Кибальчич, которому перекрыли воздух, чтобы не иссушал глотку, энергично шевелил бровями, сигнализируя, что хочет сказать нечто важное.
Михель вопросительно поглядел на Савинкова, тот кивнул — мол, действуй. Тут Воглев заговорил блаженным тоном опиумиста:
— Осторожней, камрад. Если на свежем баллоне сразу подать полное давление, голова взлетит под потолок, как воздушный шарик.
И заржал циничным смехом оцарапанного о заусенцы жизни практика.
— Отсюда не улетит, — с несокрушимой германской рассудительностью пошутил Михель.
От его тяжеловесного юмора волосы у Кибальчича зашевелились, стоило немцу запустить руку под его подставку. Однако Михель бережно повернул вентиль. Плавно усиливающаяся струя воздуха привычно обдула верхнее нёбо.
— Пора переворачивать тело обратной стороной вверх, — напомнил Николай Иванович. — Спасибо, герр Кунц, вы самый аккуратный механик со времён герра Штольца. К вам, Антон Аркадьевич: прежде, чем вы ляжете на живот, выпейте раствор для обесцвечивания кишечника из расчёта три золотника на пуд живого веса. Полли, будьте добры, отмерьте дозу.
Морозова-Высоцкая налила из бутыли в мензурку и добавила дистиллированной воды. Поддерживаемый мужчинами, Воглев присел и медленно выхлебал из приставленной к страшному челюстному оскалу за упругой оградой невидимых губ посудины.
— Гадость… — выдавил он, с натугой проглотив последние капли. — Уж лучше бы цикуту вы поднесли мне для избавления от мук, маменька.
Плечи графини задрожали.
Воглева уложили абсолютно седым затылком вверх. Мраморно-белая спина, покрытая белой шерстью альбиноса, и не просвеченные Х и N-лучами кальсоны делали его похожим на человека.
«Что же мы творим?» — тягостно и совестливо подумал Савинков. Стрельба по людям уже не представлялась ему сопоставимо преступной с манипуляциями над живым человеческим телом, выполняемыми пусть даже по его добровольному согласию. Говорящая голова на подставке показалась Савинкову злым фетишем реликтовой ячейки народовольцев, устаревшей в своих воззрениях, как и вся фракция «Земля и воля».
«Нами движет не технический прогресс, — Савинков похолодел. — Но потустороннее зло, просочившееся через умствования осуетившихся учёных, которые возомнили себя политиками. А бледный конь Апокалипсиса…»
Взгляд Савинкова не отрывался от стремительно теряющей цвет спины члена ячейки «Бесы».
— Конь бледный, — прошептал он.
Графиня зарыдала и поспешно вышла.
Воглев исчез незаметно для себя. Он погрузился в наркотический сон и больше не страдал. Вторая половина тела под воздействием эфирного излучения таяла как ледяная статуя. Пропали кальсоны, волосы и кожа. Растворялись кости. На их месте проступали длинные сгустки розового вещества, желтеющего на глазах.
«Костный мозг», — догадался Савинков.
Он наблюдал за биением внутренних органов в их естественном состоянии — зрелищем, ради которого любой знатный медик отдал бы руку. Но революционера с юридическим образованием оно впечатлило лишь в той мере, что усугубило тяжесть уголовной вины и добавило греховности религиозному осознанию своих поступков.
Они с Михелем ещё не раз переворачивали тело товарища, ставшего жертвой дьявольского эксперимента. Прикасаясь как бы к незримому баллону с воздухом, Савинков чувствовал, что творит нечто революционное, какое до него никто из людей не делал.
К утру Воглев полностью исчез. Остались два круглых пятна на месте радужной оболочки глаз. Кибальчич приказал выключить излучатели, потому что зрительный пигмент не выцветает ни от Х-лучей, ни от N-лучей, ни от обесцвечивающего раствора. Михель плавно снизил напряжение, чтобы не сжечь проводку трансформатора, и вырубил лампы.
— Позовите Марью, пусть дежурит. Когда Антон Аркадьевич очнётся, отведите его наверх, а пока идите отдыхать сами. Выключите мне воздух, от него сохнет во рту. Всё, господа, дело сделано.
29. ПРИМЕР СГОРЕВШЕЙ СВЕЧКИ
Савинков очнулся на незастеленном диване, в брюках и рубашке, с больной головой и неясными перспективами дальнейшей жизни.
«Каждое пробуждение становится мрачнее предыдущего». Ощущение щепки в водовороте, которую затягивает на дно омута, усиливалось.
В мансарде было душновато. Это значило, что солнце, несмотря на осеннюю пасмурную погоду, успело нагреть крышу. «Разгар дня, не иначе. Который сейчас час-то?» Идти к соратникам не хотелось. Савинков представлял, что его ждёт. Хотелось, чтобы этот тёмный кошмар остался где-нибудь далеко-далеко. Ещё больше мечталось оказаться с Верой и детьми на берегу Женевского озера.
Вместо Веры он, спустившись в столовую, к немалому удивлению обнаружил собравшуюся уходить Аду Зальцберг.
«Что-то зачастила. Не иначе, как Центральный Комитет обнаружил следы нашей экспроприации и желает разделить пир победителей».
— Bonjour, — не нашёл Савинков ничего на сей момент галантнее, чтобы поздороваться с дамами.
Аполлинария Львовна устало кивнула, Ада значительно оживилась.
