Когда мы с ним возвращаемся домой, Ясмина стоит в коридоре. Увидев собаку, она отшатывается в сторону, вид у нее при этом такой, будто она вот-вот потеряет сознание. До этого у меня получалось сделать так, чтобы они не пересекались, живя в одной квартире. Но сейчас я сильно прокололся и понятия не имею, как спасти положение.
Дурачок Пломбир тянется к ней, высунув от радости розовый язык, а побледневшая Ясми продолжает стоять на месте. Я беру собаку на руки и отношу ее к себе в комнату, а потом возвращаюсь к соседке, которая к этому моменту уже сидит на полу и растерянно смотрит перед собой.
– Прости меня, прости, – я осторожно беру ее за руку, – думал, что успею вернуть его в комнату до того, как ты соберешься.
– Ты не виноват, – отвечает она дрожащим голосом, – это все мама.
– Мама? – у меня неожиданно пересыхает в горле. – А причем здесь она?
– Неважно, – Ясмина ненадолго кладет голову мне на плечо, а затем резко встает. – Нам пора ехать. Ты готов?
Я не прошу ее говорить дальше, потому что прекрасно помню, о чем мы договорились на озере. «Я расскажу тебе только одну грустную историю, Ник. На этом все».
На этом все, поэтому я киваю и молча иду в комнату за рюкзаком.
Ясмина
Может, однажды это пройдет. Ведь постепенно все приходит в норму. Или есть вещи, которые уже никогда не исправить?
При виде Пломбира я понимаю, как сильно устала раз за разом ломаться, как бракованная кукла. Можно постоянно сдавать мое тело в ремонт и бесконечно менять во мне батарейки. Но рано или поздно все поймут, что я непригодна для жизни. Что не имеет смысла спасать неработающее барахло. Ник снова оказывается рядом, но даже он когда-то догадается, что я – ненужный хлам, который гораздо проще выбросить на помойку, чем продолжать за меня бороться.
По дороге в институт я молчу, потому что все еще не могу отделаться от подкатившей к горлу безысходности. К тому моменту, когда мы приезжаем на парковку, у меня не находится сил, чтобы выйти наружу.
– Ты в порядке? – зовет меня Ник.
– Да, ты иди, – для большей убедительности я киваю и осмеливаюсь посмотреть ему в глаза, – я тебя догоню.
– Точно? – от его нежного и заботливого взгляда у меня буквально разрывается сердце.
– Дай мне пять минут, – я отворачиваюсь, потому что его образ расплывается из-за выступивших слез.
– Ясми…
– Пожалуйста, – мне дурно от собственного дрожащего голоса, и я даже не хочу представлять, что, глядя на меня, сейчас чувствует Ник, – оставь меня.
– Я буду ждать тебя у входа, – обещает он и, быстро поцеловав меня в щеку, выходит на улицу.
Я вижу, как он задерживается у машины и не решается уйти. Еще недавно он примерно так же сомневался, стоит ли идти на риск и сближаться со мной. В тот день я впервые заплакала в его присутствии, и именно в тот день он впервые так по-особенному взял меня за руку. Но он уважает меня и мои слова, а потому спустя пару минут, удрученно опустив голову, все же уходит. Тогда я снова завожу машину и уезжаю прочь.
У меня нет никакого плана. Я петляю по городу, давясь и захлебываясь слезами. От пронизывающей насквозь боли сердце сжимается с такой силой, что, кажется, к концу поездки оно не выдержит и остановится. И тогда, начатое шесть лет назад на озере безумие, наконец-то, закончится.
Говорят, что после проливного дождя всегда появляется яркая радуга. А что если я скажу, что после блестящей и искрящейся разными цветами радуги приходит гроза. Сокрушительная и беспощадная. Она, забрав остатки солнечного света, погружает мир во тьму.
Я чувствую себя именно так: ослепшей и сбитой с толку, идущей наощупь, понятия не имея куда. Лучше бы мне никогда не снимать палец со спускового крючка. Тогда бы не запустился этот разрушительный механизм, в самом начале напоминающий надежду. Я зацепилась за мысль, что еще не все потеряно, и составила план. Будто возможно помириться с Лунарой, спокойно попрощаться с родителями и Савой, начать новую жизнь с Ником. Ведь человек, выстоявший против смертоносной стихии, не может упасть от едва уловимого дуновения ветерка. Но, видимо, так все и происходит. Нас убивает не чья-то сила, а собственная слабость.
Куда проще было бы съехать с какого-нибудь обрыва, но вместо этого я оказываюсь у здания, где работают родители. Телефон, лежащий в кармане куртки, не замолкает даже на секунду. Мелодия звонка кажется искаженной и какой-то неправильной, как и все окружающее меня пространство. Когда-то я потеряла свои чувства, и теперь, когда они вернулись, стало только хуже.
Достав телефон, я небрежно бросаю его на пассажирское сидение, и выхожу на улицу. Я не слушаю сопротивляющееся тело, не замечаю, как сильно подкашиваются ноги и дрожат руки. Кажется, теперь мне понятно, какую безысходность в тот злополучный день чувствовал Ник. Не остается ничего, кроме желания все прекратить.
