Вопреки опасениям, немец не упал в обморок и не бежал с криками ужаса. Графиня предупредила его, что в подвале находится живой человеческий препарат, результат удачного медицинского эксперимента. По соображениям морали он не может быть представлен на публике, а потому хранится в запаснике медицинского института за городом. Подготовленный Михель отнёсся к голове даже прохладнее, чем можно было ожидать. Он поздоровался с медицинским препаратом, как ему велели, из вежливости к хозяевам, будто с собакой или с маленьким ребёнком.
Теперь, когда назначение паровой машины и роль на даче прояснилась, Михель окончательно успокоился. Конспирация, вызванная врачебной этикой, устраивала больше, чем подпольное производство оружия.
Механик с детской любознательностью занялся освоением аппаратов жизнеобеспечения, которые с воодушевлением взялся показывать Воглев. Куда девалась его былая робость! Лицом к лицу с приборами диковатый технарь чувствовал себя в своей тарелке. Он мог бесстрашно выйти против толпы орущих защитников Вальцмана и стрелять в них до последнего патрона, но объясниться с барышней…
Михель быстро схватывал. Если надо было, уточнял на ломаном русском с примесью германских слов, которые Воглев понимал и сам временами отвечал на немецком.
— Дельного товарища привели, спасибо, Борис Викторович, — широкая улыбка воссияла на открытом лице, шестерёнки и провода заменяли инженеру-недоучке душу. — Будьте любезны, подежурьте в кочегарке. Мы с товарищем Михелем закончим монтаж и опробуем силовую установку, — он указал на толстые провода, которые вели к трубкам Гитторфа и Крукса, подвешенным к потолку вдоль столешницы. — Чтобы подать необходимую мощность, придётся подключить резервные аккумуляторные батареи. В том случае, если генератор электрического тока сгорит, придётся приводить в действие устройства жизнеобеспечения вручную до полного устранения неисправности, иначе Николай Иванович погибнет.
— Я готов рискнуть, — тихо прошипела голова. — Мне умирать не впервой.
Во дворе стучал топор, звенели разлетающиеся поленья. Савинков взялся таскать наколотые дрова. Юсси был после ночного штурма неразговорчив и только. По лицу финна было не понять, что творится у него внутри. На сердце же Савинкова лежал тяжкий, тёмный гнёт, необъятный и вязкий, который было ни сбросить, ни соскрести.
Юрист сел возле топки и глядел на огонь, подкидывая поленья, раздумывая, на что он годится и куда ведёт реальная революционная работа. Совсем не таким представлялось акционирование в ссылке, на диспутах с испробовавшими террорной работы народниками. Сейчас все последователи социально-революционного учения выглядели пустословными разговорщиками. Время, проведённое с ними, казалось потраченным зря.
Савинков положил руку на карман, ощупал надёжные выпуклости револьвера.
«Почему же я вчера не стрелял? — он уставился в пламя немигающими глазами. — Все мои отмазки про лампу и мешок — разговоры в пользу бедных. У меня не руки были заняты, а рука не поднялась. Но когда действительно понадобится, я снова струшу? Это тот самый слом, о котором говорили нерешившиеся бомбисты? Нет! В следующий раз я выстрелю. Обязательно выстрелю. Пусть даже душу свою погублю. Если я не выстрелю, я дело погублю, а, значит, себя. Кто потеряет душу свою ради дела, тот обретёт её. Террор, только террор!»
Вечером Марья принесла от аптекаря бутыль с заказанным снадобьем. Воглев заторопился.
— Давайте действовать, пока раствор свеж, — нигилист сам решал, когда принести себя в жертву.
Ячейка «Бесы» спустилась в подземную лабораторию, оставив Юсси у паровой машины, а Марью в доме — отшивать незваных гостей. Михель был приставлен к силовому щиту — следить за подачей тока. В глотку Кибальчича подали воздух, чтобы он мог руководить процессом. Аполлинария Львовна взяла на себя обязанности медицинской сестры, а Савинков остался на подхвате.
Воглев принялся раздеваться, испытывая исключительную неловкость. Обнажаться пред Аполлинарией Львовной было практически невыносимо. Когда он стянул исподнюю рубаху, обнаружилось, что торс троглодита покрыт вьющейся шерстью, какую можно наблюдать у крупных обезьян или вероятно допустить у первобытных зверолюдей, чьё существование признаёт антихристианская наука.
Савинков содрогнулся, когда Воглев дотронулся до завязок кальсон, однако положение спас Кибальчич.
— Излучение воздействует на неживую ткань, — громовым голосом упредил Николай Иванович шокирующий поступок, и все вздохнули с облегчением, а Воглев полез на операционный стол.
Козлы заскрипели. Столешница закачалась, но выдержала. Нигилист утвердился на ней, вытянулся и смежил веки.
— Впрыскивайте обесцвечивающий раствор в вену, — взял на себя руководство Кибальчич, который натренировался на кошках.
Графиня раскрыла докторский саквояж, достала жестяную коробочку, сняла крышку. На вате лежал собранный шприц.
— Минуточку, — она навинтила иглу, набрала из бутыли жидкости, прозрачной как горный хрусталь, перевернула шприц, выпустила воздух и излишек раствора.
— Ну же! — угрюмо и резко поторопил Воглев.