— Бонжур, мосье Ропшин. Вид у вас помятый. Прикладывались к бутылке?
— Немного, — соврал Савинков.
— Антона и вовсе не видно.
— Его и не должно быть видно, — на сей раз Савинков не покривил душой.
— Занедужил?
— Увы, да. Он сейчас отдыхает.
— Что же такое творится! Бедной девушке и поговорить-то не с кем. Проводите меня, — Ада попрощалась с графиней, широкими шагами пересекла комнату, постояла у дверей и тихонько вышла на веранду.
— Относительно завтрака справьтесь, пожалуйста, у Марьи сами, Борис Викторович, будьте любезны, — графиня вяло взмахнула пальцами. — Простите, mon cher ami.
Она пребывала в крайне расстроенных чувствах. Савинков поспешил удалиться, с одной стороны, не желая докучать Аполлинарии Львовне и зная, что из этого может произойти у нея мигрень; с другой, принимая приглашение Ады, хотя и без особого энтузиазма.
«Ждёт, что я за ней пойду, и убеждена в этом». Зальцберг и в самом деле переминалась с ноги на ногу на веранде.
— Идёмте же, — позвала она.
Они вышли под серое небо с клочковатыми пятнами дождевых туч и тёплый ветер.
— Куда, в самом деле, запропастился наш нелюдимый друг? — на востроносом лице блеснули два чёрных бриллианта.
— Лежит в постели. — На рассвете они втроём с Михелем и Юсси доставили невидимку в его комнату. Воглев не мог идти без поддержки и едва переставлял ноги. Он был невероятно тяжёл. С непривычки обнимать плотный воздух Савинков часть пути проделал с закрытыми глазами. Так возвращалось понимание, что ведёшь человека, а не странную пустоту. — Антон Аркадьевич действительно недужен.
— Вот как? — Ада взяла его под руку и прижалась бедром. — Тогда прогуляемся вместе, — от Ады несло волной горячего тела. Савинков едва удержался, чтобы не обнять её за талию. — Это из-за моей невинной шутки вчера он нажрался как свинья?
Она говорила и двигалась развязно и в то же время неловко. От этого всё у Зальцберг выходило нарочито и неприятно действовало на Савинкова, то есть раздражало и возбуждало одновременно.
— Антон Аркадьевич не ввёл меня в курс давешних ваших бесед, — изящно вывернулся юрист.
— Мы обсуждали спорный вопрос, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной или она непременно сведётся к банальному взаимоотношению полов.
— К какому выводу вы пришли?
— Я считаю, что жизнь надо прожить так, чтобы в другой раз неповадно было, — расхохоталась Ада. В переливах её голоса звучало что-то вульгарное и дерзкое, почти грубое. — К чёрту жизнь!
«Нигилист — помесь дворовой девки с дьяконом», — вспомнил Савинков слова тестя. Глеб Иванович был человеком своеобразным и редко когда не бредил, но часто оказывался прав, как положено настоящему философу.
— То есть вы считаете, что невозможна дружба?
Ноги сами привели его к скамейке под соснами, где они оба сели, продолжая держаться вплотную.
— Золотые империалы — самые лучшие друзья барышни, — ответила Ада Зальцберг. — Мужчина, в лучшем случае, любовник, в худшем — муж.
— Вы были замужем?
— Я и сейчас формально замужем. Фактически же я — свободная женщина. Муж остался в черте оседлости.
— А дети есть?
— Не в детях счастье, — отмахнулась Ада. — Ради борьбы надо от близких, от всего, от себя отказаться. Вы готовы к этому, Борис?
— Семью бросить? — переспросил Савинков.
— К активной борьбе. Бомбу в карету — бдыщ! — Ада сверкнула глазами. — Как в восемьдесят седьмом.
«Ох уж эти барышни, — подумал Савинков. — Вечно они тоскуют по тому, чего никогда не знали».
— Вы, верно, скучаете по тем временам? — поинтересовался он, представляя голову Кибальчича на подставке с подведёнными под стеклянную доску трубками.
— Я? Нет! — воскликнула Ада. — Я хочу сделать новые времена. Наши.
Савинков вздохнул и смолчал.
— Что вы так вздыхаете?
— Не женское это дело.
— А какое женское? Записки передавать? Наскучило. Хватит!
Не находя приличествующих слов, Савинков покачал головой.
— Или вы считаете, что я синяя чулочница? Синяя, да? — продолжала наскакивать Зальцберг.
— Я считаю, что вы красная чулочница, — мягко отшутился Савинков.
— Красная чулочница, аха-ха-ха-ха, — нарочито захохотала Ада, запрокидывая голову.
«Хороша, чертовка, — Савинков непроизвольно проглотил слюну. — Только что же она передо мной представление устраивает? Нашлась тоже, синий чулок».
— У вас отыщется для меня время? — откровенно и недвусмысленно спросила Ада, в упор глядя ему в глаза.
— Я женат и люблю жену, — кротко ответил Савинков.
— Другими словами, мосье Ропшин слишком хорош для простой девушки из Шклова? — обиделась Ада.
— Я сказал правду.
— А я… А я, дура… — щёки её зарделись. — Тогда я пойду к Воглеву.
Она торопливо поднялась, прижимая к животу ридикюль.
— Не надо, — Савинков вскочил. — Не будите его.
— Вы не удержите меня, — зашипела Зальцберг, уворачиваясь, и заспешила к дому.