— Меня вы откуда-то знаете, а Максим Горький в представлении не нуждается, — издатель не собирался пускать неизвестного автора дальше прихожей. — Итак, что привело вас сюда?
— Рецензия на мои рассказы в «Курьере».
— В «Курьере», — только и отреагировал на это Пятницкий.
Возникла пауза, за время которой издательские товарищи смотрели на жертву рецензии с выражением двусмысленным и многозначительным.
— И что же? — нарушил молчание Пятницкий.
— Мне угодно знать ваше действительное мнение, — Савинков спохватился и достал из кармана газету.
Пятницкий заметил на «шапке» 1901 год и с насмешкой спросил:
— Где же вы были раньше?
«В ссылке», — подумал Савинков, но сдержался.
— В отъезде, — сказал он. — Раньше в Санкт-Петербург вырваться не мог.
— Из каких мест изволите прибыть? — снисходительно испросил директор издательства.
«Из Вологды», — подумал Савинков, но привычка к соблюдению конспирации так крепко въелась, что он снова солгал:
— Из Варшавы. Так что же насчёт вашего впечатления, пан Горький? — доиграл роль до конца Савинков.
Московский рецензент тряхнул щёгольской гривой и улыбнулся с такой обаятельной скорбью, как мог улыбнуться сквозь слёзы обиженный и тут же обрадованный мальчишка.
— Признаюсь, я плакал, когда читал вашего «Сумеречного гения», — с воодушевлением отозвался Горький, являя абсолютную память. — А бунтарский дух «Факультета», вложенный в него порыв, всколыхнул во мне воспоминания о мятежной юности.
— Позвольте, — Савинков развернул газету. — В рецензии вы написали совсем другое.
— Когда первое впечатление прошло и возникла необходимость дать разбор и рекомендации, я понял, какое же говно эти ваши ранние рассказы. Все молодые талантливые авторы пишут примерно одинаково.
— Но вы сравнили моё творчество с Пшибышевским, — дрогнул Савинков. — И не в пользу пана Станислава.
— Подражание было заметно.
— Но пан Станислав гений, — Савинков вздёрнул подбородок. — Он прогрессивен, европейски мыслит и, к тому же, поляк!
— Поляк — это напыщенный пустяк с плохими остротами, — не сдержался Пятницкий.
Вспыхнув от гнева, Савинков бросился на него с кулаками. Первым ударом расквасил Пятницкому нос, вторым свернул очки. Поколотить чванного издателя помешал Горький, который быстро шагнул в драку и с маху врезал огромным кулаком Савинкову по горбу. Савинков закашлялся, машинально пригнулся, боднул головой Горького в живот и обхватил обеими руками поперёк туловища. Горький по-мужицки хакнул, согнулся, но не сломался. Отступая под напором Савинкова задом наперёд к зеркалу и своротив корзину с зонтами, лупил кулаками по спине, тщась отбить лёгкие. Попадало больно. Савинков мычал и крюком снизу вверх тыкал Горькому в промежность, однако попадал всё время мимо яиц, а вот удары противника по спине достигали цели. Савинков потерял дыхание и упал, когда рука сама собой разжалась, и противник отступил, не достигнув стенки.
Савинков корчился на полу, но сумел вдохнуть и вернуть силу. Он встал на четвереньки, продышался и поднялся, шатаясь. Пятницкий забился за угол коридора и выглядывал, капая юшкой и благоразумно избегая боя. За его спиной мелькало женское личико, которое Савинков по причине близорукости и с устатку воспринимал размытым белым пятном без выражения. Он повернулся к Горькому и сжал кулаки. Горький оказался слегка взъерошен, и только. Богемный причесон разлохматился, но глаза горели, и всем своим видом знаменитый писатель демонстрировал превосходство опытного рецензента перед молодым талантливым автором.
Хрипло выдохнув, Савинков кинулся в атаку, держа руки перед грудью, локтями прикрывая солнечное сплетение и печень, но мощный кулак волгаря прилетел сбоку из-за предела видимости. У Савинкова полыхнула в глазах магниевая вспышка, он обнаружил, что лежит на полу, перед носом настелены планки паркета, а в голове гудит ровный шум парохода.
Он лежал с полным отсутствием воли определить своё состояние. Потом его подняли. В вертикальном положении разум стал возвращаться. Ему сунули в руки мокрое полотенце, и Савинков обтёр им лицо, подумав, что это может ему пригодиться.
Пятницкий куда-то исчез. Какая-то женщина неосознаваемой внешности и возраста молча стояла перед ним, понятно было только, что она в бежевой полосатой кофточке и тёмной юбке с воланами. Савинков старался не смотреть на неё. Ему было тошно и хотелось уйти.
— Не ожидал от вас, — раздражённо говорил Горький. — Точно это безобразие в порядке вещей. Вы ко всем так являетесь?
— Я сейчас уйду, — пробормотал Савинков.
— Вот ваша шляпа, — Горький сунул ему в руки головной убор и деловито отворил дверь. — Идите.
Савинков кое-как нахлобучил котелок, протянул Горькому мокрое полотенце и вышел, споткнувшись о порог.
Савинков приехал в Озерки экспроприировать экспроприированное, одержимый тупой злобой и желанием поскорее свалить в Европу. В лоно цивилизации! Подальше от дикарей. Тем более, что царь убит и страна со дня на день окажется ввергнута в хаос безвластия и войны с Англией, а, возможно, революции и гражданской междоусобицы с сопутствующими голодом и болезнями. Кто её знает, эту Россию? В ней никогда не было порядка. Встреча с некультурным писателем Горьким и его негостеприимным издателем лишний раз подтвердила это.
