– Можешь оставить деньги себе, – наконец, выплевывает она, – как и всю косметику, которую тебе покупала я, твоя дерьмовая мать.
– Как? – зажмурившись от бессилия, спрашиваю я, когда она отходит в сторону. – Как я могла испортить твою жизнь?
– Ты просто родилась, и этого оказалось достаточно, – спокойно отвечает она и, не прощаясь, уходит в сторону кухни, оставляя меня наедине с этой информацией.
В растерянности я озираюсь по сторонам, ища спасение в идеально выкрашенных стенах. Губы дрожат, но слезы так и остаются всего лишь застывшими льдинками в уголках глаз. Я достаю из стоящей в коридоре тумбы упаковку влажных салфеток и, смотрясь в зеркало, судорожно вытираю следы маминых прикосновений. Сжимая в ладони флэшку, наскоро обуваюсь и выбегаю на улицу. Ник, как мы и договаривались, ждет в машине. Лучше бы он пошел со мной, тогда бы я не услышала всех этих ядовитых слов.
Устроившись на водительском сидении и пристегнув ремень безопасности, я нахожу в себе силы рассеянно улыбнуться соседу и с первого раза попасть ключом в замок зажигания. Может, после всех кошмаров, что нас уже связывают, эта встреча ничего не изменит. Не надломит уже давно сломленное. Я даже думаю, что ее слова больше не имеют власти, и что у меня получится начать новую жизнь, освободившись от многолетних оков.
Но по приезду домой, когда мы с Ником расходимся по разным комнатам, я чувствую такую сильную, невыразимую словами, боль, о существовании которой до этого дня даже не подозревала.
Ник
По моим меркам все проходит довольно неплохо. Ясмина возвращается в своем привычном настроении, только чуть более задумчивой, чем пятнадцать минут назад. Пока я размышляю, как правильно начать разговор, она молча заводит машину и трогается с места.
– Значит, все прошло нормально? – робко интересуюсь я.
Яс быстро кивает и тянется к магнитоле.
– Прости, но сегодня мне нужна моя музыка, – она судорожно перещелкивает одну за другой композиции.
– Без проблем.
В следующую минуту салон заполняют слишком громкие звуки незнакомой мне мелодии. Смотря на экран магнитолы, замечаю название и исполнителя: «Let Me Down Slowly» Alec Benjamin. Похоже, мне уже никогда не избавиться от дурацкой привычки мысленно переводить все песни, которые мы слушаем с Ясминой в ее машине.
Не возвращай меня на землю, не избавляйся от меня, не бросай на произвол судьбы.
Когда-то я был человеком достоинства и милосердия,
А теперь проскальзываю сквозь трещины в твоих холодных объятиях,
Поэтому прошу, пожалуйста,
Может, есть для меня способ подготовиться к расставанию?
Надеюсь, ты сможешь проявить ко мне немного сострадания.
Если ты уйдешь, мне будет очень одиноко.
Видя сосредоточенное лицо Ясмины, я не решаюсь заговорить снова. Кажется неуместным напевать для нее перевод, хотя еще недавно она сама об этом просила. Впервые я понимаю, что слова – не единственный имеющийся у нас инструмент для общения. К сожалению, эта истина доходит до меня слишком поздно. Я не могу прочесть в жестах Ясмины ее подлинные эмоции и чувства. Не могу и все тут.
Мы приезжаем домой, и мне хочется сказать что-то еще, задержать ее на лишнюю минуту рядом с собой, но соседка, не обращая на меня никакого внимания, заходит к себе в комнату и тихо закрывает дверь. Только после того, как ключ дважды проворачивается в замке, я ухожу, чтобы взять Пломбира на прогулку.
Антон разрешил писать ему в мессенджер, если появится такая крайняя необходимость. Я чувствую себя беспомощным и растерянным, потому что впервые не знаю, что сказать другому человеку.
Ник: Привет. Сразу скажу, что это не экстренный вызов. Но у меня есть несколько вопросов. И я буду рад, если ты мне поможешь.
Антон: Привет. Тебе повезло, я как раз закончил с последним пациентом. Можешь позвонить.
Ник: Нет, лучше здесь.
Антон: Не хочешь, чтобы тебя услышали?
Ник: Да, потому что мой вопрос касается человека, который живет в этой квартире.
Антон: Ты говоришь про своего соседа?
Ник: Да, соседку.
Антон: И что с ней?
Ник: Я хотел узнать, существуют ли признаки, по которым можно понять, что у человека есть какая-то психологическая травма?
Антон: Боюсь, для этого тебе придется получить специальное образование.
Ник: Неужели никак нельзя определить?
Антон: Ну, хорошо. Расскажи мне, что тебя так тревожит в ее поведении.
Ник: Она ушла из дома. А сегодня, когда ей предстояло туда вернуться, она была напугана. Мне постоянно кажется, что она что-то скрывает. Еще я уверен, что она часто врет и притворяется.
Антон: Почему она ушла из дома?
Ник: Не знаю. Мне сказали, что у нее строгие родители.
Антон: Ты должен понимать, что я сейчас буквально тыкну пальцем в небо, но это похоже на домашнее насилие.
Ник: В смысле как?
Антон: Существует такое понятие, как жестокое обращение с детьми. Уверен, ты знаешь, что это.
Ник: Есть такая статья в уголовном кодексе.
Антон: Верно.
Ник: Но мы ведь сейчас не говорим об изнасиловании или избиении?
