюнул Пшездецкий. — Я сам знаю, кого, когда и как.
Савинков усмехнулся с горькой иронией.
— Так ты стал анархистом-индивидуалистом?
— У меня десять фунтов динамита и очень хорошая память, — засопев, ответил Пшездецкий.
«Десять фунтов динамита», — сделал пометку в уме Савинков и насмешливо спросил, чтобы заставить Пшездецкого почувствовать свою неправоту и затем дать возможность загладить вину, пойдя на уступки:
— То есть ты теперь бомбист-одиночка? Партия тебе не рулевой, плывёшь один на льдине, куда хочу, туда и ворочу?
— Не хочу пропасть ни за грош, — слесарь был себе на уме. — Сдаст нас всех скопом товарищ Вульф или кто другой.
Агитатор понял, что завиноватить товарища не получится, надо менять подход, и взмолился:
— Збышек, мы на даче загибаемся без людей. До зарезу нужны техники. Помоги нам, а мы поможем тебе достать всех, кого ты захочешь. Намечается большая работа.
— Не возьмусь, — мотнул головой Пшездецкий, не раздумывая. — Я в отказе.
— Итак, нет? — заключил Савинков.
— Прости, брат, я лучше здесь пересижу.
— Не нужно говорить, что об этом ни слова?
— Само собой. Но если человек нужен, могу познакомить тебя с надёжным механиком.
— Кто он?
— Немец, из сочувствующих. Сам не лезет, тихий, но что надо сделать, сделает. Давай я тебя к нему отведу. Он сейчас без работы, доживает тут напротив и собирается подыскивать новый угол. Ему самая масть съехать на дачу.
Так как видеть немца в сложившихся обстоятельствах было для Савинкова безотлагательно важно, он попросил товарища тотчас же свести к нему на квартиру.
У крыльца флигеля Савинкова ждал сюрприз. В глаза бросилась необычайная картина — распростёршая крылья птица в луже крови. Ею оказался голубь, прибитый карандашом к песку. Возникло подозрение, что приходил учитель. Савинков представил, как он крадётся, согбенный, бледный при свете Луны, бородёнка и парусиновый пиджак развиваются по ветру, а в голове зреет замысел нового рассказа. Литератор Тетерников в эту ночь определённо переродился. Савинков не догадывался, как он их выследил, но было лестно сознавать своё влияние на петербургскую литературу.
Немец жил через двор напротив. Прошли через чёрный ход — здесь дверей не запирали, а шлындали вольно. «У нищих слуг нет и имущества нет, — подумал Савинков. — И терять им нечего».
В комнате на четыре угла, разгороженных шкапом и занавесочками, густо пахло луком, чесночным перегаром, квашеной капустой и перекисшим на теле тряпьём, составляющим убранство чернового рабочего. В этой юдоли дна Александровского рынка и гноил последние месяцы постель закосневший в оторванности Михель Кунц. Блеклый, стриженный, небритый, он сидел на ложе из стульев, досок и ветхого пальто, словно был приготовлен пуститься в путь. Вместо приветствия наклонился, вытянул из-под ног окованный железом сундучок.
— Я готов! — сказал он и уже был на ногах с поклажей в руке. — Идём.
Пустые стаканы на подоконнике и мерзавчики под стулом намекали, что ночью между ним и Пшездецким было договорено. И так как собранный вид немца, которому не терпелось покинуть убогое пристанище, внушил Савинкову уверенность, что дело политической борьбы оказалось на мази, он предпочёл возвратиться с добычей, а проверку кандидата предоставить основе ячейки и, вероятно, Юсси. Теперь Савинков не был уверен, что молчаливый чухонец занимает должность истопника и только.
Здравый смысл подсказывал, что если немцу ничего не объяснять сейчас, ему не придётся хранить тайну позднее, когда его кандидатура может по каким-либо причинам быть отвергнута. Савинков не стал расходовать лишних слов.