Наказав извозчику ждать возле калитки, Савинков быстрым шагом пересёк двор, отметив, что паровая машина исправно стучит и в сарае светит керосиновая лампа. Дом же был тих и тёмен. Он проник на веранду, ощупью добрался до жилой половины и прокрался к комнате Воглева. Из-под двери пробивался тусклый луч. В комнате шурудили.
«Невидимка вернулся! Убил царя и вернулся!» — Савинкова пробил холодный пот, он сам не знал почему. Встретиться с Воглевым, когда решил ограбить партийную кассу, было непередаваемо страшно. Однако настроенный действовать и от переживаний совершенно не помня себя, Савинков выхватил револьвер и распахнул дверь.
У стола при свете свечки Марья пересчитывала деньги.
— А-а, ты, барин, — неприветливо зыркнула она и вернулась к прерванному занятию.
— Где Антон Аркадьевич? — Савинков испытал невероятное облегчение и даже не задумался спросить, по какому поводу она занимается столь странным делом и почему не зажжёт лампу.
— Почём знать? — молвила прислуга, пожав плечами. — Верно, Антон Аркадьевич отгулялся. На небесных пажитях ноне.
— А ты что делаешь?
— Собираюсь, — Марья сноровисто перекладывала разрозненные купюры в стопки по номиналу, не обращая внимания на револьвер. — Юсси обещал, что будет ждать меня в Гельсингфорсе. Вот я и несу через границу. Бабу шмонать не станут.
— Что это ты в Финляндию собралась?
— А чего фараонов ждать? Они скоро будут, газетчик-то сдриснул.
— Ведь он же привязанный был? — опешил Савинков.
— В сортир отпустила под честное слово. Так молил, бедный, будто мамкину сиську просил.
— Где Аполлинария Львовна?
— В подвале, с головой. Прощаются оне, — голос Марьи дрогнул, руки перестали раскладывать деньги. Она повернула голову и пристально посмотрела на Савинкова, который смутился и спрятал «наган».
— Всё, кончено. Побежали, — пробормотал он.
— Барыня не едет. Немчик тоже решил остаться. Будут Николай Иваныча беречь до последнего. Не бросят его.
— А ты бежишь?
— Юсси сказал бечь.
— Тогда и я побегу, — стряхнул с себя вину хотя бы перед бабой революционер. — Полиции с меня уже хватит.
— Сходишь откланяться? — мотнула головой Марья в сторону коридора. — Не увидитесь ведь больше.
— Нет, — твёрдо сказал Савинков и шагнул к столу. — Значит, так, Марья. Деньги мы сейчас поделим.
— А не жирно будет? — зло спросила Марья и встала перед ним, загородив общак. — С чего тебе деньги? Ты уже брал.
— И ещё возьму, — спокойно ответил Савинков. — Не ты одна едешь за границу.
— А вот это видел? — Марья поднесла к его носу большой грязный кукиш. — Накося, выкуси.
Савинков оторопел от её бесстыжей наглости. Он попробовал обойти, но Марья снова заступила ему путь, и сдвинуть её с места у хлипкого ссыльного не получилось. С крестьянской упёртостью отстаивала она свою долю, и не в этот вечер поражений мог Савинков надеяться на удачу.
— Ты сбрендила, дура? — возмутился он. — Давай поделим поровну.
— Фигу с маслом, — с торжеством ответила Марья.
— Вот Юсси бы это не одобрил, — попробовал возродить навыки юриста Савинков, но час выдался неурочный.
— Это наше приданое! — объявила Марья. — А ты езжай, барин, в своё панство, там тебя примут пшеки.
Савинков отступил, тяжело дыша. Баба тоже переводила дыхание после схватки, из которой вышла победительницей.
— Что за день такой сногсшибательный? — пробормотал Савинков, вытащил «наган» и взвёл курок. — Дура.
Ушатав сегодня пару мужиков, Савинков уверенно добавил бы к ним и бабу. Несколько секунд он водил стволом вверх-вниз, размышляя лишь: «В голову или в сердце? В голову или в сердце?»
— Чёрт с тобой, — Марья отступила. — Дели.
Отдавая дань уважения Юсси и не желая ссориться с клинком революции, коли уж отпустил служанку и она всё ему расскажет, Савинков располовинил награбленное. Кроме того, Марья забрала золотые украшения, не доставшиеся Аде Зальцберг, и амулет купца Вальцмана — золотой гугель около пяти фунтов весом.
Набив карманы, Савинков прошёл в свою комнату, зажёг лампу и принялся собирать вещи. Собственно, кроме саквояжа, в который он переложил банкноты, больше нечего было брать. Новую одежду, как и новый саквояж, имело смысл купить перед отъездом, чтобы не вызывать сомнения у таможенника своим затрапезным видом. Проверив паспорт, он обнаружил, что некоторые буквы смазались. Фамилия теперь читалась как «Ястрженбекий» и отдавала туретчиной. «Похож ли я на хорвата?» — засомневался Савинков, вглядываясь в мутное зеркало, а потом плюнул и перестал бояться.
— Будь что будет, — пробормотал он и уложил в саквояж поверх денег «наган». На границе может пригодиться.