Обессиленной рукой я открываю входную дверь и захожу внутрь. По памяти петляю по коридорам, сворачивая то направо, то налево. Добравшись до нужного помещения, я застываю, прислушиваясь к громким голосам в кабинете.
– Ясмина? – окликает меня охранник, мимо которого я благополучно прошмыгнула на первом этаже. – Давно тебя не видел. Ты чего тут стоишь?
Я держусь за дверную ручку, до конца не понимая, что именно собираюсь сделать.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – он с подозрением рассматривает меня. – Какая-то ты бледная. Мне позвать кого-то из твоих родителей?
– Они здесь? – я киваю в сторону кабинета.
– Да, у них совещание. Все серьезные и в деловых костюмах, – он широко улыбается, и я удивляюсь тому, как сильно он постарел. Все это здание принадлежит родителям, и в детстве мы с Савой часто здесь бывали. Носились как угорелые по коридорам, а охранник делал нам замечания. Помню, как упала на лестнице и разбила колени. Именно он тогда обрабатывал мою рану. И вот сейчас я стою перед человеком, который проявлял ко мне столько заботы, и осознаю, что даже не знаю его имени. Господи, я такая же, как они. Вырасти похожей на родителей – это худшее из всего, что только могло со мной произойти.
– Спасибо вам, – говорю я перед тем, как открыть дверь, – за все.
– Но тебе туда нельзя! – кричит он вдогонку, но мне уже все равно.
Мама с папой сидят во главе стола, за которым собралось еще, по меньшей мере, человек десять. Но кроме родительских удивленных лиц я больше ничего не вижу.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает отец, даже не соизволив поздороваться. – У нас сейчас совещание, выйди отсюда.
– Подожди, может, у нее что-то случилось, – это говорит женщина. Та самая женщина, которую стоило бы винить во всех наших бедах, но я не могу. Знаю, что она любит отца, вижу это по ее глазам каждый раз, когда она оказывается у нас дома. Могу ли я, человек, выросший в ненависти, осуждать того, кто так отчаянно хочет любви?
– Случилось, – шумно выдыхаю я, смахивая рукавом куртки слезы. – Вы с моим отцом. Вот что случилось.
– Ясмина! – папа ударяет кулаком по столу, и все присутствующие заметно вздрагивают. Кроме мамы. Она сидит неподвижно и смотрит куда-то в стену за моей спиной. – Выйди вон! Немедленно!
– Выйти? – я предательски дрожу от вновь накатывающей истерики. – Куда мне уйти, пап? Скажи, куда? Как мне избавиться от жизни, которую вы мне дали?
Та самая женщина ахает и подносит ладонь ко рту. Она, как и все остальные, становятся расплывающимися из-за слез пятнами. Последними солнечными бликами в окутывающей меня тьме.
– Больше ничего не скажешь, пап? – я ухмыляюсь, наверное, выглядя при этом совершенно безумной. – А ты, мам? Неужели тебе не в чем признаться всем этим людям?
– Выведи ее отсюда! – отец обращается к охраннику, застывшему в дверном проеме, но тот остается на месте. – Я уволю тебя, если ты сейчас же не уберешь ее с моих глаз!
– Пусть девочка договорит, – отвечает он отцу, скрестив на груди морщинистые руки. – В чем именно твоя мама должна признаться?
– В чем? – из меня вырывается серия истеричных смешков. – Да во многом. Можно долго перечислять, да, мам?
– Ты бредишь, – отвечает она бесцветным голосом, набирая что-то на сенсорном экране телефона.
– Куда ты дела его тело? Выбросила на помойку или хватило смелости похоронить? – кричу я, и после моих слов все будто вжимаются в спинки стульев.
– О ком ты говоришь? – спрашивает смутившийся отец.
– О Морти. Ты знаешь, что с ним случилось?
– Знаю, – он утвердительно кивает. – Я отдал его Лизе.
Лиза – та самая женщина. Я перевожу на нее взгляд, и она растерянно хлопает ресницами.
– В каком смысле отдал? – теперь она смотрит на отца. – Ты сказал, что купил его для меня.
– Он ж-ж-жив? – от облегчения у меня подгибаются колени, и я знаю, что не переживу, если выяснится, что он все-таки мертв. Терять его во второй раз выше моих сил.
– Да, старенький, но живой, – Лиза берет телефон и подходит ко мне. Она открывает галерею и показывает несколько фотографий.
Я зажимаю ладонью рот, чтобы не разрыдаться от счастья. Теперь у него блеклая и невзрачная шерсть, уставшие от долгой жизни глаза и поседевшие брови. У меня внутри все разрывается от радости и скорби. Он мог быть моим, мы могли провести все эти годы вместе.
– Морти, – шепчу я сквозь всхлипы, и Лиза успокаивающе гладит меня по спине.
– Прости, я не знала, что он твой, – шепчет она мне на ухо, прислонившись к моей голове лбом.
– Она сказала, что усыпила его, – признание вырывается само по себе.
Лиза отшатывается и поворачивается к остальным.
– Думаю, вам всем стоит выйти, – она обращается к растерянным участникам совещания, которые волею случая стали свидетелями нашей семейной драмы.
Мама говорит по телефону, но из-за оглушительного стука в ушах, я не могу понять, с кем и о чем.
– Она смотрела, как я тону в озере, – в стоящей гробовой тишине мои слова подобны раскатам грома.