— Антону Аркадьевичу и впрямь нездоровится.
— Я хочу его видеть.
— Теперь этого не может никто.
— Что с ним случилось? Покажите мне его, — потребовала Зальцберг.
— Боюсь, это невозможно.
— Он жив? Где он?
— В своей комнате.
«Надо было сказать, что уехал», — спохватился Савинков, проклиная себя за недомыслие.
Аду было уже не остановить. Она почти бежала к даче. Савинков догнал возле крыльца, примирительно сказал:
— Хорошо, пойдёмте, но не пугайтесь.
— А что? — Ада была зла на него, но женское любопытство перебороло гнев. — Что он с собой сделал?
— Вы должны сохранить это в тайне.
— В тайне? — фыркнула Зальцберг, успокаиваясь. — Мало у меня тайн!
Они достигли комнаты Воглева, не встретив, к счастью, графини, которая заперлась в своих покоях. Савинков осторожно постучал. Ответом было неразборчивое мычание.
— Это я и Ада, она желает навестить вас.
— Войдите.
Савинков повернул ручку. Впустил Аду, зашёл и закрыл дверь. Почему-то не хотелось, чтобы о визите прознал кто-то ещё. Комната с занавешенным плотной шторой окном была погружена в сумрачный покой. На широкой кровати лежало под одеялом тело. Подушка с характерной вмятиной от головы казалась пустой. Естественно было предположить, что человек накрылся целиком, по-детски ища убежища от неласкового мира.
— Привет, пропащий друг, — с издевкой приветствовала его Ада, решив, что своими шутками довела троглодита до печали, и обретая от этого силу. — Никогда тебя таким не видела.
— И не увидишь, — раздался голос из пустоты.
Савинков, который знал, куда смотреть, заметил два висящих над подушкой красных кружка величиной с копейку — сохранившийся зрительный пигмент глазных яблок. Больше от невидимки ничего не осталось.
— Так и будешь валяться? — Ада подошла к кровати, Савинков придвинул стул, и она села. — Полтретьего на дворе.
— Я болен, — привычным тоном пробубнил Воглев. — Я встану потом.
— Вот дурак-то, — укорила Ада. — Так и проспишь всю жизнь. А мы с товарищем Ропшиным дискутируем о террорной борьбе и восемьдесят седьмом годе.
— А я размышляю о сгоревшей свечке.
Ада завертела носом. Она чуяла несообразность звучания голоса, но руководствовалась здравым смыслом и представляла собеседника забравшимся под одеяло.
— Тоже тема! — прыснула Ада. — Здоровый мужик валяется и грустит о сгоревшей свечке, искать вчерашний день ему вздумалось. И что же свечка?
— Есть свечка, жёлтая восковая палочка с палец толщиной, юная, глупая. Из неё торчит шнурок, ещё не опалённый жизнью, — Воглев заговорил ровным голосом, не сбиваясь и больше не пугаясь Ады. — Казалось бы, ничто не предвещает, а её берут чьи-то злые руки и подносят к огню. Свечка горит и не знает, почему с ней такое, за что? А её для потехи зажгли.
— Или к иконе поставить, — дополнил Савинков.
— Или в карты сыграть на чью-то жизнь, — добавила Ада.
— Дело не в этом, — спокойно возразил Воглев, заметно было, что он хорошо осмыслил своё умопостроение. — Свечка не знает. Она сгорает, будучи уверенной, что именно для этого произвели её. Все события, происходящие со свечкой, носят необратимый характер. В этом её драма, её фатум, её рок. Никогда, больше никогда эта лужица воска с чёрным скрюченным огарком не станет стройной, нарядной свечкой. Никогда она не обратится в своё прежнее состояние. Законы физики не позволят.
— Да чтой-то ты, Антон, несёшь? — встрепенулась Зальцберг. — Никогда таким не был. Вылезай!
Она откинула одеяло, чтобы вытащить на свет божий приунывшего товарища, но обнаружила пустую постель.
Ада вскрикнула. Савинков и сам дёрнулся, настолько неожиданным было зрелище.
В комнате раздался довольный смех троглодита.
— Ну что, теперь я выгляжу лучше?
— Ты где? — возмутилась Ада. — Вылезай!
— Я перед тобой. Помнишь, мы вчера говорили про эксперимент? Теперь я невидимый человек.
— Врёшь.
— Дотронься до меня.
Ада осторожно протянула руку к кровати. На полпути ладонь упёрлась в воздух. Быстро отдёрнулась. Машинально протёрла руку о юбку. Прижала ко рту.
— Не бойся.
— Я… Ой. Что это было?
— Волосы на животе.
— Ой…
— Я сделал как обещал.
— А когда ты станешь видимым?
— Обратного пути нет. В этом смысл притчи про сгоревшую свечку.
Ада неподвижно сидела, прижав ладонь ко рту. Она стремительно побледнела.
— Теперь я перестал не нравиться девушкам, — злорадно напомнил Воглев.
— Не злись, — попросила Ада.
— Не злюсь.
— Я думала, ты забыл.
— Ничего не забыл, но больше не вспомню.
— Я пойду.
Ада неуверенно встала, сделала несколько шагов, оглянулась и увидела только высокого худого мужчину, стоящего возле пустой кровати.
— Прости, — она зарыдала и выбежала из комнаты.
Савинков последовал за ней.
— Я зайду попозже, — сказал он.
— Всегда рад, — ответила пустота. — Да я сам скоро встану. Опиум перестал действовать.
