ем я способен себе представить.
Предполагаю, что она открылась мне из чувства благодарности. Смотря на Ясмину в момент ее рассказа, я думаю, что никто не знает об этом. Становится физически больно от мысли, что дети, выросшие в жестокости, привыкают молчать. Способно ли хоть что-то заставить их поведать свою историю от начала и до конца? Может, они никогда не рассказывают всей правды, потому что выставлять напоказ искалеченную душу способен далеко не каждый. Ясмина не вдается в подробности, проходится по верхам, аккуратно намекая, что лучше мне в это болото не лезть.
После пробуждения и короткого разговора мы еще целый час проводим на кровати в абсолютной тишине. Ясмина, свернувшись калачиком, смотрит куда-то в стену, а я неподвижно лежу на спине и бесцельно разглядываю потолок. Я думаю, что сегодня она уже не заговорит, но тут раздается ее печальный голос.
– Ты когда-нибудь бывал на пикниках?
– М-м, – от неожиданности я теряю способность быстро соображать, – кажется, да. Или нет. Не помню, а что?
– Родители часто устраивали их нам в детстве. Это мои любимые воспоминания. Самые добрые и светлые из всех. Все остальное покрыто чернотой, – Ясмина, усмехнувшись, тоже ложится на спину. – Что интересного показывают?
– Чего?
– Тогда в институте ты подошел ко мне и спросил, что интересного показывают на полу. Ты уже целый час смотришь в потолок, и мне стало любопытно, что ты там разглядываешь.
Я не могу сдержать улыбку от осознания, что она запомнила такую незначительную мелочь, как эта.
– Честно? – я поворачиваю голову и смотрю на ее уставший профиль. – Думаю о твоих словах. Особенно, о тех, что ты побоялась сказать.
– Считаешь, все дело в страхе? – она продолжает смотреть наверх. – Я бы хотела бояться или стыдиться правды, но, поверь, хуже всего, что ничего нельзя изменить. Ты и сам видел, что со мной стало. Я не умею быть честной. Мне не нужен повод, чтобы соврать.
– Почему просто не сказать как есть?
– Не хочу оправдываться. Не хочу вызывать жалость. Не хочу слышать, что могла прекратить это в любой момент, – она снова плачет, и я вижу, как дорожки из слез скатываются ей в уши. – Однажды я спросила у Савы, можем ли мы что-то предпринять. Он сказал, что нам никто не поверит. А даже если и так, то ничем хорошим это для меня не кончится. Он заверил, что вне дома будет гораздо хуже.
– Он обо всем знал и молчал?
– Он знает недостаточно, чтобы считать маму монстром. И это моя заслуга. Как тупо, должно быть, это прозвучит, но я не хотела портить все и для него тоже.
– Это не честно. Он заслуживает знать правду, – я успокаиваюсь, надеясь, что Сава и впрямь не знает всей истории целиком. – Что насчет отца? Он в курсе?
– Ах, папа, – Ясмина грустно улыбается, вытирая рукавом домашней водолазки мокрое от слез лицо. – Понятия не имею, что он чувствует, любит ли он меня, любит ли он маму…
– А он может не любить твою маму?
– Да, потому что уже много лет у него есть другая женщина. Порой думаю, что мама получила по заслугам, а потом ненавижу себя за эту мысль. Когда она в очередной раз била меня по лицу, мне казалось, что теперь все честно. За мои ужасные мысли я получаю ужасное отношение. Справедливо, не так ли?
– Нет, это бред. Не говори так, – мне хочется взять ее за руку, но я не желаю ее прерывать. Сейчас она явно честна с собой, как никогда прежде. – И как давно это продолжается?
– Сколько я себя помню. Иногда их встречи становятся реже, а порой прекращаются совсем. Но она, эта женщина, в конечном счете, всегда возвращается. И то, что родители успевают восстановить за время ее отсутствия, она разрушает с новой силой.
– Ты знаешь, кто она? – я чувствую себя так, словно веду допрос, но Ясмина не сопротивляется.
– Да, она работает в компании моих родителей. Несколько раз она приходила к нам на ужин с их другими коллегами. Мы все сидели за одним столом и делали вид, что все нормально.
– Но твоя мама… неужели она просто смирилась?
– Она любит отца больше жизни. А еще обожает Саву, который так на него похож. Вся ее жизнь сосредоточена на этих двоих, а я – лишняя деталь. Выбросить жалко, но что со мной делать – непонятно.
– Думаешь, все дело в этом? Поэтому она так жестока именно с тобой?
– Думаю, что предательство отца ее уничтожило. Иногда я говорю себе, что она умерла еще в моем детстве, а женщина, притворяющаяся нашей матерью, – самозванка. Только так у меня получается не ненавидеть ее, а жалеть.
– Тебе ее жалко? После всего, что она сделала? – мне хочется хорошенько ее встряхнуть. – Яс, ее поведению нет оправдания.
– Неужели? – она, наконец, поворачивается и смотрит на меня блестящими и покрасневшими от слез кристально-голубыми глазами. – Тогда почему ты забыл о том, как я относилась к тебе все это время? Разве ты не нашел оправдания моим грубым словам? Разве не ты простил меня, как только заподозрил неладное? Стоило мне заговорить о смерти, как ты бросился мне на помощь, позабыв обо всем, что было между нами до этого. Я всю жизнь наблюдаю за ее ежедневными страданиями. За тем, как она ждет его поздно вечером. Как наивно ставит для него тарелку, уже зная, что он предпочтет ужин с другой. Ты хоть представляешь, как выглядит ее лицо, когда он возвращается, пропитанный запахом чужого дома? Можешь хотя бы вообразить, что она чувствует, когда он целует ее после поцелуев с другой женщиной? Я столько раз видела, как она по частям собирает остатки их брака, а затем смиренно наблюдает за тем, как отец снова все разрушает. Любил ли ты, Ник, в своей жизни так сильно, чтобы раз за разом открывать свое сердце тому, кто в него только и делает, что бессовестно гадит?