— Минуточку, — повторила графиня. — Борис Викторович, перетяните руку выше локтя.
Когда Савинков закрепил жгут, Воглев несколько раз энергично сжал кулак. На локтевом сгибе вздулись толстые вены. Аполлинария Львовна быстро, но бережно ввела иглу, потянула поршень. В стеклянном цилиндре заклубилось красное облачко.
От вида крови Савинкова неожиданно замутило. Он перевёл взгляд на мохнатый живот троглодита, но созерцать его было ещё тошнотнее. Вдобавок, явилось чувство стыда, а ведь начинающий террорист совсем недавно поклялся не проявлять малодушия! Когда он вернул взор, Аполлинария Львовна давила на поршень, и кровь ушла обратно в вену.
— Жжёт, — Воглев вздрогнул.
— Вы были предупреждены, — бесстрастно ответила графиня, чтобы успокоить пациента. Она опустошила шприц, выдернула иглу.
Воглев заскрипел зубами и выгнулся.
— Ай, как жжёт!
— Колите вторую руку! — приказал Николай Иванович.
— А-а, дайте опиум! — прорычал Воглев, ёрзая на качающемся столе. — Вот почему наши кошки орали.
— Колите скорее, — поторопила голова, точно ей было невыносимо одиноко в той юдоли, где она пребывала минувшие десятилетия.
Савинков перекрестился.
— Опиум!
— Дайте опиум на язык, иначе вы не сделаете укол, — избрал компромиссный вариант Кибальчич.
Графиня быстро достала из саквояжа пузырёк с пипеткой на притёртой пробке и выпрыснула обезболивающую настойку в широко раскрытую пасть нигилиста. Не дожидаясь, когда она подействует, вернулась к манипуляциям со шприцем.
— Жгут на другую руку, Борис Викторович, не стойте, — больничным тоном, самим собой появившимся, прибавила Аполлинария Львовна.
— Ещё опиума!
— После, — будто отказывая прислуге, произнесла графиня Морозова-Высоцкая, протыкая кожу. — Вы капризны как малое дитя. Где ваше мужество, где ваша стойкость? — она попала в вену, по раствору взметнулся контроль. — Опиума ему… Борис Викторович, прокапайте, пожалуйста, опиум, только не переусердствуйте, — приговаривая всё теплее, нажала на поршень. — Опиум сейчас подействует.
Вместо облегчения в кровь пошла новая доза жидкого пламени. Воглев крепко зажмурился и засипел сквозь стиснутые зубы, но выдержал инъекцию до конца. Когда игла была извлечена, он заорал, и в рот ему брызнула десятипроцентная маковая настойка.
— Это какой-то!!!..
Савинков очень надеялся, что наверху их не слышно, иначе соседи вызовут полицию. Постепенно опиум подействовал. Воглев унялся и всё тише бормотал:
— Я в аду. Я в аду, мама…
— Всё хорошо. Всё хорошо, дорогой, — шептала графиня, умащивая смоченной в уксусе тряпицей его горячий лоб.
— Включайте источники эфирного света, — приказала голова.
Михель тут же перекинул один за другим оба рубильника, стрелки ожили. Загудел трансформатор, преображая внутри медной обмотки напряжение тока. Взвыла динамо-машина, свет замигал и померк, но быстро выровнялся. Затлела розовым трубка Крукса. Лампа Гитторфа загудела и будто бы не сработала, но из неё полился отражаемый зеркальным рефлектором поток N-лучей, лежащий вне диапазона зрения человеческого глаза. Эфирное излучение пало на операционное поле, и от этого на нём появились слабо фосфоресцирующие пятна, как на ночной гнилушке, а иные ярче, как от светляка.
Воглев открыл глаза.
— Установка справилась, — прошептал он.
На устах троглодита появилась слабая улыбка.
Много часов они стояли и смотрели, как под воздействием преобразующих лучей и обесцвечивающего раствора исчезает их соратник по революционной борьбе.
Сначала кожа Воглева побледнела. Савинков решил, что причиной тому недомогание, вызванное залитой в вены отравой, но и волосы стали белеть, пока всё тело, включая серые кальсоны, не сделалось как мел. Под кожей проступила кровеносная сеть и скопления жировой ткани. Потом кальсоны последовательно обрели прозрачность вощёной бумаги, рыбьего пузыря, слюды. Мутным, всё более проясняющимся стеклом выглядела кожа, а потом подошедший к столу Михель ахнул:
— О, майн Готт… Кость!
И действительно, на пальцах, облепленные сухожилиями, проявились кости. Проступили они и на голенях, и на ступнях. Вслед за лицевыми костями всё чётче показывались глазные яблоки. Наконец Воглев сказал:
— Я вас вижу.
Все затаили дыхание.
Повисла гробовая тишина, нарушаемая жужжанием излучателей, стуком и шипением насосов. Воглев повторил слабым голосом:
— Я вас вижу, не поднимая век.
Этот момент Савинков ощутил как переломный. Будто сейчас всё изменилось настолько, что его можно назвать точкой отсчёта нового периода существования ячейки «Бесы», когда и ситуация, и участники в ней будут совершенно иными и не станут никогда действовать так, как прежде.
— Господи, помилуй нас грешных, — Савинков перекрестился, а за ним и графиня, и Михель.