Во дворе Ада разговаривала с Ежовым. Савинков выругался про себя и поспешил к ним, но вмешательство не требовалось. Ада убегала.
— Встретимся завтра, — весело и слегка удивлённо пытался примириться Ежов.
— Не завтра! Не со мной! — закричала Зальцберг и почти побежала к калитке.
Ежов проводил её оторопелым взглядом.
— Что с ней? — воскликнул он, пожимая Савинкову руку. — Что ты за порчу на неё навёл, камрад?
— Какая тут порча…
— Любовная. Всё лето видел, как наш инженер по ней терзается. Кстати, где он?
— В постели. Занедужил немного.
— Любовная лихорадка? — мордочка Ежова сморщилась в весёлый кукиш.
— Слёг и велел не будить.
— Вот и я о чём! Даже о борьбе позабыл в пылу страсти. И правильно, ибо что такое народная трагедия по сравнению с сердечной драмой?
— Тлен, — бросил Савинков.
Друзья пошли к дому.
Начался дождь.
— Так меня, — твердила Ада Зальцберг. — Так! За что?
Она частила каблучками по дощатой мостовой. Сдуваемые встречным ветром слёзы брызгали из глаз.
30. ОСМОТР НА МЕСТЕ
Квартира была наполнена бросовыми вещами, неудобными и нежеланными, как сорная рыба на столе бедняка, и оттого раскиданными не по месту. Безотрадно было наблюдать подобную свалку у состоятельного купца, но его семья обитала промеж хлама, не пытаясь преобразовать завалы по своему усмотрению, вжилась в него и слилась с ним в одно неряшливое целое. Пахло слезами, соплями и слюнями, а ещё варёными яйцами и чесноком, перебивающим тленное амбре гниющей ветоши и тронутого грибком дерева.
Анненский не морщился. Сыщик перебывал в домах стольких богачей, что перестал удивляться их прихотям в обустройстве приватной обстановки. Положа руку на сердце, его личные апартаменты представляли собой помесь казармы, отеля и борделя, но Александр Павлович и не стремился никого туда пускать.
Жена Вальцмана, с лицом осунувшимся и потемневшим от горя, куталась в толстую шаль и замотала голову чёрным платком. Из неё было не вытянуть ни слова. Окружённая родственниками как стаей голодных рыб, она лишь разговаривала со своими детьми тихим голосом, и сыщик оставил вдову в покое, усомнившись в целостности её рассудка.
Ни дряхлая мать купца, ни отец, приросший к постели старик с седою гривой и бородой пророка, не могли сообщить ничего полезного. Вальцман засиделся в конторе по своему обыкновению, а до того о нём никто не справлялся и не звонил.
Оказалось, что в квартиру проведён телефон! Анненский немедленно им воспользовался и связался с редакцией газеты, где рассчитывал застать своего осведомителя, но там ответили, что Ежов откомандирован по важному заданию, а какое это задание — тайна.
Не солоно хлебавши, жандарм оставил квартиру Вальцмана и сошёл туда, где текло густо. В полуподвальном коридоре и на чёрной лестнице сохранялись остатки побоища. Брызги и мазки на стенах. По полу там и сям — затоптанные жильцами и полицейскими лужи. В углублениях пола свернулись чёрно-красными валиками сгустки. Кровь разнесли по всему двору, от ворот можно было наблюдать дорожку из сукровицы и мозговых частиц. Меловыми кругами были отмечены места, где нашли стреляные гильзы и брошенный Раскольником обломок топорища. Анненский прибыл на место преступления из анатомического театра, в котором осмотрел раны на телах убитых, и по характеру повреждений пришёл к выводу, что их нанёс тот, кого он ищет.
Во всём был прав мэтр уголовного сыска. Порфирий Петрович навёл на верную дорогу. Раскольник питал интерес к купцам, связанным с чайной торговлей, а прочие похожие убийства совершали иные душегубы, охочие до его славы, но каждый орудовал по-своему, и отличия были разительные.
Стоя в коридоре и пристально осматривая кровавые пятна, Анненский задался мыслью: чего всякий раз желал заполучить Раскольник? Несомненно, денег. Даже в тех случаях, когда не происходило хищения финансовых средств, это случалось не по желанию преступника, а ввиду не предвиденных им осложнений. Им или ими? Неужто всякий раз их было несколько, но обстоятельства дозволяли подельникам остаться незамеченными? Преступников должно было быть больше одного убийцы. Ведь кто-то наверняка выступал в роли наводчика. Едва ли человек, знакомый с купцами лично, происходящий из их среды, брался за топор, чтобы расколоть голову, как полено, своему приятелю или компаньону. Бывшему компаньону? Коммерсант такого круга и вовсе не захочет марать руки. Если вынудят обстоятельства, он предпочтёт воспользоваться револьвером. Сегодня им впервые воспользовались. Кто это сделал? Наводчик, когда понял, что Раскольник не справится с толпой набежавших соседей? Или наводчик сам не ходит на дело? Потому что это наводчица, знакомая со всем кагалом чаеторговцев…
— Лесандр Павлович, — деликатно потревожил Платон, тронув за рукав, поскольку не дозвался с первого раза. — Тут стрюцкий энтот объявился. Крутится по дому, жильцов расспрашивает.
Анненский вздёрнул голову и посмотрел на вахмистра, будто вынырнул из дремоты. Вдохновенный порядок умопостроения рухнул.