Антон: Ник, давай не будем играть в угадайку, хорошо? Она готова со мной пообщаться?
Ник: Боюсь, что нет.
Антон: Тем более. Она взрослая девушка и сама должна принять решение обратиться за помощью. Ты можешь ее только подтолкнуть.
Ник: Да, но…
Я не успеваю допечатать предложение, потому что мое внимание привлекает странный шум. Спрыгнув с кровати, я подхожу к приоткрытой двери и прислушиваюсь: звук определенно идет из кухни. У меня в голове яркой вспышкой проносится воспоминание обо мне, стоящем у распахнутого окна в холодный ноябрьский вечер. Глаза, как и в тот день, застилает белоснежная пелена. Мне снова до смерти страшно, но уже не за себя. В каком-то сюрреалистичном бреду я бегу на кухню и с облегчением замечаю, что окно закрыто, но меня тут же привлекает другое.
Весь обеденный стол усыпан косметикой. Палетки, кисточки, десятки (если не сотни) помад и другие незнакомые мне предметы хаотично разбросаны по поверхности, в центре которой стоит мусорное ведро. Ясмина с совершенно отсутствующим выражением лица механически проделывает одну и ту же манипуляцию: берет помаду, двумя пальцами ломает ее стержень и бросает все это в мусорку. Я застываю, наблюдая за этой пугающей картиной, потому что узнаю в ней себя.
Я мало что помню из того дня, но точно знаю – в нем не было даже намека на ярость. Лишь странная непоколебимость в мысли, что так будет правильно, что после этого мне станет легче. Я равнодушно уничтожил то, что долгое время являлось смыслом существования. До этой самой минуты я запрещал себе сожалеть о содеянном. Но теперь, когда в голове проясняется, я знаю, что ошибся.
И она ошибается.
С этой мыслью я подхожу к ней и пытаюсь отговорить, но она будто не слышит и не замечает моего присутствия.
– Ясмина, не надо! – я кладу ладонь на ее плечо, надеясь, что смогу привести ее в чувство, но она никак не реагирует.
Она видит в этом спасение, даже не догадываясь о боли, которая придет позже.
– Перестань! Хватит! – я разворачиваю к себе. Она смотрит сквозь меня пустым взглядом, но все равно пытается вырваться.
– Это не поможет, слышишь, не поможет! – мне так хочется до нее достучаться, но она упорно тянется к столу, чтобы закончить начатое.
– Да очнись же ты! – я несильно хлопаю ее по щеке, и она резко перестает сопротивляться. Мне кажется, что сейчас вместо меня она видит кого-то другого, потому что в следующий момент ее лицо искажается, а ноги подкашиваются. Она начинает оседать на пол, а я вместе с ней.
За все это время она не проронила ни слова, но сейчас, подняв на меня блестящие от слез голубые глаза, Ясмина с мольбой в дрожащем голосе задает вопросы, на которые у меня нет ответов.
– Как она могла вот так просто… сказать… что я… как? Чем я хуже? Что такого есть в нем, чего не оказалось во мне? Как… как определяют, кто достоин любви, а кто только ненависти? – дорожки из слез бегут по ее щекам. Видя, как она задыхается от рыданий, я беру ее за плечи и притягиваю к себе.
Содрогающееся тело Ясмины оказывается в моих объятиях. Она, не прекращая плакать, роняет голову мне на грудь. Я успокаивающе глажу ее по спине, пока внутри все клокочет от злости. Кто мог быть настолько жесток с ней?
– Ты ни в чем не виновата, – заверяю я ее. – Слышишь?
Смотря на светлую макушку на своей груди, я вдруг осознаю, что сейчас ей не помогут мои бессмысленные слова. Я поднимаюсь и беру лежащий на столе полотенец. Намочив его под краном, опускаюсь на пол и принимаюсь вытирать ладони и пальцы Ясмины, испачкавшиеся после ее сражения с помадами.
Закончив, я подхватываю ее на руки и уношу в свою комнату. Ясмина продолжает всхлипывать, уткнувшись в мою шею. Мы оба насквозь пропитаны ее слезами и вырвавшейся наружу неистовой болью. Пломбир и Уголек выходят в коридор, и я закрываю за ними дверь. Осторожно опускаю ее на диван и устраиваюсь рядом. На несколько секунд она приходит в себя и растерянно озирается по сторонам.
– Иди сюда, – я раскрываю для нее свои объятия, и через мгновенье она снова оказывается уткнувшейся лицом в мою грудь.
Уже тише, но она продолжает плакать. Одна моя рука покоится на ее голове, а другая на спине. Имею ли я право сказать ей, что все будет хорошо? Нет, не имею. Потому что, видя ее отчаянные страдания, сам не уверен в этих словах.
Обессиленная и опустошенная Ясмина засыпает ближе к полуночи. Мои пальцы по-прежнему перебирают ее светлые локоны. Я смотрю на них и вспоминаю, какими длинными они были совсем недавно. А теперь взлохмаченные и мокрые от слез волосы едва доходят до плеч. Надеюсь, она об этом не сожалеет. Утром я непременно скажу ей, что она безумно красива. В любом виде и с любой прической.
Аккуратно приподнявшись, я беру со стоящего у дивана стула сложенное одеяло и брошенный на тумбе телефон. Заметив несколько сообщений от мамы, Антона и Лунары, отправляю им одинаковые послания.