– Нет, – это все, что я могу сейчас ответить. Ее незыблемая сила, способность прощать, искренне любить ту, что стоило бы исключительно ненавидеть, поражают и лишают дара речи. – Ты совершенно невероятная. Не знаю никого, кто на твоем месте смог бы так поступить.
– Именно поэтому они не на моем месте и никогда не будут, – после этих слов Ясмина отворачивается, как бы заявляя, что наш разговор окончен.
– Ты помнишь, куда вы ездили на пикник? – я пытаюсь вновь вернуть ее внимание.
– А что?
– Мы могли бы… – я не успеваю договорить, потому что она прерывает меня, продолжая лежать ко мне спиной.
– Нет, не могли бы. Я не лишусь единственного светлого воспоминания, что у меня есть, – отрезает она, но меня больше не обижает ее грубость.
– Хорошо. Да, ты права. Мы не будем менять твои уже существующие воспоминания. Мы создадим что-то новое. Вместе. Да? – я надеюсь, что она не слышит отчаянную надежду в моем голосе. Но даже если и так – плевать. Мне уже совершенно на все плевать. На все, кроме нее.
Словно в замедленной съемке Ясмина оборачивается и некоторое время удивленно смотрит в мои глаза, словно видит их впервые. Кажется, я и впрямь ляпнул что-то не то. На этот раз точно облажался. Вот идиот.
Но в следующее мгновенье она за доли секунд приближается к моему лицу и застывает всего в нескольких сантиметрах от него.
– Ты не можешь так говорить, Ник, – ее горячее дыхание обжигает мне кожу.
– Почему нет? – я не пытаюсь бросить ей вызов, но не могу перестать думать о том, что произойдет дальше.
– Ты не можешь говорить «мы» или «наши». Есть я, и есть ты, – она говорит уверенно, но я слышу дрожь в ее голосе и отчетливо вижу возбужденный блеск в глазах.
– Мы можем, – от ее близости у меня сбивается дыхание, и путаются мысли, – можем это изменить.
– Не понимаю, – взгляд Ясмины отчаянно блуждает по моему лицу, и в какой-то момент он останавливается прямо на губах. – Что мы можем, Ник?
– Мы можем создать наши воспоминания, – уверенно отвечаю я, зная, что уже ничто на свете не заставит меня отступить.
– В поездке?
– Нет, – я тоже нахожу глазами ее бледные, но чувственные губы, – прямо сейчас.
Не помню, чтобы хоть раз в жизни я целовал кого-то настолько жадно и отчаянно. Я боюсь упустить мгновенье, думаю, что еще немного, и она меня оттолкнет. Но этого не происходит, и тогда я с новой силой впиваюсь в ее губы, заставляя нас двоих задрожать от нахлынувшей страсти. Кажется еще немного, и я точно сойду с ума. Из-за ее прерывистого дыхания, из-за моего собственного участившегося пульса, и из-за мысли о о нашей близости. Разве может быть реальным этот жаркий настойчивый поцелуй?
Когда она в порыве чувств прижимается ко мне всем телом, я понимаю, что, черт возьми, это происходит на самом деле. С нами двумя. Я и она. Мы создаем наши общие, далеко не дружеские, воспоминания.
Когда Ясмина первая отстраняется, я замечаю ее недавно бледные губы. Сейчас они настолько раскрасневшиеся, что кажутся истерзанными. Именно так все и было. Мы не могли насытиться друг другом. Вели себя так, словно боялись, что кто-то из нас может исчезнуть, не отдав до конца все то, что накопилось внутри. Мы делились не только вспыхнувшими чувствами, но и терзающей болью. Два потерянных человека нашли себя в поцелуе. Ну, не банально ли? Но так все и произошло.
Ясмина
Раньше я никогда не задумывалась, что делает совершенно обычные вещи особенными. Почему одна и та же еда иной раз вкуснее, чем прежде? Почему порой мы с радостью позволяем солнцу ярко светить в наши глаза, и совсем не прячемся от его лучей? Как так выходит, что чье-то приветствие греет душу сильнее, чем чьи-то объятия?
Как понять, что делает таким особенным наш с Ником первый поцелуй? Все дело в честности и нашей открытости друг перед другом? Или в том, как сильно на самом деле мы оказались похожи?
Я все еще не знаю, что с ним случилось, почему он пытался все это закончить. От мысли, что сейчас его могло не быть рядом, на глаза снова наворачиваются слезы. Он чуть не лишил нас этого счастливого момента.
Во время нашего поцелуя я забываю о том, что существовало «до». Все плохое стирается, а на смену ему приходит другое: «наше», как сказал Ник, общее воспоминание. После того, как я отстраняюсь, глаза Ника впервые за долгое время не кажутся мне погасшими фитилями. Сейчас они похожи на два взорвавшихся фейерверка. Две вспыхнувшие искры в его зрачках как бы говорят, что он рад быть здесь, рядом со мной.